Chekhov and Paustovskiy

Chekhov and [Paustovskiy]
Constantine [Kedrov]
“New Proceedings”, on November 3, 2000.
http://lopus.ru/petro74/98 (To [skachat] free of charge “poetic space”)
CHEKHOV'S CONSTELLATION
To the singer of Russian intelligentsia were carried out 140 years

-------------------------------
CONSTANTINE THE CEDARS
-------------------------------

http://www.nesterova.ru/apif/kedr19.shtml
 
It earlier than others perceived the pressure of new century and knew how to steeply develop sail it so that carried out not only into the 20th century, but also in the new millenium. In the Parisian metro, where read the books so frequently, as in the Moscow, I repeatedly saw people, which read Chekhov. On the love for Chekhov in Japan, China and USA it is possible to add legends. Such different times, such different peoples and continents know and love Chekhov. It would seem, this Russian writer, from the Taganrog merchant family, and knew how to tell something such important to peace that the peace cannot forget him and it constantly opens with [zanoyu]. Is Chekhov theatrical, who created by its “seagull” of most great Stanislavski1 and the great Moscow Art Theater. Is Chekhov intimately Russian, the familiar from the childhood creator “of chestnut” and the author of great message to the god with the immortal address “to the village to grand-dad… To Constantine [Makarych]”. There is Chekhov, who betokens [Kharmsa] in its to the tears ridiculous sorrowful book. Who will forget the almost telegraph communication: “Travelling past the station from me did fly off hat”? Finally, there is on -[levitanovski] to the pain the pinching creator “of houses with the mezzanine”, from which to the skies it will be to fly the tender question: “[Misyus]! Where you?”.

Chekhov immediately noted completely benevolent critic [Skabichevskiy], but with the purely critical clumsiness he painfully wounded writer by anxiety for his future fate: as it did not die under the fence, after being used up in small [rasskazikakh]. Meanwhile precisely from [rasskazikov] Chekhov clearly was pulled out to the spaces of our century, which does not suffer lengths and the having in the reserve either second of excess time or millimeter of excess space. [Skabichevskiy] thus frightened Anton Pavlovich, that to the end of the days attempted to become rich and to write long novel. Glory to god, novel Chekhov did not write, then was carried out the first part of the concept. It became in rich “new Chekhovian”. However, do not confuse “new Chekhovian” with “new Russian”. The dacha of Chekhov in Yalta and [Melikhove] you will in no way name palaces.

Writer wherever lived, he immediately based around himself libraries, hospitals and schools. But furthermore, he considered as his duty to treat the local population, since he was even and doctor, who suffers most terrible disease of his time, by tuberculosis. Old-fashioned for our time faith of Chekhov in the science, medicine, progress and education - this is still and the completely natural tendency to muffle fear before the unavoidable catastrophe. It asserted that, if from some of disease there is too many therapeutic means, which means, it is incurable. Is incurable Chekhov's tuberculosis and is incurable itself Russia. And nevertheless it was desirable to believe in good [Lopakhina]. This it not of the vengeance the Cherry Orchard cuts down, but simply so it is more advantageous. It is necessary to understand what is the Cherry Orchard is for Chekhov, who spent the lion part of his summer-resort time to the orchards and bushes. “I will die, and trees will remain” - entire intelligentsia thus thought. Nothing similar. They as soon as destroyed the owners of gardens, immediately, and even simultaneously, cut down, trampled gardens. [Michurinskochekhovskiy] slogan of my childhood: “Let us decorate the native land with gardens” - it hang always among some emaciated seedlings over the dusty area, where everyone have long ago forgotten, as living apple on the living apple tree appears.

Who such this good unlucky uncle Vanya, as neither from that nor from this did suddenly grip weapon and it did begin to shoot at the brother, the successful professor? But do not succeed! It, uncle Vanya is, of course, better investigated in the literature, since never it was occupied by it. It by philosophy was not occupied, but therefore it is solidly confident, that from it could come out [Shopengauer]. However, uncle Vanya realized: “I talked nonsense, I from the mind descend”. Nothing, will pass time, and millions of such [dyad] of Vanya will be conceited themselves by Hegels yes so they will recut Russia- mother, that it already none Chekhov learns.

Leo Tolstoy laughed above the Chekhovian faith in the progress and, after visiting him in the hospital during the heaviest assault of tuberculosis, it advised better to believe in god. To Leo Nikolayevich as to his heroes, this faith was given with difficulty, but when it found, then already not second it doubted - it only rescuing.

Chekhov, although he stayed for a while by Tolstoyan and even described this period in “my life”, did not nevertheless yield to clericals and very thinly explained his religion, which where is nearer to the European version of Buddhism. Between “there is god” and “there is no god” - entire infinity, and in NTO is situated human soul.

However strangely, here writer anticipates the great discovery of the philosophy of the 20th century - complementarity principle of Nils Bohr.

Truth nests somewhere in the space between two [protivoi] his one phrase it does not suffer the false uniqueness: you, chestnut, [suprotiv] man, nevertheless that the carpenter [suprotiv] of joiner. There is above how to think. Or its famous extra-textual statements in the depth of a text of the type: “A probably in this Africa itself now heat - terrible matter!”.

Chekhov did not love certainty. “Horses eat oats and hay. The Volga falls into Caspian Sea” - these truths not for it. It loved, when twice two - stearin candle. It dying, irrevocable, said in German: Ich of sterbe (“I I die”) - can be interpreted to infinity as many phrases in the plays. It by quite its creation made impossible any [chekhovedenie]. To its interpreters so is modelled the phrase: “Go away, brother. From you of hen it smells”. Therefore any conversation about Chekhov is possible only as the postmodern game, where the words mean completely not that the fact that they mean, but entirely different.

Chekhov - this unexpected statement. Even in the family correspondence with The [knipper]-[Chekhovoy] suddenly somewhere at the end of letter it is inevitable as fate, as Ich of sterbe? - “You did not forget to flood with concrete [vaterklozetnuyu] pit?”. In family life the main thing - patience. Not love, but patience. One of its heroes so asserts. But then it still many times returns to this theme. Love - this either atavism from the past or, on the contrary, something very important, which in the course of time will develop in the man and will make to his equal angels.

Proved to be not that, and not other. Man is not inclined to be developed and to be altered. He will remain forever such, such as he exists. To extrude from itself on the drop slave - occupation useless. Either you slaves or free person. Intermediate state it is not obtained. “Who so severely laughs above the man?” - this [karamazovskiy] question never Chekhov tortured. It itself laughed.

To [chekhonte]? Chekhov? Oats? Horse surname. Or to the simply on- anniversary: “Expensive, respected cabinet…”. Dear, respected Anton Pavlovich Chekhov.

You will slam shut Chekhov's volume, you will place on the regiment, and from there nevertheless the voices: “Fried geese of master to smell”. - “Gentlemen! Be afraid god, in me ulcer!” - “Throw you, [batenka]. This in you everything from the pride. There is no ulcer whatever”.

But what stands the remarkable Chekhovian anecdote, when doctor visits his patient associate and asks: “Well, which we have pulse?”. But that as the answer; “Yes it is full to you. We- that with you we know that there is no pulse whatever”.

It is surprising that even deeply ignorant Khrushchev, when the burglars of artist- avant-guardists, it suddenly recalled Chekhov: “You us issue a call to unscrew all nuts, and Chekhovian criminal unscrewed through one so that the train would not leave the rails”. Gorbachev unscrewed through one, but train from the rails nevertheless descended. In a word, where is more reliable for Russia the prescription Of [prishibeeva]: “People, be radiated. Old lady, do not be saved”. It, poor, until now “it is not saved” in the metro, where it with the unhappy beam of dill catches the entire regiment of [prishibeevykh].

But already that in Chekhov find the Japanese, Frenchmen, Americans, this to us not to never understand. One my familiar poet, after arriving from the USA, he said: “It is difficult to believe, but there people are still good and naive as in Chekhov's plays”, they indicate that people in Russia before the revolution were similar.

The life on the earth will be fairytale excellent in 300 years. Heroes [chekhova] thus thought. Today we say that the life was excellent 100 and 140 years ago, when Chekhov lived and was born. Apparently, the matter here not in Russia, but in Chekhov.

He saw its sky in the diamonds, but by mistake it planned it from the eternal in the future. The starry Cherry Orchard flowers, the constellation of seagull flies, in the constellation of dogs goes the lady with the trigger, and there chestnut, and, gleaming by pince-nez, looks from the sky “Ursa Major of feather” - Anton Pavlovich Chekhov.

http://metapoetry.narod.ru/knigi/knigi.htm (books Of [k].[Kedrova])

RUSSIA WITHOUT THE [PAUSTOVSKOGO]
To the 110- anniversary from the birthday of singer [Tarusy]

-------------------------------
CONSTANTINE THE CEDARS
-------------------------------

http://nesterova.ru/apif/kedr03.shtml

Its prose agitated Bunin. And not by chance. In the first chapters “narratives about the life” Bunin guessed the revival of Russian literature. He wrote from Paris to Russia the touching letter, which could for The [paustovskogo] leave sideways. But it managed. [Paustovskiy] was always some anti-Soviet and pre-revolutionary. It seems that in the 20th century it was found as in the emigration from past times. Was in 1956 published it “gold rose”. Book above the time and above all barriers. On Andersen, about Green, about the artists of all times and peoples, about the creation, about the inspiration. Today this thing is read as the lives of the saints, although we- that we know that the artists by no means the saints, are faster vice versa. But [Paustovskiy] wrote not about the artists, but about the creation. Entire fleeting, alluvial is brought out for the brackets. Gold rose is poured from the jewelry gold they ached. Is the same and the prose Of [paustovskogo].

It entire life changed. In the 30th years it began, as Green, then it returned to the [buninskomu] realism, while in the 60th suddenly it proved to be close to [Ilfu] and [Erenburgu]. Its memoirs about the Odessa literary school are read gaily and easily. [Babel], [Bagritskiy], [Olesha], [Ilf], are cata, [Paustovskiy] itself they appeared here by the [prikolnoy] youth company of the colleagues of the Odessa newspaper “seaman”, by entire nest of that moved to the Moscow “whistle” and created the there bright, in no way Soviet literature. [Babelya] shot, [Bagritskiy] died of consumption, [Olesha] overimbibed, [Ilfa] also early took away tuberculosis. The latter from the Mohicans remained - was cata [Paustovskiy], and they worthily sailed on the waves of the 60's. For some reason Khrushchev especially was enraged to the memoirs prose Of the [paustovskogo]: “He writes that they in Odessa in the 20's fed by sprat, and there was no sprat!!!” - it is malicious plows reckless the head of reckless state. [Paustovskiy] kept silent, choking with approaching asthma. By Marlene Dietrich, that visited the Soviet Union, got before the writer on knees and kissed to it hand. It read its only one short story - “telegram”.

Today I passed on the largest book stores of Moscow. There is no [paustovskogo] there. This is strange, and terribly simultaneously. It is possible not to read “penalty -[Bugaz]”, “shining clouds”, but not to read in the youth “gold rose” - this nevertheless, what entirely not to be born. Some writers reached such level, that their books overgrew literature, they became the phenomenon of nature, not separated by the component of Russian view. After Bunin such books created [Paustovskiy]. Russia without The [paustovskogo] - this nevertheless, that Russian view without the field. The spiritual landscape of the country of [iskorezhen] is disfigured. The zigzags of contemporary book-trade and contemporary publication bring us into the [beduinskuyu] desert, where we already never will find nor will see each other.

However, I am calm for The [paustovskogo]. Him they will read, also, in one hundred years. To me it is simply pitiful people, which will not read him here and now. This reading sanitates as walk after thunderstorm. Entire mud is eroded, entire heat left. It breathes easily, and evidently only good. You will say that this the view is artificial. It was natural for The [paustovskogo].

the 60's became not less sign phenomenon, than famous silver century. Hardly it blew with light thaw, it was here explained that under the chunks of [sovdepovskogo] semiofficial publication as green grass under ice, winterred and ripened the great culture, which is yielded to no terror. Peace learned about this, after reading “the doctors of the Zhivagos”, but Pasternak wrote his novel not in the desert, but in the beneficial oasis of the prose Of [paustovskogo]. He sincerely hoped to print his novel in the Soviet Union, whereas indeed printed [Paustovskiy] “narrative about the life”, where in the essence the same subject. Intellectual, who remained himself itself itself inside the Soviet wine press. The life Of [paustovskogo] itself was such novel. After the literary rages of Khrushchev Constantine [Georgievich]'s name they attempted to betray to oblivion with the life. Task clearly impracticable. In each intelligent family it stood on its regiment it was six-thatno. The today new strip of artificial oblivion, caused, as us they tell, altogether only [navsego] by the conditions of market.

Us always they attempt to convince that market and literature - two things inconsistent, but this is foolish nonsense. Culture always interfere withs poor dancer. [Paustovskiy] tried to be emphasized capital, provincial. Veins in Kaluga Tarusa converted the quiet summer-resort town into literary Mecca of man of the sixtien. Indeed literary thaw began from the legendary almanac “[Tarusskie] pages”, soul of which she was, is certain, [Paustovskiy]. Many irritated the life of the great summer residents -[nebozhiteley] or of Pasternak to The [paustovskogo]. Actually, they created unique state within the state. Their dachas became unapproachable knightly locks for the absolutist authority. There was there the quiet present life, which opposes to noisy meetings, to demonstrations, to congresses and to other Communist orgies. The quiet voice Of the [paustovskogo] (it never it shouted) overlapped meeting [or].

Not randomly from the artists of the 19th Century it most of all loved the quiet painting of Levitan. Actually the prose Of [paustovskogo] is similar to the picture “above the eternal rest”. It was always glad at life, but always saw death, about which at that time to think it was not proposed. [Paustovskiy] knew about the life something most important. Its memoirs it would be possible to supply with title “in search of the precise words”. It frequently returned to this theme. All writers - from Andersen to [Babelya] - search for precise words and they find by their most unexpected means. To Balzac for the inspiration is necessary to coffee, and to Flaubert the smell of the putrefying apples. [Paustovskiy] opened, that the mexameter of Homer arose from the sea surf. It seems that writer speaks here not about Homer, but about himself. He took into Tarusa Black sea, as sea shell contains noise of the surf. Its prose absorbed and element exhaust, and the quiet flow of the Oka. It in everything imitated to nature; therefore it remained inimitable. That nature and there is no even that sea with that coast today already. Loved By [paustovskim] [Meshcheru] soiled dirty Chernobyl'. But in the prose Of [paustovskogo] nature will remain clean, not contaminated forever.



to return to the list of the articles




© Copyright: Constantine [Kedrov], 2007
Evidence about the publication of №1712230170
"Новые известия", 3 ноября 2000.
http://lopus.ru/petro74/98 (Скачать бесплатно "Поэтический космос")
СОЗВЕЗДИЕ ЧЕХОВА
Певцу русской интеллигенции исполнилось 140 лет

-------------------------------
КОНСТАНТИН КЕДРОВ
-------------------------------

http://www.nesterova.ru/apif/kedr19.shtml
 
Он раньше других ощутил давление нового века и сумел круто развернуть парус так, что его вынесло не только в XX век, но и в новое тысячелетие. В парижском метро, где читают книги так же часто, как и в московском, я не раз видел людей, читающих Чехова. О любви к Чехову в Японии, Китае и США можно складывать легенды. Такие разные времена, такие разные народы и континенты знают и любят Чехова. Казалось бы, такой русский писатель, из таганрогской купеческой семьи, а сумел поведать миру что-то настолько важное, что мир не может его забыть и постоянно открывает заною. Есть Чехов театральный, сотворивший своей "Чайкой" величайшего Станиславского и великий МХАТ. Есть Чехов интимно русский, знакомый с детства творец "Каштанки" и автор великого послания к Богу с бессмертным адресом "На деревню дедушке... Константин Макарычу". Есть Чехов, предвещающий Хармса в своей до слез смешной жалобной книге. Кто же забудет почти телеграфное сообщение: "Проезжая мимо станции с меня слетела шляпа"? Наконец, есть по-левитановски до боли щемящий создатель "Дома с мезонином", из которого к небесам вечно будет лететь нежный вопрос: "Мисюсь! Где ты?".

Чехова сразу заметил вполне доброжелательный критик Скабичевский, но с чисто критической неуклюжестью больно ранил писателя тревогой за его будущую судьбу: как бы не умер он под забором, исписавшись в мелких рассказиках. Между тем именно с рассказиков Чехов явно вырвался на просторы нашего века, не терпящего длиннот и не имеющего в запасе ни секунды лишнего времени, ни миллиметра лишнего пространства. Скабичевский так напугал Антона Павловича, что тот до конца дней стремился разбогатеть и написать длинный роман. Слава Богу, роман Чехов не написал, зато осуществил первую часть замысла. Стал богатым "новым чеховским". Однако не путайте "нового чеховского" с "новым русским". Дачи Чехова в Ялте и Мелихове никак не назовешь дворцами.

Где бы ни жил писатель, он тотчас основывал вокруг себя библиотеки, больницы и школы. А кроме того, он считал своим долгом лечить местное население, поскольку был еще и врачом, страдающим самой страшной болезнью своего времени, туберкулезом. Старомодная для нашего времени вера Чехова в науку, медицину, прогресс и просвещение - это еще и вполне естественное стремление заглушить страх перед неминуемой катастрофой. Он утверждал, что, если от какой-то болезни существует слишком много лечебных средств, значит, она неизлечима. Неизлечим туберкулез Чехова и неизлечима сама Россия. И тем не менее хотелось верить в доброго Лопахина. Это он не из мести вишневый сад вырубает, а просто так выгоднее. Надо понять, что такое вишневый сад для Чехова, тратившего львиную часть своего дачного времени на фруктовые сады и кустарники. "Я умру, а деревья останутся" - так думала вся интеллигенция. Ничего подобного. Как только уничтожили владельцев садов, тотчас же, и даже одновременно, вырубили, вытоптали сады. Мичуринскочеховский лозунг моего детства: "Украсим родину садами" - висел всегда среди каких-то тощих саженцев на пыльной площади, где все давно забыли, как выглядит живое яблоко на живой яблоне.

Кто такой этот добрый неудачливый дядя Ваня, который ни с того ни с сего вдруг схватил оружие и стал стрелять в родного брата, преуспевающего профессора? А не преуспевай! Он, дядя Ваня, конечно, лучше разбирается в литературе, поскольку никогда ей не занимался. Он и философией не занимался, а потому твердо уверен, что из него мог бы получиться Шопенгауэр. Впрочем, дядя Ваня опомнился: "Я зарапортовался, я с ума схожу". Ничего, пройдет время, и миллионы таких дядь ваней возомнят себя гегелями да так перекроят Русь-матушку, что ее уже никакой Чехов не узнает.

Лев Толстой смеялся над чеховской верой в прогресс и, посетив его в больнице во время тяжелейшего приступа туберкулеза, посоветовал лучше поверить в Бога. Льву Николаевичу, как и его героям, эта вера далась с трудом, но зато когда он ее обрел, то уже ни секунды не сомневался - в ней единственное спасение.

Чехов, хотя и побыл некоторое время толстовцем и даже описал сей период в "Моей жизни", все же не уступил клерикалам и очень тонко объяснил свою религию, которая куда ближе к европейскому варианту буддизма. Между "есть Бог" и "нет Бога" - целая бесконечность, и в ней-то и находится человеческая душа.

Как ни странно, здесь писатель предвосхищает великое открытие философии XX века - принцип дополнительности Нильса Бора.

Истина гнездится где-то в пространстве между двумя противои одна его фраза не страдает ложной однозначностью: ты, Каштанка, супротив человека, все равно что плотник супротив столяра. Есть над чем подумать. Или его знаменитые внетекстовые высказывания в глубине текста типа: "А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища - страшное дело!".

Чехов не любил определенность. "Лошади едят овес и сено. Волга впадает в Каспийское море" - эти истины не для него. Он любил, когда дважды два - стеариновая свечка. Его предсмертное, бесповоротное, сказанное по-немецки: Ich sterbe ("Я умираю") - можно истолковывать до бесконечности, как многие фразы в пьесах. Он самим своим творчеством сделал невозможным любое чеховедение. К его истолкователям так и лепится фраза: "Отойди, брат. От тебя курицей пахнет". Поэтому любой разговор о Чехове возможен только как постмодернистская игра-, где слова значат вовсе не то, что они значат, а совсем другое.

Чехов - это неожиданное высказывание. Даже в семейной переписке с Книппер-Чеховой вдруг где-то в конце письма неотвратимо, как рок, как Ich sterbe? - "Не забыла ли ты залить бетоном ватерклозетную яму?". В семейной жизни главное - терпение. Не любовь, а терпение. Так утверждает один из его героев. А потом он еще много раз возвращается к этой теме. Любовь - это или атавизм из прошлого, или, наоборот, нечто очень важное, что со временем разовьется в человеке и сделает его равным ангелам.

Оказалось и не то, и не другое. Человек не склонен развиваться и переделываться. Он останется навсегда таким, каков он есть. Выдавливать из себя по капле раба - занятие бесполезное. Либо ты раб, либо свободный человек. Промежуточного состояния не получается. "Кто же так жестоко смеется над человеком?" - этот карамазовский вопрос никогда Чехова не мучил. Он сам смеялся.

Чехонте? Чехов? Овсов? Лошадиная фамилия. Или просто по-юбилейному: "Дорогой, многоуважаемый шкаф...". Дорогой, многоуважаемый Антон Павлович Чехов.

Захлопнешь томик Чехова, поставишь на полку, а оттуда все равно голоса: "Жареные гуси мастера пахнуть". - "Господа! Побойтесь Бога, у меня язва!" - "Бросьте вы, батенька. Это у вас все от гордости. Нет никакой язвы".

А чего стоит замечательный чеховский анекдот, когда врач навещает своего больного коллегу и спрашивает: "Ну, каков у нас пульс?". А тот в ответ; "Да полно вам. Мы-то с вами знаем, что нет никакого пульса".

Поразительно, что даже глубоко невежественный Хрущев, когда громил художников-авангардистов, вдруг вспомнил Чехова: "Вы нас призываете отвинтить все гайки, а чеховский злоумышленник отвинчивал через одну, чтобы поезд не сошел с рельсов". Горбачев отвинчивал через одну, но поезд с рельсов все равно сошел. Словом, куда надежнее для России рецепт Пришибеева: "Народ, разойдись. Старушка, не скопляйся". Она, бедная, до сих пор "не скопляется" у метро, где ее с несчастным пучком укропа отлавливает целый полк пришибеевых.

А уж что в Чехове находят японцы, французы, американцы, этого нам вовек не понять. Один мой знакомый поэт, приехав из США, сказал: "Трудно поверить, но там люди все еще добры и наивны, как в пьесах Чехова", Говорят, что такими были люди в России до революции.

Через 300 лет жизнь на земле будет сказочно прекрасна. Так думали герои Чехова. Сегодня мы говорим, что жизнь была прекрасна 100 и 140 лет назад, когда жил и родился Чехов. Видимо, дело здесь не в России, а в Чехове.

Он увидел свое небо в алмазах, но по ошибке спроецировал его из вечного в будущее. Цветет звездный Вишневый сад, летит созвездие Чайки, в созвездии Псов идет Дама с собачкой, и там же Каштанка, и, поблескивая пенсне, смотрит с неба "Большая Медведица пера" - Антон Павлович Чехов.

http://metapoetry.narod.ru/knigi/knigi.htm (Книги К.Кедрова)

РОССИЯ БЕЗ ПАУСТОВСКОГО
К 110-летию со дня рождения певца Тарусы

-------------------------------
КОНСТАНТИН КЕДРОВ
-------------------------------

http://nesterova.ru/apif/kedr03.shtml

Его проза взволновала Бунина. И не случайно. В первых главах "Повести о жизни" Бунин угадал возрождение русской литературы. Он написал из Парижа в Россию трогательное письмо, которое могло для Паустовского выйти боком. Но обошлось. Паустовский всегда был какой-то антисоветский и дореволюционный. Похоже, что в XX веке он находился, как в эмиграции из прошлых времен. В 1956 году была издана его "Золотая роза". Книга над временем и поверх всех барьеров. Об Андерсене, о Грине, о художниках всех времен и народов, о творчестве, о вдохновении. Сегодня эта вещь читается, как жития святых, хотя мы-то знаем, что художники отнюдь не святые, скорее наоборот. Но Паустовский писал не о художниках, а о творчестве. Все мимолетное, наносное выведено за скобки. Золотая роза отлита из ювелирной золотой ныли. Такова же и проза Паустовского.

Он всю жизнь менялся. В 30-х годах начинал, как Грин, потом вернулся к бунинскому реализму, а в 60-х вдруг оказался близок к Ильфу и Эренбургу. Его мемуары об одесской литературной школе читаются весело и легко. Бабель, Багрицкий, Олеша, Ильф, Катаев, сам Паустовский предстали здесь прикольной молодежной компанией сотрудников одесской газеты "Моряк", всем гнездом перекочевавшей в московский "Гудок" и создавших там блестящую, совсем не советскую литературу. Бабеля расстреляли, Багрицкий умер от чахотки, Олеша спился, Ильфа тоже рано унес туберкулез. Остались последние из могикан - Катаев и Паустовский, и они достойно плыли по волнам 60-х годов. Почему-то Хрущев особо взъярился на мемуарную прозу Паустовского: "Он пишет, что они в Одессе в 20-е го-ды килькой питались, а у нас и кильки не было!!!" - злобно орал безумный глава безумного государства. Паустовский молчал, задыхаясь от подступающей астмы. Марлен Дитрих, посетившая Советский Союз, встала перед писателем на колени и поцеловала ему руку. Она читала только одну его новеллу - "Телеграмма".

Сегодня я прошел по крупнейшим книжным магазинам Москвы. Паустовского там нет. Это и странно, и страшно одновременно. Можно не читать "Кара-Бугаз", "Блистающие облака", но не прочесть в юности "Золотую розу" - это все равно, что не совсем родиться. Некоторые писатели достигли такого уровня, что их книги переросли литературу, стали явлением природы, неотделимой деталью русского пейзажа. После Бунина такие книги создал Паустовский. Россия без Паустовского - это все равно, что русский пейзаж без нивы. Духовный ландшафт страны искорежен и обезображен. Зигзаги современной книготорговли и современного издания заведут нас в бедуинскую пустыню, где мы уже никогда не найдем и не увидим друг друга.

Впрочем, за Паустовского я спокоен. Его будут читать и через сто лет. Мне просто жалко людей, которые не прочтут его здесь и сейчас. Это чтение оздоровляет, как прогулка после грозы. Вся грязь смыта, вся духота ушла. Дышится легко, и видно только хорошее. Вы скажете, что это взгляд искусственный. Для Паустовского он был естественным.

60-е годы стали не менее знаковым явлением, чем знаменитый Серебряный век. Едва повеяло легкой оттепелью, тут же выяснилось, что под глыбами совдеповского официоза, как зеленая трава подо льдом, перезимовала и вызрела великая культура, не поддающаяся никакому террору. Мир узнал об этом, прочитав "Доктора Живаго", но Пастернак писал свой роман не в пустыне, а в благодатном оазисе прозы Паустовского. Он искренне надеялся напечатать свой роман в Советском Союзе, ведь напечатал же Паустовский "Повесть о жизни", где в сущности тот же сюжет. Интеллигент, оставшийся самим собой внутри советской давильни. Жизнь Паустовского сама по себе была таким романом. После литературных беснований Хрущева имя Константина Георгиевича попытались предать забвению при жизни. Задача явно невыполнимая. В каждой интеллигентной семье стоял на полке его шеститомник. Сегодня новая полоса искусственного забвения, вызванная, как нам говорят, всего лишь навсего условиями рынка.

Нас все время пытаются убедить, что рынок и литература - две вещи несовместные, но это несусветная чушь. Плохому танцору культура всегда мешает. Паустовский старался быть подчеркнуто не столичным, провинциальным. Жил в калужской Тарусе и превратил тихий дачный городок в литературную мекку шестидесятников. Ведь литературная оттепель началась с легендарного альманаха " Тарусские страницы", душой которого был, конечно же, Паустовский. Многих раздражала жизнь великих дачников-небожителей or Пастернака до Паустовского. Действительно, они создали своеобразное государство в государстве. Их дачи стали неприступными рыцарскими замками для абсолютистской власти. Там была тихая настоящая жизнь, противостоящая шумным митингам, демонстрациям, съездам и прочим коммунистическим оргиям. Тихий голос Паустовского (он никогда не кричал) перекрыл митинговый ор.

Не случайно из художников XIX века он больше всего любил тихую живопись Левитана. Действительно проза Паустовского похожа на картину "Над вечным покоем". Он всегда радовался жизни, но всегда видел смерть, о которой в то время думать не полагалось. Паустовский знал о жизни что-то самое главное. Его мемуары можно было бы снабдить заголовком "В поисках точных слов". Он часто возвращался к этой теме. Все писатели - от Андерсена до Бабеля - ищут точные слова и находят их самым неожиданным образом. Бальзаку для вдохновения нужен кофе, а Флоберу запах гниющих яблок. Паустовский открыл, что гекзаметр Гомера возник из морского прибоя. Похоже, что писатель говорит здесь не о Гомере, а о себе. Он захватил в Тарусу Черное море, как морская раковина несет в себе шум прибоя. Его проза вобрала и стихию мори, и тихое течение Оки. Он во всем подражал природе, поэтому остался неподражаемым. Той природы и даже того моря с тем побережьем сегодня уже нет. Любимую Паустовским Мещеру загрязнил Чернобыль. Но в прозе Паустовского природа останется чистой, незагрязненной навсегда.



вернуться к списку статей




© Copyright: Константин Кедров, 2007
Свидетельство о публикации №1712230170
Список читателей / Версия для печати / Разместить анонс / Редактировать / Удалить