Дом моды Тантал

Расторопный антрепренер заставлял ее есть гречиху, не играть с другими детьми – дальше будет аккорд неверен, она выросла в Выхино и в глаза дорогому лиху посмотреть захотела, но выбор известных скверен, ограниченных Библией и криминальным кодексом (не соврати собрата, не пей из его головы мальвазию за обедом) был слишком беден, и  ткала Иродиада семь покрывал без братьев живущим Ледам. Первое покрывало бесшумно падает наземь, знаем мы эту Иду – живя пудовой купчихой и погружаясь во тьму, с ее сероглазым князем в поезд на Кострому, и в гавани слишком тихой под покрывалом вторым томится сердце размером с голубиный зрачок на острие булавки, бедный мой князь, и серое станет серым, умер вчера, неизбывная соль, мы жалки. Третье покрывало под ноги ложится спело, зимневишневое варево пенится на карнизе, и Саломея целует в губы того, для кого не спела, чтобы поставить штамп в последней небесной визе. Четвертое покрывало ее обнимает, грея, все недостатки характера или дефекты кожи тайно вскрывая, ликуют ангелы, бедная Саломея, кровь мироточит, подумаешь: «Мы похожи, сестры почти, боимся жупела, греемся у камина, пишем одно трехстраничное с рифмой времен упадка», пятое покрывало срываешь и триедина в этом обличье, у Иоанна будет одна догадка. И узнавание ранит больней, чем твое копье – так Иоанн не скажет стражникам, мертвые губы немы. На покрывале шестом отпечаток ноги ее, только на несколько лет отклонясь от темы, она достигнет прозрения или презренья нот. Я узнаю твою тактику – мертвый язык лопочет, и под седьмым покрывалом сейчас появится тот, кто твое древо жизни медленно обесточит.

***
Он уложил меня в ванну, велел не шевелиться, набросал туда лютиков, незабудок, еще какого-то хлама. Я не люблю цветы, конечно же, я тигрица, а может лампа дневного света, а может – тибетский лама. Я простудилась, слегла, вдыхала пары эфира, смотрела в окно не последний лист – разрисованная картонка. А он рисовал меня, говорил: «Ты же знаешь, Фира – сломайся, но не согнись, и рвется лишь там, где тонко». Тонкие планы моей биографии, синтетические пачули, лампы накаливания с октября под большим запретом. Он смывает последний штрих, а потом мы опять уснули, в рамках такого текста нужды говорить об этом, конечно же, нет, я муза, до нитки промокшая в ванне довольно ржавой, до сердца продрогшая, до обескровленной сердцевины, я здесь на замке суверенной чужой державой, кому насладиться славой, держись за чужие вины. Он уложил меня в ванну беспечным пустым суставом, закольцевавшейся окольцованной птицей – банально слишком, ни плотностью, ни составом не отличаться, ни ветошью, ни излишком. Вот ты теперь Офелия, ты утонула, Мага, просто лежишь на дне, на всех корешках бликуя, как образец толерантности терпит тебя бумага, я примеряю маски, но к рыжему парику я всё никак не привыкну, бледная сероглазка, зеленые линзы вставишь, тут же мой принц тоскует, пойдем на реку, в правой руке почти не дрожит указка, там незабудки и лютики ветошью счастья цепляются к человеку.