Третий арест

(Деду моему Евдокиму Ивлиевичу и бабушке Фаине Егоровне Тишиным посвящается)

Что-то к ночи раскричались чайки,
не к добру лист сбросила крушина.
Отошла от Курской чрезвычайки
тёмной ночью чёрная машина.

В ней сидят чернявые ребята.
Как дерьма - чекистов нынче в Курске.   
В их наганы вставлены "маслята",
и скрипят их кожаные куртки.

С каждым шагом, с каждым мигом к дому   
мрачная машина приближалась.
Бабка Фая к образу святому
приложилась да на лавке сжалась.

Ребятня на печке затаилась
да, дрожа, смотрела за окошко.
В небесах ночных луна томилась,
засевая речку звёздной крошкой.

Дед сидел, насупясь, у лампады
да чадил махрой самозабвенно.
Затаскали на допросы, гады!
Не семья б, так перегрыз бы вены.

Жеребца давно конфисковали,
и мычит в чужом хлеву корова.
Мужиков в железо заковали,
а детей да баб лишили крова.

И светилась тускло речка Тускорь,
и по избам расползались беды.
И стучали, не давая спуску,
на тверёзых пьяные комбеды.

И летели в косяках доносы,
будто гуси осенью сопрелой.
И велись обвальные допросы,
и велись подвальные расстрелы.

Зверски бьют под рёбра продразвёрсткой,
и пылают на кострах иконы.
Странный вождь да лизоблюдов горстка
издают драконовы законы.

Чрезвычайка - странная обитель.
В ней сидит иуда на иуде.
Середняк для них - всегда вредитель,
нищий раб - навеки неподсуден.

В Соловки два раза уж чекисты
отправляли деда Евдокима.
Возвращали... Видно, было чисто
его дело, коль "колючка" - мимо.

Но не дремлют пьяные комбеды,
червячком ночами точит зависть.
Мы, мол, бдим для бедноты победы,
а у них в саду, мол, яблок завязь.

Изловчились, скурвились, паскуды!
А ведь всей Кузьминкой раньше пили!
Разговлялись в Пасху общей грудой,
"сообча" чужую стенку били.

Нынче даже сельская училка,
растекаясь злобою в чернилах,
пуганой чекисткою подстилкой
мужичков зажиточных чернила.

И откуда в людях столько гнили?!
И откуда в душах зреет плесень?!
Доброта - невесть в какой могиле,
и не слышно общих наших песен.

Красный песню пел безумству храбрых,
белый - песню о коварстве нищих.
Но никто не пел упорству наглых,
превративших Русь в страну-кладбище.

Бабка Фая в ночь месила тесто,
орошая горькими слезами...
Время, время третьего ареста
скрипнуло у дома тормозами.
            
Будут утром пироги солёны,
и блины застрянут в горле комом.
Кровью убиенных плачут клёны
у ЧеКа да Курского обкома.

Замолчали как-то разом чайки...
Птицам тоже нужно спать, вестимо.
Во дворе у стенки чрезвычайки
отошла душа от Евдокима.


Москва
29 июня 1999 г.