Как же я его не любил!

Как же я его не любил!!!
Ведь если вспомнить все года,
что помнятся с сопливого детства и до этой весны,
то всплывают в основном мамины слёзы,
мой страх перед бессмысленным пьяным взглядом,
отвращение, когда он, удачно подвыпив, лез целовать любимых детишек
и абсолютное безразличие, когда трезв.
Удивляешься выдержке мамы за прожитые вместе с ним более пятидесяти лет.
Хотя выдержка ли?
Куда деваться-то, если на руках пятеро детишек!
Да и любила она его. Не смотря ни на что! И он её любил!
Своеобразная это была любовь...
Вечером пьяные слёзы, материнская истерика...
-Лёшенька, не лезь на чердак! Лестница упадёт, что я одна буду делать?
А ему пофиг.
Доберётся до самой верхотуры по шатким досочкам,
усядется, свесив ноги вниз, и подражает непослушными губами скворцам.
Взять бы дрыну, да...
Боялись мы его. Могуч был, да и униженный был бы совсем никакой.
А утром...
-Марийка, Марийка, прости... Не буду пить больше! Ни капли!!! Крый Бог!!!
И Марийка таяла моментально.
В глазах у обоих счастье, любовь неземная и безоблачное небо.
А вечером повторение и вот так годами.
Хорошо, что я оторвался от дома... Далеко оторвался...
Всё забывается, все обиды.
И лишь всплывают они снова по приезде домой,
когда видишь, что ничего не изменилось;
что в глазах та же пустота, то же безразличие к тому, как живёт его сын.
Хотя нет! Вру! Соседи всё про меня знают из его пьяных уст.
-Вот у моего Сашки...
Да не Сашка я!!! А впрочем, всё равно.
Он всегда всех путал. Не обижаюсь я больше на это.
Ведь нет тебя уже в живых.
Подорвал своё могучее сердце неподъёмными брёвнами,
что поднимал один в восемьдесят с лишним лет.
Никогда, никого, ни о чём не просил.
Гордый!!!
И сидел я возле него ночью, и ничего в моём сердце не шевелилось.
Лежит себе как живой, словно спит.
Кажется, сейчас откроет глаза и скажет
-А.., Лёнька...
И не вспоминалось ведь ничего плохого!
А лишь почему-то осенний, молодой лес, куда возил по грибы...
Места, где в войну от фашистов убегали болотом,
да его отчаянная смелость,
когда лазил на прогнившую, пожарную вышку, что стояла в лесу...
Наверное, надо было поплакать. Ведь все плачут, даже старшие сыновья...
Не плакалось... И когда отпевали и когда выносили...
Ничего не шевельнулось...
И лишь когда вдруг загудели тепловозы своим душераздирающим рёвом,
провожая в последний путь железнодорожника, отдавшего дороге более пятидесяти лет.
Когда я понял, что через считанные минуты я его больше никогда не увижу,
вот тогда они хлынули...
Хлынули жгучей, удушливой волной взахлёб, смывая мужской стыд и обиды...

-Я ВСЁ ТЕБЕ ПРОЩАЮ, СЛЫШИШЬ! ВСЁ!!!
Я тебя люблю, люблю как отца, как человека,
который в жизни своей не сделал никому ничего плохого.
Сознательно не делал!
Просто жил сам для себя, и мы жили под твоим солнцем.
Тереблю в последний раз твой серенький пиджак и прошу простить меня.
-ПРОСТИ МЕНЯ, ПАПА!.. И упокойся с миром...