Печаль

Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами -
Только отблеск, только тени
От незримого очами?

Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий -
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?

Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете -
Только то, что сердце к сердцу
Говорит в немом привете?

Эти стихи Владимира Соловьева по-особому звучали на нарах соловецких лагерей. Простые рабочие заводов и поэты, священники и профессора, талантливые музыканты и неграмотные крестьяне – никого не миновала смертоносная колесница красного террора. Здесь, в нетопленых бараках, кто-то злился и проклинал свою судьбу, а кто и просто бесцельно смотрел в точку, ожидая неминуемого конца. Но эти стихи, кем-то прочитанные полушепотом, а вскоре ставшие настоящим заклинанием против окружающего кошмара, каким-то необъяснимым образом задевали самые глубокие струны сердца, струны, которые, казалось, давно заржавели и рассыпались в прах. Звучали стихи, и сердца заключенных наполнялись печалью…

Бедный друг, истомил тебя путь,
Темен взор, и венок твой измят.
Ты войди же ко мне отдохнуть.
Потускнел, догорая, закат.
Где ты был и откуда идешь,
Бедный друг, не спрошу я, любя;
Только имя мое назовешь -
Молча к сердцу прижму я тебя.
Смерть и Время царят на земле, -
Ты владыками их не зови;
Все, кружась, исчезает во мгле,
Неподвижно лишь солнце любви.

Но какой разной была эта печаль! Для одних она становилась трещиной в мрачном своде пещеры безнадежности, сквозь которую начинал пробиваться луч надежды – нет, вовсе не надежды на то, что все устроится, и этот кошмар когда-нибудь забудется. Рождалась надежда и уверенность в том, что и здесь есть Бог, в этом заиндевелом бараке, рядом с ощетинившимися людьми, Он Сам где-то неподалеку стоит и все повторяет: «От Меня это было…».

Это была та самая спасительная печаль, печаль по Богу, которая не ввергала в отчаяние, напротив того, утешала человека, говорила ему: "Не бойся, снова и снова прибегни к Богу; Он благ и милосерд; Он знает, что человек слаб, Он никогда не оставит тебя!" От этой печали рождалось непонятное внутреннее спокойствие – более того – тихая, безмятежная радость. Радость о том, что эта жизнь – какой бы невыносимой она ни была – совсем не бессмыслица или чья-та злая жестокая шутка: она лишь тесная кожа, которую все равно сбросишь; зато под ней уже рождается настоящая, подлинная жизнь…

Но была и другая печаль, печаль смертоносная, словно жгучим ветром опалявшая и без того усохшее сердце, тревожившая воспоминаниями былого – и теперь безвозвратно утраченного. Эта печаль была «грызением сердца и смятением».[св. Григорий Богослов] Обжигающим вихрем она захватывала желаниями недостижимого, и сознание этой безысходности разрывало сердце отчаянием… Она рождалась из яростной попытки удержать ускользающую жизнь и хотя бы малую частичку надежды на земное счастье.

О такой печали христианские подвижники говорили, что она есть «желание отсутствующего блага», «лишение удовольствия, или настоящего, или ожидаемого». Доколе есть в сердце пристрастие к чему-либо земному, всегда будет оставаться оно открытым для печали.   «Если кто возненавидел этот суетный и преходящий мир, тот избежал печали, - говорит Лествичник. – Если же кто имеет пристрастие к чему-либо видимому, то еще не избавился от нее; ибо как не опечалиться, лишившись любимой вещи?» [св. Григорий Богослов] О такой печали апостол говорил, что она рождает смерть (2Кор. 7:10). И от нее надо бежать, не давать никакого права овладеть сердцем, сковав его параличом безверия и отчаяния:

В минуту жизни трудную               
Теснится ль в сердце грусть:               
Одну молитву чудную               
Твержу я наизусть.               
Есть сила благодатная               
В созвучье слов живых,               
И дышит непонятная,               
Святая прелесть в них.               
С души как бремя скатится,               
Сомненье далеко -               
И верится, и плачется,               
И так легко, легко ...
           [М. Ю. Лермонтов "Молитва"]