Торжество поэзии

(реферат, на авторство не претендую, потому что использовал литературные и интернет ресурсы, но думаю очень интересно будет окунуться в экскурс прошлого, и посмотреть на картину сегодняшнего мира поэзии, по мнению американского журнала «Fulcrum». Приятного ознакомления, дорогие.)

Японская поэтическая традиция является одной из самых развитых в мире, и даже в настоящее время – время её упадка в современном индустриальном обществе  - она сохраняет первостепенное значение в японской культуре.
Не касаясь в данном случае формальных характеристик японского стихосложения, рассмотрим его особенности  с  точки зрения объекта изображения. Подавляющее количество тем произведений поистине необъятного моря традиционной японской поэзии может быть отнесено к темам любви и природы. Если мы обратим внимание на мифологический цикл синтоизма, то обнаружим, что, может быть, основным свойством, приписываемым божествам, является акт брачного соединения и порождения следующих поколений божеств. Именно порождения, а не творения: креативная функция божества синтоизма не может быть, как правило, исполнена без помощи другого божества противоположного пола. При переходе от мифологического времени к историческому культура удерживает в поле своего зрения эту особенность мифологического времени, сосредоточивая  своё внимание на любовных отношениях между мужчиной и женщиной, но придавая им психологическое истолкование.
Ту же закономерность мы наблюдаем и в природном цикле японской поэзии. Одной из основных функций синтоистского ритуала является воздействие на природные силы, что призвано обеспечить гармоничные отношения между человеком и природой. При этом необходимо отметить, что большинство синтоистских ритуалов этого рода падает на весну и осень – время пробуждения природных сил, сева и сбора урожая. Поэзия в данном случае чаще всего также следует за ритуалом и делает основным объектом изображения в годовом цикле восприятие поэтом весны и осени. Именно таким образом обеспечивается культурная преемственность между временем мифа и временем истории, временем божеств и временем человека.
Ритуальное происхождение поэзии не подлежит сомнению. Своеобразием японского варианта бытования поэзии является чрезвычайно прочно закрепление в ней элементов, принадлежащих глубокой архаике, когда стихотворец считается неким оракулом, который транслирует слова божества. В светском стихосложении с достаточно высокоразвитым индивидуальным началом эта особенность реализуется в виде установки на устное порождение поэтического текста. Поэтический текст считался «правильно» созданным, если первоначально он был сочинён или оглашён устно. Это нашло своё выражение в широко распространённом обычае мгновенного диалогического обмена стихотворениями и в поэтических реплики соперников. После этикетного оглашения стихотворение записывалось и функционировало уже как письменный текст. В результате  возникали многочисленные поэтические антологии, которым в японской культуре отводится намного больше места, нежели в культуре европейской.
Таким образом, японский поэтический текст – принципиально бесчерновикоковый  (или же моделирующий бесчерновиковость).  Отметим, что в Средневековье  поэзия признавалась ведущим жанром изящной словесности.

Художественный же гений арабов нашёл наиболее яркое выражение именно в поэзии. В языческой Аравии поэтическое творчество особенно культивировалось у кочевников-бедуинов, среди которых едва ли не все мужчины, а нередко и женщины могли на любой случай экспромтом слагать стихи. Каждое племя имело своего признанного поэта, призванного словом защитить свою честь, а ядовитым поношением поразить врагов. Считалось, что поэт вдохновляется джинном, вследствие чего он и обладает магической заклинательной силой по отношению к явлениям природы. Авторитет поэта был важным и при решении дел, относящихся к частной жизни: по преданию, достаточно было поэту аль-Аше произнести небольшое стихотворение, восхваляющее щедрость и гостеприимство одного своего приятеля, как тут же к бедняку-бедуину, у которого остались дома восемь незамужних дочерей, явились свататься люди из самых знатных семей Аравии.
На ежегодной ярмарке в Указе, на которую стекался народ со всех концов аравийского полуострова, кроме обычных торговых сделок происходили состязания поэтов. Признанные лучшими стихи вышивались золотыми буквами на шёлке и вывешивались на стенах Каабы, где им поклонялись все паломники, посещавшие Мекку.  Отсюда, по одному из преданий, возникли муаллаки (букв. «подвешенные») – семь (или 9,10) стихотворений, принадлежавших поэтам VІ в. Вошедшие позже в средневековую арабскую культуру муаллаки были признаны образцами для подражания, своего рода классикой.
Композиционной формой муаллак, основной для древнеарабской поэзии, является касыда – ода, состоящая из 50-120 строк, вернее куплетов. При этом стихи (бейты) имеют не только единый размер, но и единую рифму. Поэтому поэмы часто называются по их рифме: лямийа, т.е. заканчивающаяся на букву лям («Л»), нунийа – на букву нун («Н») и т.п. Каждый стих классической касыды тяготеет к смысловой законченности, а иногда – и к сюжетно-образной самостоятельности. Его связи с другими стихами определяются не столько развитием сюжета, сколько ассоциациями, подсказанными игрой фантазии.
Касыда в действительности представляет собой монодраму, героем которой неизменно предстаёт сам поэт. В зачине, обычно любовном, поэт, едущий по пустыне, останавливается у следов стоянки, покинутой племенем, к которому принадлежит его возлюбленная, и предаётся воспоминаниям о ней, описывая её красоту и оплакивая разлуку с ней. Затем поэт, пускаясь снова в путь, переходит к описанию верного спутника – коня или верблюда, видов аравийской природы, зверей и птиц. В заключительной части касыды поэт восхваляет себя, напоминая о своих ратных и пиршественных подвигах, или лиц, которым посвящена ода, прославляет своё племя и осмеивает врагов, личных или всего племени.
Древнеарабская поэзия, ассоциировавшаяся с язычеством, первоначально была встречена Мухаммадом враждебно. 26-я глава Корана, озаглавленная «Поэты», порицает поэтов за художественный вымысел. Основателя ислама, возможно, смущало и то, что его принимали за обыкновенного прорицателя или поэта. По-видимому, он имел и личные столкновения с какими-то поэтами  и сказителями, которые насмешливо и непочтительно отзывались о проповедуемом им учении.
Тем не менее, на последнем этапе своей деятельности Мухаммад воспользовался услугами поэтов.  В его честь сложили панегирики два едва ли не самых видных современных поэта – Каб ибн Зухаир и Хассан ибн Сабит. Каб, прежде сочинивший стихотворение, в котором он высмеивал Пророка, был ранен в одном из столкновений с мусульманами и объявлен вне закона. Опасаясь за свою жизнь, он явился к Пророку с раскаянием, стал читать ему хвалебную поэму, которая настолько тронула Мухаммада, что тот набросил на плечи поэта собственный плащ, вследствие чего поэма получила наименование аль-Бурда – «Плащ». Хассана же Пророк одарил невольницей, сестрой его собственной коптской наложницы – Марии.  Стихи Хассана, усыпанные коранической фразеологией, снискали ему славу отца религиозной поэзии.
Поэзия классического ислама, однако, не стала религиозной; совсем наоборот: она носила, за малым исключением, подчёркнуто светский характер. Достаточно вспомнить о главном поэте Омейядского двора – христианине аль-Ахтале, горделиво распевавшем о нежелании принять ислам и открыто высмеивающем мусульманский культ; или же о широкой популярности жизнерадостной любовной лирики и «винной» поэзии, поднятой на небывалую высоту Абу Нувасом, предшественником Омара Хайяма.
Как и во времена язычества, поэзия, признанная главной, а порой и единственной формой «высокой» литературы, занимала особое место в арабо-мусульманской обществе. При каждом дворе существовали поэты, призванные, среди прочего, воспевать славу своего покровителя. Изучение поэзии было одним из элементов общего образования, а эрудиция в этой области считалась признаком хорошего тона.
Стихотворное искусство классического ислама укрепило характерную для древнеаравийской поэзии тесную связь с декламацией, музыкой  и пением. Представления с участием поэтов, музыкантов, певцов и танцовщиц составляли главное средство светского развлечения знати и просвещённого общества, во многом определив багдадский, а затем и арабский вообще, стиль роскошной красивой жизни.
Средневековая арабская поэзия достигла вершины своего развития в IХ-Х вв. В эту эпоху появилась застольная и гедоническая лирика Абу Нуваса, вольнодумные, философские и под час пессимистические стихи аль-Маарри, торжественные лирические оды аль-Мутанаби, который и поныне считается едва не величайшим арабским поэтом.
В последующие столетия, особенно в ХII-ХIII вв., процветала мистически-философская лирика суфизма и на арабском языке (Ибн-аль-Араби, Ибн-аль-Фарид),  и на персидском («Мессневи» ар-Руми). Мистические стихотворения, насыщенные вакхическими и эротическими образами, пользовались широкой популярностью далеко за пределами собственной суфийской среды.
Арабская поэзия классического ислама осталась верной лиризму. Жанр эпоса, представленный на персидском языке знаменитым «Шахнаме» («Книга о царях») Фирдоуси (Х-ХI вв.), так и не получила заметного развития в арабской поэзии, во всяком случае в высокой. К эпосу порой относят широко распространённый, начиная с ХIІІ в., жанр «рыцарского романа» - сира (букв. «жизнеописание») – продукта колективного народного творчества, в котором проза чередуется со стихами. Из более двадцати таких романов, дошедших до наших дней, наиболее знамениты, сиры о бедуинском поэте-воине VI в. Антаре, мамлюкском султане Бейбарсе, переселении племени хилялитов в Египет и северную Африку. Традиция исполнения этих произведений на улицах, площадях и кофейнях профессиональными декламаторами, аккомпанировавшими себе на рабабе-виоле, сохранилась до нашего столетия.
Значительное место в арабской прозаике занимает адаб – своеобразный полудидактический-полубеллетрический жанр, предназначенный для воспитания и развлечения упомянутых выше гуманистов-адибов. Один из основателей данного жанра – Ибн аль-Мукаффа в середине VIII в. Сделал арабский перевод и осуществил литературную переработку сборника нравоучительных сказок и басен, разыгранных персонажами – животными и восходящих к индийской «Панчатантре».
Эта книга, известна арабам под названием «Калила и Димна», снискала славу Ибн  аль-Мукаффе и положила начало жанру обрамленной повести, вершиной которого стали знаменитые народные сказки «Тысяча и одна ночь».
Специфика жизни больших городов породила оригинальный вид новеллистики – макамы, цикл плутовских рассказов о приключениях и перевоплощениях ловкого бродяги (своеобразного средневекового Остапа Бендера). Макамы писались изысканной рифмованной прозой, перемешанной со стихотворными вставками. Лучшие их образцы принадлежат перу аль-Хамазани (ум. В 1008) и аль-Харири (ум. в 1122).


«Самое сложное для поэтов – найти общий язык… Поэты слишком погружены в себя… Лишь немногим  хватает энергии на вылазки в иные области поэтического мира…» – пишут редакторы альманаха, Катя Капович и Филип Николаев. – «Современная англоязычная поэзия живет в неведении о себе самой… Она поделена на «кружки» – больше они известны как «поэтические лагеря» – это весьма строго организованные сообщества, сформированные на принципе взаимного восхищения участников, – границы сообществ жестко очерчены рамками той или иной эстетики и политики, но в основе всего – вопрос о степени влиятельности соответствующей группы. Освященная веками, агрессивная, подробно документированная враждебность, пронизывающая любые отношения между «лагерями» – данность, но не она – повод для беспокойства... Повод для беспокойства – иное: по мере того, как принадлежность к тому или иному поэтическому лагерю становится повсеместным требованием, предъявляемым к поэтам… стихи их имеют одно общее свойство: все они написаны в одной поэтике – поэтике конформизма… Нам же нравятся экстремисты, нас не пугают партизанские взгляды и крайние мнения. Наша цель – вызвать искру между противоположно заряженными полюсами… Нужно ли говорить, что мы не обязательно согласны со всем, что публикуем; порой мы, резко не согласны. Но «Fulcrum» не ищет «золотого сечения» и «общих платформ». Мы просто печатаем то, что интересно нам самим…»
Сравнение состояния современной английской поэзии с веком Драйтона – не риторический ход критика: эта поэзия до известной степени на слуху, а у поэтов XVI – XVII вв. (будь то Филип Сидни, Джон Донн, Хенри Воэн или Эндрю Марвелл) читателей в Англии не меньше, чем у Байрона и Китса или Элиота и Одена. Это поэзия, актуально присутствующая в сознании и современных английских поэтов, и их аудитории. И доказательство тому – не социологические опросы, а то, что все эти авторы регулярно переиздаются – достаточно посмотреть на полки английских книжных магазинов, где стоит поэзия, чтобы заметить: состав классических авторов на них почти всегда один и тот же, а вот издания меняются год от года. (Поневоле напрашивается сравнение: а многие ли из современных русских поэтов читают поэзию XVIII века, или пушкинской эпохи, – хоть немного выходящую за рамки школьной программы. Многие ли наши поэты способны припомнить строк двадцать Тредиаковского или Кантемира, тем более – соотнести себя с ними? И многие ли из читателей современной русской поэзии вспомнят пару стихотворений Дельвига?)
Английские поэты 1950-ых гг., ассоциировавшие себя с «Движением», довольно быстро завоевали признание публики. Из бунтарей, выступивших  против «модернистских умствований», они превратились в литературный истеблишмент, на целое десятилетие задавший тон в английской поэзии. И одним из краеугольных камней их эстетики было представление о том, что бывает поэзия «здоровая», и поэзия «упадочная». Публикой эта идея была воспринята «на ура». Если в 1920-ые – 1930-ые гг. читатели поэзии были готовы делать усилие для понимания сложных текстов, и именно сложность, новизна ассоциировались с «настоящей литературой», то после 1950-ых почти все эксперименты, выходившие за рамки мейнстрима, стали восприниматься как маргинальные.
К началу 80-ых гг. этот разрыв между поэтиками, отринувшими опыт модернизма и поэтиками, так или иначе его впитавшими, оказался настолько велик, что перестал ощущаться читателями: по той простой причине, что о существовании поэзии, отличной от мейнстрима, средние читатели стихов просто не подозревали.
Примерно так противостоят друг другу городской оазис и  окружающие его «территории варварства». Поэты мейнстрима и их читатели – жители города, за стеной которого начинается степь. В этой степи бродят кочевники – иногда они появляются на городских ярмарках, предлагая горожанам на обмен свои товары:  какие-то атрибуты древних архаических культов, о которых сохранились лишь невнятные предания, или же продукты высоких технологий, крайне функциональные, судя по их дизайну, однако с неясным предназначением… Ни те, ни другие поделки горожанам, практически, не нужны. Кочевники появляются в городе все реже – а горожане все реже решаются выходить за пределы городской стены: мир снаружи кажется им чужим, враждебным, полным опасностей, – ведь они уже совершенно не представляют себе тех, кто живет иной жизнью. Сады и огороды под городской стеной перестают обрабатываться: «ведь это может быть опасно», – и постепенно город приходит в упадок: начинается нехватка продовольствия, уменьшается население… А для того, чтобы хоть как-то составить представление о мире, начинающемся за пределами городской черты, нужно посылать специальные экспедиции…
Ситуация действительно близка к вышеописанной: почти вся экспериментальная поэзия в Англии выходит в небольших (а если точно – в совсем маленьких) издательствах, рассыпана по журналам, печатающимся тиражами в несколько сотен экземпляров, таких как «Slow Dancer» (существовал до середины 90-ых гг.), «Bete Noir» (в настоящее время судьба журнала не совсем ясна, однако он не объявлял о своем закрытии), «Palantir», «The Wide Skirt», «The North». И Дэвид Кеннеди чувствует себя картографом, когда пытается обрисовать этот пейзаж английской поэзии за пределами мейнстрима. Достаточно сказать, что в приложенном к статье списке современных английских поэтов, представляющих, по мнению критика, интерес, рядом с выходными данными того или иного поэтического сборника стоит адрес независимого поставщика или адрес сайта, на котором можно заказать книжку: эту поэзию бесполезно искать в больших книжных магазинах или заказывать по Amazon.com.
Своеобразная «рифма» к размышлениям Дэвида Кеннеди – статья «Конец стихотворения…» Пола Малдуна, одного из лучших современных поэтов Ирландии. Статья эта выросла из лекции, прочитанной Малдуном в Оксфорде, и это – прекрасный образец размышления поэта о стихах – перед университетской аудиторией: тонкое, взвешенное сочетание академизма и поэтической интуиции, демонстрация умения работать с текстами и при этом очень корректно касаться биографии автора.
Каждый поэт – данник традиции, и ярлык на княжение он вынужден получать у предшественников – хотя порой восстает и пытается «выделить» собственное царство… И вот из строк стихов, дневниковых поговорок, писем постепенно выступает жизнь – с ее амбициями, горечью, нежностью, неспособностью к пониманию, – чтобы, преображенное поэтическим даром, все это стало поэзией.
Посмотреть на борьбу поэтов за влияние на издательства. 90-ые гг. прошлого века для австралийской поэзии ассоциировались с «Войной поэтов», когда «консерваторы» во главе с Лесом Мурреем и «новаторы» (Джон Трантер, Лори Дагген и др.) - поэты, отчасти ориентированные на опыт «нью-йоркской школы» (ассоциируемой, прежде всего, с Дж. Эшбери), – вступили в борьбу за то, кто займет ключевые посты в редакциях нескольких крупных издательств и журналов, публикующих поэзию. Тогда победу держали «консерваторы»: Лес Муррей стал редактором журнала «Поэтическая Австралия», а большинство крупных издательств стало ориентироваться на традиционную поэзию. Но, как показало время, «война» не пошла на пользу обоим лагерям: поэзия, защищаемая Мурреем, не вызывала у читателей особого интереса – и постепенно почти все серьезные издательства перестали печатать поэзию вообще, а «Поэтическая Австралия» растеряла подписчиков. История довольно поучительная…
Правительством  Ирландии на поддержку поэтических книг, и проекты, связанные с искусством в целом. Так, в 1997 г. на финансирование художественных (в широком смысле слова) проектов в расчете на душу населения больше всего тратила Швеция (62 ирландских фунта), за которой следовали, в порядке убывания: Финляндия, Квебек, Шотландия, Австралия, Англия, Северная Ирландия, Ирландия и США (чуть меньше 4 ирландских фунтов). И тут невольно у читателя напрашивается вывод: чем меньше финансирование, тем лучше для искусства. Современная поэзия США, Англии все же ярче и разнообразнее, чем в Швеции или Австралии… Однако вывод этот не совсем верен: и в США, и в Англии поэзию ощутимо поддерживают университеты. Они устраивают поэтические чтения на кампусах, издают поэтические книжки… В Ирландии эта система не работает хотя бы потому, что  университетов в стране несравненно меньше, чем в соседней Англии… Но есть еще и силовое поле традиции: в Ирландии поэтов на душу населения, наверно, больше, чем где бы то ни было…
«Поэзия – это операции с человеческим сознанием посредством слов, организованных так, что смыслы и эмоции уплотнены в них до предела».