Когда накроет землю неприкаянная грусть

Нам вытирали память и писали манускрипт,
Вываливали в желчи, украшая топором.
А деревянный потолок под солнышком скрипит,
В шеренги строят нас – и вновь звенит прощальный гром.
Про нас писали песни на бумагах из песка,
Выстраивали города из наших черепов,
Единственный их житель – бледнолицая тоска,
Всё плакала о нас сухим холодным молоком.
Нам руки завязал морским узлом водопровод,
Нас закрывали малыми в глухонемой тоске.
Бросал нам в воду лампы озорной соседский кот,
И через полминуты уже нежился в песке -
От нас могла остаться лишь рассерженная пыль,
Старуха с горсткой трав для перегонки коньяка,
Овца, что стала волком в повышенье своих сил,
Лишив своих детей спасенья в виде молока...
Сочувствовали, радовались, брали их домой,
И одевались в шерсть, на стены вешали ковры.
А ночью стаи беженцев летели на покой,
Нам оставляя провода и шумные дворы.
А временами небо о нас плакало рекой,
И жаловались тучи на нелёгкое житьё,
И руки объясняли, что владелец их – немой.
Злу имя не давали – и его оно пропьёт,
Коль бы всего лишилось и осталось бы лежать,
На нитки развалившись... Но это ни к чему,
Когда тебя здесь нет – Вселенной нечего терять,
Когда бы появился – тут же бросили б в тюрьму.
И мы пропали тоже в этом сумрачном огне -
Потухшем фитиле от бесконечности свечи,
Скрывая свою суть, стали прощением вине;
Вина пила вино и подбирала к нам ключи.
Теперь нас больше нет, и нет молочного песка,
Старухи с пучком трав и дерзкой матушки-шута,
Нет города из черепа, дворов и коньяка,
Воды и электричества, замёрзшего кота,
И так легко... Ласкает небо солнечным теплом,
И согревают руки водопады светлых чувств.
Мы больше не вернёмся. Хотя... Может быть, потом,
Когда накроет землю неприкаянная грусть.