Бродяги Млечного Пути

БРОДЯГИ МЛЕЧНОГО ПУТИ
(идиотическая феерия)

               Песни пьяного барда, освободившегося от хитрунов с помощью интуитивно-матерных заклинаний. Он сотворил непотребными словесами Затень и благополучно вернулся в свой мир, где стал бродяжить по городам и петь вот это самое... за что был неоднократно бит, а также - одарен денежками и выпивкой.
                (Некоторые имена и хронология событий извращены в целях конспирации).

Предупреждение: ну его на фиг это читать!
                Андрей Хихикин
                Илья Пересмешник


ПРОЛОГ
(шшо было до того, как...)

                Ша, внимание, друзьяки! Рифмы енти не просты - в ентих рифмах буквы-знаки рвут невинный лист бумаги, корчась мерзко, как глисты. Енти рифмы пахнут жутко, вкус у них тошнотством полн... Впрочем, братцы, это - шутка!.. Пусть дрожит от смеха грудка! Веселись, шабашный холм! Мой стишок - весёлый чёлн средь житейских серых волн.
                Ну-ка, ша! Заткните пасти! Шире плечи, зорче глаз!  Вам порвут мози на части буйны ветры дикой страсти, коей полон мой рассказ. Мой рассказ, не давши маху, лихо спляшет и споёт про несчастную деваху, распрекраснейшую птаху, что в плену слезинки льёт да Кащею в глаз плюёт, сердце пряча в хладный лёд.
                Во полон забравши деву, гад-подлец-урод Кащей, возмечтав порвать ей плеву, будто Змий, как будто Еву, соблазнял, крутясь пред ней: "Что ты, краля, в самом деле! Я ж тебя озолочу! На твоём прекрасном теле, о котором барды пели, кайф отведать я хочу! Я от кайфа приторчу! Я любви тя научу!"
                Но, бранясь и слёзно плача, девка взвыла: "Никогда! Ты козёл, мудак и кляча, руки прочь, урод, иначе ща как врежу кой-куда! Будешь, мразь, в штанах с омлетом жить и гнить, трухлявый пень! Станешь, гад, одним моментом грандиозным импотентом! Корнем цветика Жень-Шень будешь пичкать, коль не лень, член увядший кажен день!"
                Тут Кащей, пылая гневом, заорал: "Ну всё, привет! В назиданье дерзким девам станешь ты печальным древом аж на цельных триста лет! И в древесной ипостаси изгрызёшь землицы пядь, и кору тебе украсит надпись типа "ЗДЕСЬ БЫЛ ВАСЯ" или типа "СОНЬКА - БЛ,,," Будешь сок земли глотать да об лыцаре мечтать..."
                Завопили, словно пули, злые силы в злом лесу; дерева листвой качнули, волки завтрак отрыгнули, леший выдавил слезу... Вся дрожа во власти страха, чертыхаясь, матерясь, стала деревом Натаха, распрекраснейшая птаха, и вросла корнями в грязь. Стон плывёт по лесу: "Хрясь!.. Где же лыцарь милый, ась?"



ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

                Я однажды слушал барда... (вымирающее племя сих сказителей чудесных, растворясь в сюжетах пресных, уж своё изжило время, и подмокла их петарда). Гипномощный барда голос, под струну вздыхая звонко, поливал весёлой чушью, как цветной рисуя тушью, выводил узоры тонко, будто кисти мягкий волос. Веселя смурные души песней глупой, но с намёком, превратил он в сказку время, и деньков тяжёлых бремя из людей удрало скопом через нос, глаза и уши... Сливы, брат, отнюдь не груши. Сплюнь три раза, дальше слушай.

                Там, где ныне мы елозим, в том столетье развесёлом, жил да был мужик патлатый, бородач-хиппач лохматый... - в небоскрёбище тяжёлом, номер "десять" или "восемь". На стене окраски рыжей, где наляпаны цветочки, бородач в своей квартире поразвесил, будто в тире, пулемёты на гвоздочке... - у окна, под самой крышей! А ещё на стенке висли скороходные сапожки и заржавленные латы, и автографы, и маты, и портреты странной кошки, в чьих глазах таились мысли...

                Как-то раз, бренча подковой, гадский местный участковый при блюстительном обходе криминал искал в народе. Кровенея глазом белым и рыча остервенело, не нашедши криминала, Гад напал на неформалов. Исключительно стервозно, с мозгом явно коматозным, будто кот как будто мышек, в плен решил он взять детишек.
                Как на срывах киноленты: панки, рокеры, студенты, хиппи, шлюхи, козы, киски, элементы без прописки... - на хвосте  с жестоким Гадом, сотрясая воздух матом, развивая скорость пули, в небоскрёбище нырнули. По ступеням по бетонным пронеслись отрядом конным. Наступая им на пятки, мчался Гад предюже гадкий. И дрожали детки дико от блюстительного рыка: "Не уйдёте, суки-падлы! Оборву я ваши патлы!.."
                Тут бедняги всей конторой в дверь вломились, за которой встретил их в своей прихожей бородач с весёлой рожей. И узрев такое дело, он вскричал: "Нырять вам смело в унитазну дырку надо! Там и смоетесь от Гада!"
                Гад, меж тем, весьма упорно согревая матом горло, дверь долбил плечом-тараном, рот кривя в азарте рьяном. А в квартироньке хипповской, хохот спрятав под причёской, разноцветная тусовка в унитаз ныряла ловко. И без лишних словопрений средь фекальных удобрений в хитрой дырке унитаза смылись детки из рассказа.
                Бородач-хиппач дебелый задом сел на кафель белый - наложил, как мамонт древний, маскируя ход подземный. Рядом с тем бурленьем кала кошка скромно восседала и следила странным глазом за бурлящим унитазом.
                В этот миг, треща мундиром, колыхнув брюхастым жиром, грозный местный участковый выбил дверь стальной подковой. Он забрызгал воздух ядом, он грозил прийти с отрядом, он плясал вокруг сортира и Начальством клялся Мира. Он рычал, как пёс на кошку... отдавил он кошке ножку. Заорала кошка матом, корчась в танце бесноватом. Стала вдруг кошачья рожа на крольчатину похожа - бесновалась кошка-кролик, хохоча до зверских колик.
                Гад от этих странных фактов не смутился всё же как-то и, зрачком упёршись в стену, взвыл, как тридцать три сирены: "Это что за беспределы?! Да за это - пять расстрелов! Это что ж тебе, игрушки? Ну-ка снять со стенки пушки! Снять заржавленные латы, и автографы, и маты, и портреты странной кошки, и дурацкие сапожки!.." Но хиппач с весёлым глазом зад поднял над унитазом и заржал, как двадцать сотен чертенят из преисподен.
                Из-под зада запах острый шибанулся Гаду в ноздри, и подальше от сортира убежал служивый живо. И донос правдиво-лживый настрочил Начальству Мира: "Вот, имеется квартира, где живёт нахал патлатый. Тот нахал большой заплатой на штанах сверкает дерзко, мир нахал поганит мерзко песней глупой, но с намёком. У блюстителей под боком он в квартире без прописки над портретом странной киски поразвесил пулемёты, огнемёты, вертолёты, топоры, ножи, ракеты, самопалы, пистолеты... в доме "десять" или "восемь". Так что милости вас просим привести конвой суровый, ибо тот мужик хипповый драться будет, это точно."
                И конвой приехал срочно: сотня рейнджеров плечистых в униформочках пятнистых да в протекторных ботинках. И на их широких спинках, мегафоном зверски воя, встал, как царь, Старшой конвоя и сказал: "Огонь, ребята!" Взвились брызги злого мата, завязалась перестрелка... На стене висела стрелка, указующая в землю.
                "Я подсказок не приемлю! - завопил Старшой конвоя. - Шо за стрелка? Шо такое?!" - он спросил у стрелки строго.
                "То в подземный ход дорога!" - догадался участковый. И, звеня стальной подковой, он полез в дыру земную. Сотворивши ругань злую, вслед за ним Старшой конвоя и конвойные по двое в ту дыру полезли тоже.
                А мужик с весёлой рожей на весёлой табуретке грыз весёлые конфетки - с пулемётом у окошка. На окне сидела кошка, или заяц, или кролик - хохоча до зверских колик, словно яд в душе с гашишем... А в подземном ходе мыши погибали под ногами, под конвоя сапогами. Матерились мыши очень и решили, между прочим, объявить войну конвою. Как объевшись дрянь-травою, завизжали мыши: "ГАЗЫ!!!" и, надев противогазы, перданули дружно вместе (то ли триста, то ли двести собралось мышей коварных). И в клубах паров угарных заметался участковый, и блевал конвой суровый в тесноте ходов подземных...

                Песня строчек вдохновенных, распинаясь пред народом, скуку серую прогнала. Вышел в блеск полуфинала тот конвой подземным ходом, расстреляв у стенки пленных...

                В опьяненьи токсикозном, сжав ножи и автоматы, дошагал конвой до хаты, где сказал им: "Здрассте, гады!" бородач-хиппач патлатый с развесёлым взглядом грозным. Пулемёт схвативши резво, он случайно умудрился долбануть стволом по пальцу кошке... кролику иль зайцу, что гашишем обкурился и стоял не очень трезво. Песня, брат, не терпит фальши, сплюнь три раза, слушай дальше.
                Диким рёвом людоеда заревела кошка-кролик: зарычала, заикала, трансформироваться стала, на ослиный странный облик поменяв кошачье кредо. Тот осёл с убойным криком, на прибитый дуя пальчик, из кармана вынул водку и в чудовищную глотку плесканул большой стаканчик, в смехе корчась буйно-диком...

                Тут словечком нехорошим подзапачкана страница. А внизу, на тротуаре, да под струны, да в угаре - в горле барда бьётся птица... Стоп, отвлёкся. Ну-с, продолжим...

                Этак мастерски небрежно пулемёт схвативши нежно, бородач, трясясь чуточек, локтем сжал приклад у почек. Приоткрывши дверь сортира, он с ухмылкою сатира вдруг спустил курки все разом, решетя по унитазу. Но патроны-идиоты (прям в разгаре той охоты) в пулемётном страшном теле порезвиться захотели... Взорвалась патронов куча! Унитаз покрыла туча - шевелилась туча пьяно, будто шапочка вулкана. Вот моментище моментов: перед ликом интервентов (безоружный, но бедовый) всхохотал мужик хипповый!
                А из чрева унитаза с криком: "Мать твою, зараза!" показалась иль фуражка, иль огромная какашка. Кроя матом унитазы, во штаны пуская газы, приготовясь к страшной драке, забурлил конвой в клоаке. Бычьим глазом кровенея, нервом злобным стервенея, заряжали по патрону, занимали оборону. Перед боем, сняв медали, кокаинчика поддали, дислоцируясь в параше, в унитазной скользкой чаше.
                А мужик принёс им каши и сказал: "Сдаюсь, робяты! Я сниму со стенки латы, и автографы, и маты, остригу власы патлаты, со штанов сдеру заплаты, в ухи ткну шматочек ваты, вдохновенных бардов чтобы не услышать мне до гроба! От зарплаты до зарплаты стану жить я год за годом, не позорясь пред народом..."
                Но не зря подземным ходом долго шёл конвой суровый, и не зря же участковый перепачкался в какашки! В их мозгах взрывные шашки полыхнули злобной злобой, и конвой железнолобый на врага помчал в атаку, чтоб ногами вражью сраку запинать и сделать синей, выпал чтоб кровавый иней... Растоптать врага хотели, чтоб стонал он еле-еле, чтобы стал дерьма он гаже! Или съесть хотели даже, растерзав его на части.
                Но мужик сказал им: "Здрассте!" и стоять остался твёрдо, хохоча весёлой мордой - мордой хитрого сатира... Растеряли много жира участковый с тем конвоем - с громким, но бессильным воем отступили, отдыхая.
                А мужик изрёк: "Плохая у конвоя подготовка, и не та у вас сноровка, чтоб свалить меня на землю..."
                "Я подсказок не приемлю! - завопил Старшой конвоя. - Отвечай, кто ты такое?! Отвечай, подлец, мгновенно!"
                Отвечал мужик степенно: "Я весёлый Неваляшка, от рождения Ивашка. Я чихал на ваши вопли, подотрите ваши сопли - в мире целом лишь единый воин я непобедимый, и никто меня не свалит..."
               Суть да дело, трали-вали - погутаривши немножко, злой конвой походной ложкой начал жрать халявну кашку. Позабыв про Неваляшку, злой конвой и участковый порасселись, как в столовой, и зачавкали свинюшно.
                Неваляшке то и нужно. Он мигнул ослу хитрюще, и осёл тот коварнющий трансформироваться начал: пасть в ухмылке раскорячил, напортачил заклинанье и сменил опять названье, стушевав ослиный облик. Стал проклятый осло-кролик тягачём с прицепом-фурой - с пулемётной пушкой-дурой, притаившейся на крыше...
                Участковый мыши тише в унитаз нырнул скорее, а конвой, от страха блея, изрыгнул халявну кашу. И удрал конвой в парашу, семеня ногами быстро, словно в зад попала искра - смылся в дырку быстротечно.

                Неваляшка ржал беспечно и, надевши скороходы, соли взяв, муки и соды, с рюкзачишкою заплечным на Пути растаял Млечном.



ПЕСНЬ ВТОРАЯ

                Стойте все! Сейчас я  вами перекинусь-ка словами да станцую с песенюшкой, милой стервой-веселушкой!.. Но не лезет песня в ухо - не танцует, стонет глухо, в струнах вязнет, будто в тине, танцевать ей лень, скотине.
                Дам я шпоры вдохновенью!
                Стоп! Конец пришёл вступленью.

                По тропе лесной дремучей ехал молодец усатый, бородатый и лохматый, и... жонглировал гранатой. Богатырский конь могучий ухмылялся раз от разу... Тьфу, зараза, клинит фазу - поменял язык мой фразу. Вместо грозной той гранаты было там копьё простое; лес дремучий в липком зное солнце плавило златое. А ещё в лесу фанаты, патриоты рок-н-ролла, мины делали из тола, чтоб взрывать их для прикола. Те фанаты ржали громко да с мочалкой лезли на кол... Под корнями леший плакал, на тропинке ослик какал...

                Стоп, не так. Не в ту сторонку покатил мой стих бедовый - в голове сюжетик новый замычал дурной коровой... Я, увы ошибся снова. Ржали вовсе не фанаты - ржал, конечно, конь усатый, на зубах скрипя гранатой... Не граната, а подкова меж зубов его торчала. На колу висит мочало. Я, пардон, начну сначала.

                На тропе лесной дремучей пукал молодец патлатый - навонял, как те солдаты, что едят на завтрак маты... Тьфу ты, мой язык могучий!.. - не солдаты, а коровы, что пердят аж будь здоровы и всегда пердеть готовы...

                Ох ты, блин, да что ж такое?! Рифмы брызгают поносом - прям как будто дихлофосом накачался я насосом. Посижу чуток в покое да опять начну рассказик. Вот насыплю рифмы в тазик и добавлю соль на глазик...

                По тропе лесной дремучей топал молодец усатый, славный рыцарь бородатый, мощноплечий, узкозадый. Рядом с кучкой зловонючей, что накекал ослик подлый, богатырь-герой народный след узрел обувки модной. След злодейский под кусточек уводил глаза пытливы - там Кащей гнилое пиво заедал пучком крапивы, там подъёмный был мосточек, ров с комками стекловаты, где купались бесноваты рок-н-ролльные фанаты. Та Кащеева берлога взору молодца предстала, и рука его издала треск гранатного запала. Но, кляня чертей и бога, добру молодцу на диво, подавясь глоточком пива, злой колдун удрал от взрыва.
                Грозный молодец усатый завопил: "Держи злодея!" Мускулисто взбухла шея... ррраз - копьё летит в Кащея! Но Кащей, козёл рогатый, притаился очень просто за коровой, дурой толстой, синеглазой, жирнохвостой. В пятку ей, пониже локтя, то копьё вонзилось прочно, и корова сдохла срочно, напоследок пукнув сочно. Со щелчком волшебным ногтя заскакал Кащей аллюром, подмигнул коровам-дурам и прикинулся шампуром.
                Резвый молодец с приплясом, поминая мать и душу, расчленил говяжью тушу, поднабрызгав крови лужу. И, шампур украсив мясом, он в шашлычнице походной жарить стал шашлык народный, вытирая лобик потный.
                Но шашлык, увы, не вышел - то шампур, стервец, подгадил: ко злорадственной отраде мясо сжёг с боков и сзади. Раскалившись, будто в нише мощной печки-дуговухи, мясо вонью дымовухи шибануло в нос и в ухи. Гневный молодец усатый хватанул шампур ладонью и, пронзённый дикой болью, заплясал по древоколью - наступил на волосатый пальчик жабы, дуры томной, на башке с короной скромной, со стрелой в зубах огромной. И в обнимку с жабой-дурой он при всём лесном народе забарахтался в болоте - с настоящей тётей вроде.
                Вдруг осёл с прицепом-фурой тут как раз проехал рядом, смерть даря болотным гадам, выхлопным травя их ядом. Сдохла жаба-проститутка! Славный молодец умылся, сока дрянь-травы напился, под кусточком облегчился... А шампур смеялся жутко и, от хохота потея, расслабляясь и глупея, превращался вновь в Кащея.
                Тут осёл, гремя прицепом, матерясь в болотной жиже, вдруг подкрался мыши тише... с пулемётами на крыше. Крыша вздыбилась прицелом счетверённых пулемётов, полевых гранатомётов и ракет и огнемётов. Тем оружием ужасным, что с калибром толстым очень, метко был Кащей прострочен, хоть бессмертен был и прочен. И огнём вельми прекрасным был сожжён Кащеев облик! Ослик ржал до зверских колик... А в лесу раздался оклик.
                Дёрнул молодец усами и застыл во власти страха... позвала его деваха и сказала: "Я - Натаха!" Щёлкнул рыцарь каблуками и представился: "Ивашка... по фамилии Дурашка, по прозванью Неваляшка!"
                Вдруг деревья затрещали, завизжали, засмеялись, в смачных дев попревращались да к Ивашке все помчались. Взвыл Иванушка в печали: "Лес-то, сволочь, заколдован!.." В тот же миг под женский гомон в груду баб он был закован.
                Но не даром Неваляшкой нарекли Ивашку люди - сколь ни пхали девки груди, а лежать Иван не будет! Отступилась от Ивашки груда женщин, планы строя... но никто не хочет стоя, где ж решение простое?
                Ухмыляясь неприкрыто, разродился Ваня песней: "Не могу лежать, хоть тресни! Стоя, кстати, интересней..." Тут Натаха, крякнув сыто, как на столб, на Неваляшку прыганула... на дурашку! И сорвала прочь рубашку.
                Остальные побоялись, разбрелись кто-где-откуда - испарилась женщин груда, чтоб не зреть такого блуда.

                Муж с женой набаловались да на ослике беспечном с рюкзачишкою заплечным на Пути пропали Млечном.

               

               
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
               

                Ну-ка, все за мной, ребята! На штанах моих заплата, рожа в меру нагловата, меж зубов - остатки мата. Стих мой - царская палата, грива буйна и патлата; песня-дура -  бесновата, а душа моя крылата... Ша! Летим! На дрейфь, ребята!

                В каратменской славной школе, в агромадном древнем холле, ноги-руки лупят с треском в барабанном ритме резком. Н-на! Кий-я! Удар! Защита!.. Рожа вдрызг и кровь разбита. И вторая рожа тоже на салат весьма похожа. Рожу пятую и третью будто зверски били плетью. По четвёртой роже словно... танк прополз не дюже ровно. Остальным на ихнем фейсе - хоть ты плачь, а хоть посмейся - будто бравые туристы разожгли костёр бугристый.
                Час за часом, год за годом с кровью, грязью, матом, потом - до предела, до упада тренируются ребята. Их учитель, мастер славный, пьёт чаёк десятитравный в глубине большого холла, прибалдев от рок-н-ролла...
                Стоп, не так. Вот эта строчка не из этого стишочка. И не в холле было дело, и не выгнулось там тело сексуальнейшей певички с голоском... то как у птички, то рычащим как у зверя, то скрипящим словно двери... - двери те, что плохо смазал злой хозяин мрачной хазы, где ворьё, хрипя погано, порасселось у экрана, чтобы слушать ту певичку, сексуальнейшую птичку, да вздыхать, зажав руками тот бугор, что под штанами...
                Тьфу! - опять не так поехал. Путь пролёг по ложным вехам. Заблукала песня-птица; надо срочно возвратиться на широкую дорогу, к изначальному порогу, не прошляпить чтоб момента: гляньте, мастер встал зачем-то...
                Встал зачем-то славный мастер, вынул мастер толстый бластер: волосатый бластер грозно из ширинки вылез... Поздно! Мастер злой с тоской во взгляде вскаменел, как на параде, взором внутренним вникая в пузыря святых святая. Мочевой пузырь от чая забурлил, нутро качая - на бойцов крутые лица пригрозил, подлец, пролиться. И бойцы от той угрозы в умоляющие позы опускаться тихо стали да промеж себя гадали: донесёт ли славный мастер полный чая грозный бластер до окошечка-сердечка, что зияет недалечко? Добежит ли с пенной пастью до двери с "бубновой мастью", чтоб струя в очко попала, не облив кого попало...
                На истошном вздохе транса, на печальном взвизге шанса протянулася минутка в ожиданье страшно-жутком.
                Ну, пока там суть да дело, нам отвлечься можно смело. Можно глянуть, как в вертепе, уподобя рожу репе, восседал хозяин хазы, переклинив мозга фазы, воздыхая о певичке, рок-н-рольной истеричке, что на телеке-экране, душу вора сладко раня, меж ногами аж до стона жмёт штатив от микрофона, приседая враскорячку с жарким бёдрышком враскачку.
                На экран влюблённо глядя, вор испил водицы... "Дядя! - заорала в гневе глотка. - К чёрту воду! Где же водка?!"
                "Что мне водка, что водичка, - вор ответил. - Вот певичка мне нужна аж до зарезу. Эх, возьму и в телек влезу!"
                "Мы с тобой!" - вскричали воры. И тотчас возникли споры: кто полезет первым в телек, чтоб добраться до бретелек? До бретелек секс-певички с голосочком, как у птички, иль рычащим... ну, не важно. Воры взрыкнули отважно и полезли в телек скопом - прямо всем блатным гоп-стопом, чтоб украсть поющу птичку, чтоб умыкать птичку в нычку!
                Телек матом взвыл надсадным под гоп-стопом многозадным. И посыпались бандюги прям на сцену, будто тюки. Члены выстроив, как шпалы, враз облапили нахалы ляжки сладкой рок-певички с голосочком электрички.
                А певичка атаману: "Я твоею, гад, не стану!" И ногой туда влепила, где цвела мужская сила. Атаман промямлил: "Крышка!" да с яичницей в штанишках опустился на коленки, выпуская слюни-пенки. Но ворьё, не зная лени, заелозило по сцене, матерясь над рок-певичкой, что визжала электричкой.
                А в концертном зале вспыхли паникёрски злые вихри: бедна публика во страхе кое-где подмокла в пахе. Сквозь толпу, гребя руками, обзываясь "дураками", рвался молодец усатый, мощноплечий, узкозадый - на подмогу рок-певичке, рок-н-рольной истеричке, что дралась, как двадцать сотен чертенят из преисподен.
                Аж до белого каленья в потном трансе вожделенья раскалилась рать блатная, как маньяков зверска стая. Между ног у них при этом стало всё крутым омлетом, ибо ноги рок-артистки - словно сняты с футболистки! Футболистки ибо только могут бить ногами столько: зверски метко и прилежно по шарам, висящим нежно.
                А в концертном тёмном зале все под стулья залезали; плохо пахло из штанишек перепуганных людишек. И скакал безумной клячей славный молодец горячий по хребтам да по макушкам, по затылкам, по веснушкам. Но, случайно поскользнувшись, кувыркнувшись-матернувшись, на стремительной дорожке он чуть-чуть ушибся ножкой. Задержался на мгновенье... - и ворья столпотворенье, девку стиснув аккуратно, в телек втиснулось обратно. Как судьбы предначертанье, телек пукнул на прощанье. Стало пусто в телераме - можно точку ставить в драме.
                Но усато-бородатый разъярённо-бесновато изрыгнул словцо плохое, страшно вымолвить какое. Вихрем взвился он со сцены, тенью плюхнувшись на стены, и, в мозгах настроив пеленг, он стрелой вонзился в телек!

                Пеленг был неточен, впрочем. Но про это петь не хочем... - не желаем петь про это! Ну, давай споём про лето: лето ядерной зимовки, где подохли все коровки, все бараны, все бычочки, где мороз отгрыз нам щёчки...
                Тьфу! Бредятина, в натуре. Что за рифмы в песне-дуре?! Вновь зловредная писюшка, то бишь ента песенюшка, то бишь песенка вот эта, героином будто взгрета, всё бросается куда-то, словно водкой вдрызг поддата, всё хохочет, словно шлюха, завлекающе и глухо, да ведёт рассказ бредовый, откопав сюжетик новый: про бычков да про коровок... Я уж с нею буду ловок и мозги-то ей прочищу, чтоб забыла лет на тыщу, как в бардачном упоенье портить мне стихотворенье!

                Ша! Взглянуть приспело время в древний холл, где жизни бремя избивали каратисты, рожи скорчивши бугристо. Их учитель (я напомню), дозу выпивши слоновью, на бойцов крутые лица было чуть не стал мочиться. Но успел вбежать учитель в туалетную обитель и, кляня работу почек, зажурчал, как ручеёчек.
                Вот, отливши чаю малость, он в кишке почуял слабость и решил: "Присяду, видно, попержу в очко солидно". И присел, штанишки снявши, кимоно рукой задравши, да включил, зевнувши дивно, телевизер портативный. А оттуда, будто сопли, брызганули злые вопли: свистнув с мощностью тарана, прыгнул молодец с экрана!..
                Глупый старенький учитель, каратменский вдохновитель, ну на кой включал ты телек? Сбил твой телек точный пеленг - точный пеленг, что средь мозга был как светлая полоска. Светлый путь из тьмы привёл бы сквозь экрана телеколбы прямо в логово к "бандитто", что смотались шито-крыто да умыкнули певичку в извращенческую нычку... Мастер, той беды не зная, на очке присевши с края, был сметён, как ураганом, молодеческим тараном!
                Славный молодец в параше, ни хрена не разобравши, бил, крушил, громил и гробил, будто час для драки пробил. Изумлённый мастер тоже залепил ему по роже и послал, всплеснув ногами, молодца к такой-то маме. В этот миг настил "очковый", свергнув прочности оковы, провалился с громотреском в дерьмецо с весёлым плеском. Славный молодец и мастер, широко распялив пасти, взматерились в яме с калом так, что слышно в холле стало. И бойцы, услыша вопли, прибежали, взвизгнув: "Оп-ля!" и свалились дружным ралли прям туда, где раньше срали. Прямо в яму сиганули... Завизжали злые пули, потекли кровищи реки, напрочь сдохли человеки. Звери к чёрту посгорали, червяками птички стали. Хуже, чем гнилая слива, завонялся мир от взрыва. В блеске ядерного "ХЛОПА" стала мать-Земля, как...

                Тьфу! Как прежде, я поехал не по тем, что нужно, вехам. Мой стишок, не ставя точек, перепрыгнул сорок строчек: сорок строчек о певичке, рок-н-рольной истеричке, сорок строчек о бандитах, истеричкой вдрызг избитых...
                То ворьё, удравши в нычку, привязав к столбу певичку, чуть не сдохло с нею рядом всем гоп-стоповским отрядом. На певичку глянув, пенясь, воровской избитый пенис выдал вместо домогательств ряд отборнейших ругательств! Разлеглись воры, как брёвна, члены в бинт заклеив ровно, в сексуальности бессильной булькоча слюной обильной.

                Раны пусть они залижут, ну а мы пока поближе подползём к зловонной яме, где, сверкая челюстями, копошатся каратисты (ясен хрен, не дюже чисты). Надрывают парни грыжу, пхая молодца в ту жижу, где, по ноздри утонувши да ведро дерьма хлебнувши, матом кроет мастер славный свой чаёк десятитравный.
                Злобным хрюкая угаром, те бойцы пыхтели даром - грозный молодец смеялся и бойцам не поддавался. Хохоча молодцевато, он взрычал: "Остынь, ребята!" И ребята сникли мигом перед молодцевым ликом. Обтирая лбы крутые, от дерьма как золотые, не тая в душе отраву, заорали парни: "Браво!" Их учитель, мастер милый, преклоняясь перед силой, громче всех вопил в экстазе, синяком блестя на глазе.
                Подобрели все ребята прямо в яме, где насрато. Руки жали, пальцы плюща, да вылазили из гущи. Собирались во кружочек, вытиралися чуточек да спрошали парня смело: "Как зовут тебя, братела?"
                Отряхнув с усов какашки, он ответил: "Неваляшка, иль ещё Ивашкой кличут, иль Дурашкой - как приспичит..."
                Слово за слово по ходу каратистскому народу всё поведал Неваляшка: про воров да про Наташку, что Кащеевой невестой, горемыкою древесной триста лет росла из грязи по веленью злобной мрази; как по зову вдохновенья после радости спасенья стала яростной артисткой, рок-н-рольной экстремисткой, супербомбочкой эстрады...
                Тут бойцы вскричали: "Рады мы помочь тебе, Ивашка, славный воин Наваляшка! Смерть малине уркаганской! Подрисуем красной краской натюрморт а-ля бандюжник!.. Да построим новый нужник, новый нужник с унитазом, кафель чтоб сиял топазом, чтобы стереосистема рок-н-рольной выла темой! А к "сердечному" окошку подрисуем женску ножку и вторую подрисуем, подмалюем, подрихтуем, и в рисунке вдохновенном то сердечко станет...

                Тьфу ты, блин, да что ж такое! Слово вспомнилось плохое! И не к месту и не к слогу, и не к чёрту, и не к богу... Обещаю, впредь не буду предаваться словоблуду. Впрочем, это как придётся - мало ль что на ум взбредётся... Ну-с, продолжим петь про ноги.

                "Женских ног я видел много, - рассуждал хозяин хазы, - женски ножки, эх, заразы! Но таких блатному глазу не встречалось ног ни разу. Вот таких вот симпатичных, сексуально неприличных, притягательно желанных и в постели неустанных. Впрочем, может, и устанных, но не менее желанных. Эх, приближусь я к моменту: скину с члена бинтоленту и тебя, красотка-птичка, потащу в постельку-нычку!"
                Но в ответ ему красотка, будто вхлёст по морде плёткой, повела предерзки речи, под верёвкой стиснув плечи: "Ну, давай, бандит блатнячий с рожей репопоросячьей, развяжи меня, попробуй, да взыграй блатной утробой. Женски ножки-то красивы, но и меткие на диво - лупят в цель почти смертельно в одиночку и артельно. Коль решишь на самом деле пошуршать со мной в постели, так и знай, к тому моменту вновь наденешь бинтоленту..."
                Как услышал эти фразы злой хозяин мрачной хазы, закричал, как истеричка: "Всё, каюк тебе, певичка!" В сексуальной буйной силе воры злобно взголосили, слюни похоти глотая, бинтоленты разрывая...
                Всё, Натаха, меркнут свечи, окатило дрожью плечи. Закуси губу клыками, обрати сердечко в камень. Нож кривой острее бритвы - плод отчаянной молитвы, страха страшного страшнее - полоснёт сейчас по шее. Чтобы честь, любовь и верность не испачкались о мерзость, нож реально-шизофренный полоснёт по жизни бренной - сталь взлетит с голодным свистом, брызнет кровь на теле чистом. Губы шепчут: "Ах, Дурашка, где ж ты, милый Неваляшка?.."
                "Здесь я!" - рявкнул телевизер. Нож застыл - остался мизер!.. С дрожью радостного страха приоткрыла глаз Натаха. Средь бугристых каратистов, беспощаден и неистов, Неваляшка, как в тумане, встал на телеке-экране. Изумились гады-воры, а бойцы, презрев запоры, сиганули в хату скопом, чтоб сразиться с тем гоп-стопом. Сиганули прям как были, не отмыв дерьма на рыле. Неваляшка прыгнул тоже с дерьмецом на гневной роже.
                Завертелся шухер-махер, шибануло вонью на хер, звучно ляпались какашки возле связанной Наташки. В зловонючем полумраке всё смешалось в дикой драке, все орали, как при родах; ноздри сморщились на мордах. А гоп-стопники, прищепкой подзажавши ноздри крепко, вынув ножики складные, песни гавкали блатные да бугристым каратистам в антураже полумглистом норовили сталью хищной откромсать кусочек лишний.
                Но бойцы, не тратя порох на блатнячий этот шорох, с дружным "КЬЯ!!!" одним ударом враз покончили с базаром. Срочно девку развязали да в огромном холле-зале, подарив душе отраду, классно сбацали ламбаду. Танцевали каратисты, рожи скорчивши бугристо, танцевал и мастер славный, чай смакуя пятитравный. И осёл с прицепом-фурой здесь топтался дура-дурой с пулемётами на крыше да с ракетами повыше...

                Эх, дела-делишки наши! Вот и съелась миска каши, вот и спелась песенюшка, стерва-песня-веселушка. Вот уж звёзд узор жемчужный засвистал метелью вьюжной. Вот, присев на стульчик венский, усмехнулся бард вселенский. Вот влюблённый Неваляшка да красавица Наташка с рюкзачишкою заплечным на Пути пропали Млечном.


ЭПИЛОГ

                В тридевятом, тридесятом... в трикаком-то царстве жил, пил, творил, ругался матом некий дурень с парой крыл. Упиваясь высью тёмной, дурень этот как-то раз шибанулся лбом в огромный эНеЛО средь звёздных трасс. Запылало изумленье, плавя разум дурака. И сплелось стихотворенье, дилетантское слегка. Матерея в рифме длинной, образ в памяти застыл: эНеЛО с башкой ослиной по блатному матом крыл!

               
ЗАНАВЕС