В Гулькевичи

Оставлю теплую  квартиру,
Прохладным утром, по привычке,
Махну-ка я до Армавира –   
В семь-тридцать ходит электричка.

В билетной кассе голос девичий
Спросонья спросит: «До какой? 
До Армавира?» – До Гулькевичей…
 Войду в вагон полупустой.

К нему. Уже подходит срок.
Сейчас опять, наверно, ищет
Куда девался молоток,
В подвале или на горище.

– Досадно: и весна дождлива,
Того гляди дождемся града.
Зачахла старенькая слива,
И перекошена ограда.

Не опылились абрикосы,
И яблок осенью не жди.
Хотел опрыскать купоросом,
Да смоют майские дожди.

Вот комель известью окрашен,
Сучком царапается длинным…
Когда спилил, еще при Маше?
Замажу завтра пластилином.

С утра сорву ей  ветку вишни,
И – на могилку, рассказать,
Что дети не такими   вышли,
Как мы с тобой мечтали, мать.

Лопатку спрячу  у березы,
Как только холмик подгорну»,
– Бурчит, размазывая слезы:
«Неужто  трудно обогнуть?

Под обелиском из металла –
Знакомый, без обеих ног.
Их до коленей оттоптала
Война в распутицу дорог.

Там наступи – не будет больно,
Но лучше ты пройди  левее,
Так нет, оступишься невольно –
Петляет старая аллея…

Очнулась вишня ото сна,
Шатром цветущим проседая.
Тебе не кажется, весна
Не белокурая, седая?

Прибраться следует  в саду,
Дать курам хлеба,
день без пищи»,
 – Все  повторяет, как в бреду,
А, с неба:
«Павлик, что ты ищешь?
Ты вспомни, я тебе найду»…

– Уже нашел – ножовка вроде.
– Не плачь, все будет хорошо…

Стоит отец мой в огороде;
Давно забыл, зачем пришел.

А ветерок сорвет, завертит,
Снесет соцветья до межи,
А в небе мечутся и чертят,
Как угорелые, стрижи.