Белая книга о Солженицыне

*11111 
Белая книга о Солженицыне
Константин Кедров


Белая книга о Солженицыне
Константин Кедров
Прощание с Ща
Солженицын навсегда уходит
Кто над гробом
Путин Примаков
Солженицын был
И был таков
Досвиданья заключенный Ща
До свиданья навсегда проща..

***
Беседа кедрова с н. солженициной известия 1992
Константин Кедров
На своей земле

БЕСЕДА КОНСТАНТИНА КЕДРОВА С НАТАЛЬЕЙ СОЛЖЕНИЦЫНОЙ

«Известия» № 121, 25 мая 1992 г.


— Мне, как и многим людям, очень хорошо запомнилось ваше заявление в дни высылки из страны в 1974 году. Его передавали тогда сквозь глушилки многие радиостанции. «Вынести эту боль дает только вера — мы вернемся. Не знаю, когда и как, но верю твердо». Сейчас, когда предощущение сбылось, какие чувства вы испытываете?

Н.С. — Заявление было сделано здесь, но голос мой звучал уже оттуда. Это было мое прощание, которое я распространила в самиздате за два дня до отъезда. Тогда это звучало иррационально, но действительно у нас была полная уверенность, что мы вернемся; и сейчас многие говорят, что они запомнили это заявление, но при этом подумали «ну и наивные же люди...». А мы действительно верили. Тверже всех Александр Исаевич. У меня надежда начала пропадать в начале 80-х. Уже шла афганская война. Я чувствовала, как все заледеневает, но он всегда верил, что вернется. Не только книгами, а просто
ногами.

— Предчувствие сбывается, слава Богу. А что вы думаете о сегодняшних днях? Были у вас б этом разговоры с А. И.?

Н.С. — О нынешнем времени мы говорим ежедневно. Чувство такое — коммунизм рухнул, не » том смысле, что его больше нет на нашей земле. Он рухнул, как идея. Даты советского коммунизма будут 1917—1991-й. Так мы думаем, так мы чувствуем. Однако еще долго в среднем звене и по всему пространству страны будет хозяйствовать, не только портить людям жизнь, а просто не давать им идти вперед. Как идея рухнул, как строй, но как реальный образ жизни огромного числа людей, он, конечно, еще будет
долго. И годы будут очень тяжелые. Это несомненно. Однако легче, чем раньше. Просто
потому, что вектор сменился. Мы все-таки выбираемся из бездны. Вот такой трудный оптимизм у нас.

— Это, пожалуй, общее ощущение, с которым мы все живем, «трудный оптимизм».

Н.С. — Ну замечательно, потому что все-таки мы далеко в Вермонте, и если оценки совпадают, то нам это радостно.

— Все-таки есть что-то чудесное в самой судьбе Солженицына. Рак, смертельный яд КГБ — все оказалось бессильным, все он переборол. Как вы думаете, а можно надеяться, что во всей стране тоталитаризм удастся перебороть, как удалось перебороть Солженицыну этот смертельный яд?
Н.С. – Несомненно. Я бы только не называла это тоталитаризмом. Ситуация может обостряться в какие-то моменты, но буквального подавления властью уже нет. И вот вы, и ваша газета — лучшее тому поручительство. Когда есть хотя бы такая, еще не полная, но уже довольно разливистая свобода прессы, тоталитаризма быть не может. Нет тотального владения телом и душой граждан. Конечно, в провинции — люди во власти старого гораздо больше, чем здесь, но все равно это уже не тоталитаризм. Так что никаких
сомнений, что мы это превозможем, нет. Хотя это будет, возможно, долго и трудно, и Александр Исаевич говорит, что, быть может, он и не доживет до светлых лет России. Ну кто знает?

— Будем все же надеяться, что доживет.

Н.С. — Будем надеяться. Мы, как нам кажется, здраво видим те тяжести, которые еще будут над нами довлеть.

— Вот уже и назрел вопрос, который напрашивался еще в начале. Как самочувствие Александра Исаевича?

Н.С. — Хорошее. Для человека, который сначала воевал всю войну, потом пережил тюрьму, лагеря, потом рак, потом единоборство с системой,— для человека с такой судьбой состояние его здоровья почти чудесное; и работоспособность очень высока. Он работает 14 часов в день, почти двойной рабочий день. И так ежедневно.

— Да, в России так работают, увы, немногие. Все больше жалуются на жизнь и трудности бытия. А над чем трудится сейчас А. И.?

Н.С. — Это и исследовательская работа, и окончание тех вещей, которые были прежде начаты, но не окончены по условиям жизни довольно бурной, с крутыми и недобровольными поворотами. У А. И. есть вещи, которые были начаты и отложены,
например, ради «Архипелага». Ряд таких рукописей он должен закончить, и некоторые отпочкования от «Красного колеса» сейчас в такой стадии, что бросить их было бы недопустимо. И вот работает каждый день по 14 часов, вот уже много лет. И
выдерживает это. Стало быть, здоровье позволяет.

— Я знаю, что и вы участвуете в этой работе.

Н.С. — Да, нам обоим помогает справиться с горой материала то, что мы оба математики. По тому что материал огромный и, чтобы организовать его и эффективно использовать, надо уметь еще и классифицировать, и положить его на верные места. Даже чисто физически поместить.

— Что выходит в печать в результате такой титанической работы?

Н.С. — Вот выпустили уже 20 томов собрания сочинений А. И. А еще две серии исторических книг. Одну редактирует А. И., а другую курирую я. Это — «Исследования новейшей русской истории», вышло уже 9 книг. А в серии мемуаров («Всероссийская мемуарная библиотека») обо всем страшном, что пережито Россией в этом веке, всего 11 книг, и выходит 12-я.

— И это не устарело. Как ни странно, каждый раз убеждаешься, что население все еще
очень плохо представляет глубину и масштабы зверств коммунистического режима. Некоторые все еще думают, что это лишь отдельные мрачные эпизоды великого и правого дела, и никак не могут понять, что только зверства и были...

Н.С. — Мы очень надеемся, что нам удастся переиздать в России вышедшее за рубежом, а
затем хотим предложить эти серия на Родине продолжить. Ведь здесь сокровища хранятся у людей в рукописях.

— Ну а главная цель вашего приезда?

Н.С. — Мой приезд — это начало нашего возвращения.

— Оптимист говорят: Солженицын вернется. Скептики понимают, как это сложно и сомневаются.

Н.С. – Ну, это просто внимательные и невнимательные читатели Солженицына. Те, кто его прочел, я даже не говорю «Красное колесо», ну, «Теленка», скажем, те, конечно, понимают, что Солженицын вернется.

—Что нужно сделать для этого конкретно?

Н.С. — Здесь надо еще немало положить кирпичиков. Вот в этот приезд нужно легализовать «Русский общественный фонд» в России. Это первой детище А. И. сразу после высылки из страны. Первое, что он сделал в изгнании, — официально передал все гонорары от издания «Архипелага ГУЛАГ» на всех языках, во всех странах безвозвратно и навсегда в этот фонд. Тогда мы жили в Швейцарии, и фонд — официальная организация, признанная швейцарским правительством. У него было две задачи: помочь физически выжить жертвам тогдашнего ГУЛАГа и другая, культурная.

— Сегодня помощь жертвам ГУЛАГа в России более чем актуальна. Бывшие узники лаге-
рей и тюрем теперь часто обречены на полуголодное прозябание.

Н.С. — Совершенно верно! Но тогда мы могли заниматься только теми, кто сидит. Помогали их женам, родителям, детям. А сейчас мы впервые можем себе позволить помогать и бывшим жертвам ГУЛАГа. Всем, конечно, помочь невозможно. В первую очередь помогаем долгосидчикам, тем, кто сидел и в сталинских, и в брежневских лагерях.

— Неужели и сейчас есть препятствия в официальном признании деятельности такого фонда в России?

Н.С. — Ситуация пока парадоксальная. Русский, писатель написал книгу о страданиях миллионов в своей стране. Отдал все доходы от этой книги жертвам насилий, и этот фонд не признан пока только в одной стране, в России. Нет методики признавания западных фондов.

— Ну прямо как в Англии, где прецедент подчас имеет силу закона. Что мы за страна!
Нет ничего плохого в мире, что бы не переняли мы в наихудшем варианте...

Н.С. — Есть у меня и другое дело. Я хочу познакомиться с работой литературного представительства Солженицына, которое так добро приютил Дом Марины Цветаевой в Москве. Вот мы с вами сидим в этом прекрасном доме, я тут впервые, и мы очень
благодарны музею!

— О семейных делах мы так не поговорили.

Н.С. — Со мной приехали три сына, двоих вы вот видели. Ребята взрослые. Как им покажется в России? Для нас это очень важно. Ермолай и Степан небыли здесь ни разу. Для них это первое знакомство с Родиной. И это вещь, знаете, таинственная. Конечно, мы их старались вырастить русскими, с русским языком, с любовью к русской культуре; но ведь любить не прикажешь. Любовь нельзя вырастить. Удалось или не удалось — не знаю. Вот увидим.

— Да, этот вопрос у многих возникал сразу после вашего изгнания, когда вы заговорили
о детях. Можно ли в другой стране вырастить человека русским?

Н.С. — Старались. Язык у них свободный у всех, и не только устный. Они научились читать по-русски прежде, чем пошли в английскую школу.

— Вы собираетесь вернуться всей семьей?

Н.С. — Твердо речь идет о возвращении Александра Исаевича, моем и моей мамы.

— А дети?

Н.С. — Они будут решать сами. Мы надеемся, что, закончив обучение в университетах, они рано или поздно вернутся все.

— От этого зависит и ваше возвращение?

Н.С. — Нет. Наше возвращение — вопрос решенный.

— Где вы собираетесь жить?

Н.С. — А.И. не может и не хочет жить в городе. Нужно искать что-то за городом, надо сказать, что я в глубокой растерянности от. этой задачи. Никакой я не покупатель по складу и тем более не покупатель домов. Я себя чувствую хорошо, когда вот у меня есть комната и надо в ней расставить книги и пластинки. Это — понимаю; а вот купить дом — для меня задача очень трудная.

— И все же есть какие-то сроки, в которые вы хотели бы уложиться с этим нелегким делом?

Н.С. — Это очень сложно. У нас огромный архив, свое издательство и библиотека, и, как мне объяснили сведущие люди, найти дом, который без достройки все это вместит, практически невозможно.

— Значит, придется строить?

Н.С. — Может быть, не знаю. Вообще, до нашего возвращения Александр Исаевич должен закончить все начатые вещи. Если он не завершит их в Америке, они так и останутся неоконченными. Это невозможно для писателя, это как ребенка своего убить. Не только потому, что здесь жизнь начнется совсем другая, и он хочет, чтобы она была другая. Хочет перестроить весь образ жизни, приехав сюда. А. И. не собирается никуда баллотироваться, ни занимать какой-либо пост, но хочет много общаться с людьми. В Америке для его исследовательских работ — идеальные условия, поточу что он
пользуется международным межбиблиотечным обменом.

— А разве нельзя им пользоваться в России?

Н.С. — К сожалению, нет. Россия не входят в эту межбиблиотечную сеть. Сейчас А. И. может получить буквально любую книгу, чаще в виде микрофильмов, из любой точки земного шара. Такого счастья он в общем-то не испытывал никогда. Надо видеть его лицо, когда он получает ожидаемые книги. А здесь даже Ленинка работает с перебоями. Вот почему, когда меня спрашивают о времени возвращения, я отвечаю, что я была бы счастлива поделиться сроками со всеми, но ответить на это пока не могу не только я, но даже А. И.

— Что значит возвращение для Солженицына?

Н.С. — Он считает, что этот переезд будет последним в его жизни. Вероятно, он прав. И переезд этот нужно серьезно подготовить. Ведь за всю его жизнь это будет только второе
добровольное и желанное перемещение.

– А каковы были все другие?

Н.С. — Да почти все — вынужденные или прямо насильственные. Война, тюрьма, лагерь, ссылка, даже две: в 50-е годы, а потом в 70-е. Было у него радостное возвращение из Казахстана в Среднюю Россию В 1956 году. Он ведь с юга, но всегда мечтал жить в Средней России. Я имею в виду, конечно, не простые переезды, смены адресов, но смены состояний. И вот ему теперь предстоит еще одна смена. Счастливая, несмотря на то, что он ясно понимает, как это будет трудно и бытово, и физически. Мы ждем этого, как какого-то внутреннего праздничного свершения.

— Будем надеяться, что так и будет. У нас жизнь трудная, но по-своему интересная.

Н.С. — У нас она и там интересная: но дело в том, что, пожив в изгнании, увидев на Западе много замечательного, и вырастив там сыновей, тем не менее вот я вам скажу, что
человек должен жить на Родине. Это состояние нормальное, естественное. Если же он уезжает, то уж лучше пусть становится иностранцем.

—.До сих пор это никому из писателей не удавалось. Даже Набокову с его «аглицким»
воспитанием.

Н.С. — Мы этого не делали сознательно. И детей старались от этого уберечь. У большинства эмигрантов дети уже иностранцы. Вот наши дети, по счастью, нет.

— У вас есть поблизости православный храм?

Н.С. — Даже два, но служба в обоих идет на английском языке. Мы единственные русские
во всем приходе, кроме семьи священника. Но у нас есть домовая церковь, в которой иногда служат по-русски, но это редко, к сожалению.

— А нам здесь порой кажется, что все идет страшно медленно, какой-то круг безысходности.

Н.С. — И нам из Вермонта кажется, что все преступно медленно. Годы перестройки — это сухой расстрел страны. Сколько времени потеряно — вообще ее не было, Только КГБ перестроилось.

— КГБ перестроилось?!

Н.С. — Они — «перестроились». Укрепились, усилились, ну приспособились. Так что вообще они страной все еще владеют, конечно.

— Все же какое ваше самое сильное первое впечатление?

Н.С. — Этот вопрос для меня врасплох, потому что первый момент для меня еще не прошел. Я все еще еду из аэропорта. Что меня действительно поразило — это как раз не перемены, а наоборот, узнавание. И еще лица. Лица действительно родные. Вот вы не понимаете: 18 лет живешь среди англосаксов. И люди прекрасные вокруг нас в Вермонте, мы с ними дружим. Но здесь, начиная с аэропорта, люди, которых я не знаю, просто вижу в окно – все подряд, ну до чего же родные лица. Милые. Есть и противные, а все равно свои.

— «И дым отечества нам сладок и приятен»?

Н.С. — Я — среди своих. Это не значит, что я умиляюсь. Я просто говорю, что человек должен жить на Родине. Естественное счастливое состояние — жить там, где прошло детство. Пусть ездить, куда угодно, а жить на Родине.

— Вы заметили кресты, восстановленные на храмах?

Н.С. — Ну, конечно! Завтра воскресенье, пойдем в церковь, на своей земле. Нам есть за что Бога благодарить.

— Я это рассматриваю как чудо.

Н.С. — Это несомненно чудо, но чудо — есть то, что в жизни все время происходит. И проблема не в том, что чудес нет, а в том, что мы не видит их, занавешиваемся от них.

— Все верили закономерности, а они оказались выдуманными. А верить-то надо было в
чудо. Как бы ни сложились события далее, видеть вас на Родине для нас радость.

Н.С. — А для нас — счастье.


ПИСАТЕЛЬ ДОЛЖЕН БЫТЬ СИЛОЙ ОБЪЕДИНЯЮЩЕЙ, А НЕ РАЗДЕЛЯЮЩЕЙ.

С Натальей Солженицыной беседует обозреватель «Известий» Константин Кедров

«Известия» № 168, 23 июля 1992 г.


— Об Александре Исаевиче слишком много политических разговоров, но ведь прежде всего он писатель. Понятно, что России слово «писатель» значит нечто большее, чем в Европе. В европейском понимании писатель — это человек, обладающий тонким литературным стилем, — в России это и учи«ль жизни, и пророк, и политический деятель, но все же слово «писатель» гораздо шире каждого из тих понятий. Хотелось бы поговорить об А. И. как о писателе.

Н.С. — Я не литературный критик, мне говорить об А. И. как о писателе, может быть, и неуместно, но одно могу сказать: попытки расчленить его на писателя, человека, публициста, эссеиста -- они совершенно нелепы как по отношению к А. И., так и вообще. Увы, попыток таких много. Это механическая вивисекция, которой можно заниматься либо по некоторому невежеству, облеченному как бы в иные задачи. У меня впечатление,
что большинство занимающихся таким расчленением преследовали задачи именно нелитературные. Вот есть желание поспорить с Солженицыным. Но он —.крупен, сложен, придется иметь дело со всем многообразием им написанного, — уж очень это
трудно, куда проще недостаточность собственных аргументов восполнить рассечением на
секторы, — и будем спорить с каждым отдельным сектором. Такая антигулливеровская тактика.

— Недавно была международная конференция о творчестве Солженицына, и там говорилось, в частности, что внешне А. И. совершенно традиционный писатель, в традициях XIX века, а между тем (это загадка) сразу видно, .что это современный писатель, что это именно современная литература, и вовсе не только потому, что
здесь современное содержание и многие узнаваемые политические моменты. Есть какая-то тайна писателя Солженицына, который вроде бы пишет в эстетических традициях добротного реализма XIX века но тем не менее современнейший писатель. Уже не только XX, но и, может быть, XXI века.

Н.С. — Ну если начать с более частного, с формы, я бы сказала, что у Солженицына все-таки не классическая, не XIX века энергия прозы, энергия языка. В этом смысле он, конечно, писатель XX века. Под энергией я разумею плотность и взрывную силу самого языка. Недаром он считал своими непосредственными учителями Замятина и Цветаеву, прозу Цветаевой. Он об этом говорил в одном из интервью в 70-х годах.

— Это очень многое проясняет. А в «Круге первом», да и в «Архипелаге ГУЛАГ», я бы
сказал, там дантовские традиции. Еще Пушкин говорил, что сама композиция ада у Данте уже свидетельствует о грандиозности замысла. Я все время |вспоминал об этом, читая «Архипелаг ГУЛАГ», ведь совершенна сама архитектура романа.

Н.С. — Да, тут была какая-то сопричастность, какая-то заранее вложенная отданность вот этому большому жанру. А. И. прочел «Войну и мир», когда ему было 10 дет, и. с того момента был захвачен толстовской композицией и самой идеей исторического романа. Он позже, в 10 лет, решил, что будет писать русскую революцию, но уже в 10 лет знал, что писать ее можно только как огромную эпопею, а не как собрание анекдотов или лишь один хорошо разработанный анекдот. Ну «анекдот» в старом смысле слова – короткий сюжет.

– В нашем разговоре несколько неожиданно возникло имя Марины Цветаевой в связи с ее прозой. Ну а как А.И. относится к ее поэзии?

Н.С. — Очень любит ее Как раз сравнительно недавно перечитывал подолгу и целиком наших поэтов и пережил заново поэзию Марины Цветаевой со взрывами восхищения и с огромной к ней признательностью.

— Я всегда чувствовал особую энергетику Солженицына, не подозревая, как это глубоко
внутренне связано с энергетикой поэзии XX века. Уж ее-то Цветаева аккумулировала всю целиком, чуть ли не в каждой строке. А еще у А.И. есть любимые поэты?

Н.С. — Есть, конечно. Солнечно любимый им поэт, всегда присутствующий в его жизни на всех уровнях — и в творческих, и бытовых, каких угодно, просто не уходящий из его жизни, как разлитая, все пронизывающая субстанция – это Пушкин. Не зализанный, не заглазированный — живой Пушкин-поэт, пушкинское начало, пушкинское мироощущение — это то, рядом с чем, в лучах чего, в химии чего А. И. ощущает себя счастливым.

—А из поэтов XX века есть кто-либо, кроме Марины Цветаевой, близко стоящий к А. И.?

Н.С. — Он очень высоко чтит Ахматову и очень высоко ценит Пастернака. В молодости было другое восприятие. А. И. Описывал уже, как в тюрьме, в лубянской камере, только что посаженные московские студенты читали ему стихи Пастернака. Тогда, с его военным опытом, Пастернак показался А. И. далек, он не стал его поэтом. Но еще ведь и Пастернак жил свою жизнь. Вот он прожил ее, вот он умер, вот он остался. И, прочтенный заново,
прочтенный насквозь, обрел глубокое чувство со стороны А. И. Скажу еще об Ахматовой. Высота сводов, которые она выстроила, и чистота воздуха внутри этих сводов всегда очень влекли А. И. Он относится к ней как к высокой-высокой Даме русской поэзии. Даме с большой буквы.

— А чью прозу выделяет А. И.?

Н.С. — Он считает Пушкина-прозаика неиссякаемым источником для нас, и не раз удивлялся, что его динамичная, сжатая и совершенная в ее простоте проза почти не нашла продолжателей. Из русских прозаиков XX века Замятин очень привлекал А. И., он увлечен был его синтаксисом и считает, что никто не достиг такого искусства лаконического портрета, как Замятин. Уже в изгнании А. И. высоко оценил Шмелева, особенно «Солнце мертвых» и «Лето Господне». Но самый любимый его писатель, кого с юности и по сегодня А. И. ощущает своим старшим братом, — это Михаил Булгаков.

— Мне всегда казалось, что высокая поэзия присутствует в каждой главе, а иногда в отдельном слове у Солженицына. Обидно, что критики часто обманываются, обращая внимание только на документализм его прозы. Документов напечатано много, а будет еще больше, но разве заменят они, скажем, удивительную поэтическую притчу «Улыбка Будды»? Этот золотой Будда в тюремной камере, лишенный даже отдаленного света
из-за решетки, как трагична его улыбка. В искусстве так получается, что как раз придуманное и есть великая правда.

Н.С. — Так случается. Но мы все остаемся внутри разговора о форме, а говоря о Солженицыне, совершенно невозможно говорить о форме в первую очередь. Она может быть разной, это не самое главное в нем. В нем самое главное — о чем он пишет и до какой глуби в душе каждого пытается добраться, к чему он взывает. Сам А. И.
формулирует свой метод исследования так: чтобы понять всякую ложь, надо понять, из какой правды она исказилась.

— Это очень глубокое истинно, христианское, по духу даже не высказанное, а воспринятое. Потому что только в публицистике существует ложь отдельно, а правда отдельно. В душе человека и относительно все это, и переплетено, и в то же время существуют полюсы добра и зла.

Н.С. — Именно этот метод и обеспечивает И.А. правду, до которой он докапывается, и тот отклик в читателях, который он находит.

— Я помню, еще в юности прочел «Один день Ивана Денисовича» и до сих пор ощущаю
вкус той хлебной корки, которую Иван Денисович рассасывает, стараясь растянуть как
можно дольше ощущение хлеба.

Н.С. — Он жует ее деснами, мнет деснами.

— И так же этот юноша, который прячет Евангелие за щекой, и его бьют за это и по
правой, и по левой щеке. Хлеб и заповедь Христа «Если ударят в правую щеку, подставь левую». Заповедь за щекой во рту. Вспоминаются удивительные слова из псалма Давида
«Вкусите и видите яко благ Господь». Истину можно вкусить. У Солженицына такая конкретность и точность духовной истины — до вкуса, до осязания. Такова первая напечатанная вещь А. И. Последняя для читателей—«Красное колесо». Здесь А. И. эпик, повествователь или как говорил Достоевский, «хроникер». Т. е. он как бы на
расстоянии от героя?

Н.С. — Нет. На самом деле он пишет каждую главу как бы изнутри того персонажа, которому посвящена глава. У него мгновенно меняется языковый фон. Это искусство огромное. Глава с генералом Алексеевым «е имеет ничего общего ни синтаксически, ни лексически сглавой о Керенском, ни с главой об императоре или с главой о Милюкове. Если вы заметили, во многих главах не называется вначале имя персонажа, о котором идет речь. Довольно длинный речевой пассаж идет как бы анонимно, и тем не менее вы сами угадываете героя, — по языковому фону, по синтаксису и энергии речи, присущей только денному персонажу. И это не просто смена звуковых регистров. Автор дает возможность выразить себя каждому. Дает возможность читателю увидеть событие глазами совсем размыве людей, которые играют в «ем разную роль иди по-разному его на себе испытали. Он дает народу не возможность высказать свое совокупное, но из «единиц» составленное свидетельство об этом обвале XX века.

— А вы знаете, это и есть то, что Бахтин называл таким мудреным словом «полифония» — многоголосие. У А. И. я впервые увидел его в главе о Сталине, где психология тирана дана через убогий язык его работы «Марксизм и языкознание». Это действительно очень тонкий ход, когда через примитивную грамматику, убогую лексику и одномерный синтаксис Джугашвили мы можем заглянуть в адскую бездну его души. Ведь А.И. пользовался настоящей речью «вождя» просто высветив изнутри каждое слово, и король оказался голый перед всеми, кто может это прочесть по-русски.

Н.С. — Так же точно и в публицистике А. И. — это так нелепо, когда отделяют его публицистику от прозы. Даже только по языку видно, как в публицистике пульсирует тот же человек и тот же художник.

— Да. Я, признаюсь, люблю «Бодался теленок с дубом» больше всех других вещей А. И.
Тут какая-то удивительная вещь. С одной стороны, все детали узнаваемы, вплоть до шашлычной на Тверском, снесенной бульдозерами Суслова. Там теперь пустое место, и каждый раз, когда я миную эту «скверную» (там теперь сквер) пустоту, почему-то вспоминаю «Бодался теленок с дубом». И ключевое слово из этой вещи, когда КГБ разбросал всюду свои микрофончики и разверз свое «зреймо» — «Знай наших, поминай своих». Я гляжу на хмурое московское небо, и всюду это «зреймо».

Н.С. — Вот такие слова, и ключевые, и «побочные» А. И. собрал в своем «словаре языкового расширения», где много слов, выписанных из Даля и других писателей, где есть, конечно, и словотворчество А. И. Словарь этот А. И. готовил 40 лет. В 1990 году он издан был «Наукой», к сожалению, маленьким тиражом и сразу разошелся, так что мне сейчас ни единого экземпляра купить не удалось. В «Словаре» собрано много слов, которые сам А. И. умеет так поставить в текст, что они мгновенно завоевывают людей. Например, когда он написал «Как нам обустроить...», то часть эмиграции, и бостонской, и нью-йоркской очень шипела: «Ну что за слово». Но это слово «обустроить» мгновенно завоевало огромные пространства, и теперь можно сказать, что это слово А. И. в
язык вернул. Вот это и есть цель его «Словаря языкового расширения»: вернуть в язык то, что еще не умерло и может быть возвращено с пользой для языка, к его обогащению.

— Это настоящее воскрешение языка. И действительно слово «обустроить» стало ключевым. В ней столько доброты, уюта. Не перестроить, а именно обустроить. А, кстати, все хотел спросить: «Жить не пол лжи» было такое выражение или его А.И. как бы создал? Это же прямо стихотворение.

Н.С. — Да, такая аллитерационная и мелодическая фраза получилась. Ее сложил А. И. , у Даля этого выражения нет...

— Но это была бы или чисто словесная конструкция, либо какой-то фольклорный материал, если бы за этим «жить не по лжи» не было бы жизни А. И. Солженицына. Тут есть какая-то подтвержденность внутренняя. Удалось ли вам осуществить намеченное в этой поездке?

Н.С. — Не все. Но и не так мало, если учесть, как туго и медленно все сейчас здесь совершается. Главное — зарегистрирован наш фонд, и даже помещение для него, похоже, станет явью. Наши волонтеры вздохнут полегче. Конечно, если смотреть реально, работа развернется по-настоящему лишь с нашим приездом. Все-таки нельзя не радоваться тому, что фонд выпущен из подполья, и средства, заработанные книгой «Архипелаг ГУЛАГ», будут помогать людям в этот трудный момент.

— «Архипелаг ГУЛАГ» ведь напечатан уже большими тиражами.

Н.С. — Да. Но в провинции он по-прежнему недоступен, письма о том идут к нам сплошным потоком. А два самых кассовых. издания — в том числе для подписчиков «Нового мира» настолько безобразны по качеству, я бы сказала – оскорбительны и для читателя, и для автора, что не удовлетворюет спроса и только блокируют появление книг хороших. Вся ситуация в стране нынче обморочная, обморочная она и в книгоиздании. И в издания книг Солженицына — много напутано и до сих пор не распутано. Вот часть моей задачи в Москве была как раз упорядочить работу. Образовано новое в литературное представительство, которое помещается сейчас в Доме Марины Цветаевой, – ваша газета писала об этом. В. Борисов с января 1992 года больше не является представителем А. Солженицына. За то время, что я была в Москве, заключен договор на первое книжное издание «Красного колеса», так что в 1993-94 гг. читатели получат все 10 томов в достойном издании. Мы планируем издать 3-томник «Публицистики», тоже впервые

– Насколько мне известно, вы продолжаете. работу над серией мемуарной литературы
и собираетесь издавать здесь и эти мемуары. Что в ближайшее время намечается?

Н.С. — Серию «Всероссийской мемуарной библиотеки» мы начали выпускать на западе в годы изгнания. Мы надеемся опубликовать и продолжить ее в России. Вот это одни из наших первых проектов, который мы хотели бы осуществить, как только книгоиздательство вместе со страной вынырнет из обморока. После того, как ваша газета перепечатала призыв А. И. к старым эмигрантам, который впервые был опубликован в 77-м году в Париже, к нам в. представительство сразу начали присылать большое количество мемуаров. К сожалению, процентов 40 из них оказались совсем не мемуарами, а, скажем, стихами или рассказами, что мы, конечно, уж никак не можем .публиковать, но много и действительных воспоминаний людей – свидетелей нашей тяжкой индустрии XX века. всех трех революций, гражданской войны, коллективизации, войны с фашистами. послевоенного уничтожения деревни,— все это мы теперь собираем, описываем, будем каталогизировать и затем лучшие из них публиковать, как мы уже делали на Западе, где
нам в ответ на этот призыв прислали примерно 700 рукописей. .Из них напечатано 11, вот
сейчас выходит двенадцатая книга.

— Вас пригласил к себе президент Ельцин. Можете ли вы что-то сказать об этой встрече?

Н.С. — Живое общение, конечно, не телевизор. Разговор был о положении в стране. Борис Николаевич тяжело озабочен, и видно, что сердце у него болит... Он был очень гостеприимен, живо пересказал мне часть своего недавнего телефонного разговора с А. И. Подтвердил, что двери для возвращения А. И. открыты... Пока, правда, мне не удалось найти загородный дом, куда мы могли бы вернуться, но поиски идут... Видно, до возвращения А. И. мне придется приехать еще не один раз.

— За время вашего пребывания здесь вы могли не раз убедиться, как резко противостояние левых и правых сил. Как отразится, по-вашему, возвращение Александра Исаевича на этом противостоянии?

Н.С. — Мне трудно судить, как отразится, могу только сказать, к чему стремится сам Солженицын. Он считает, что всякий писатель вообще, м себе он этого желает, может и должен быть силой объединяющей, а не разделяющей. Я думаю, что когда он вернется, он постарается – в той мере, в той мере, в какой это от него будет зависеть, – стать такой объединяющей силой.

– Именно поэтому мы с таким нетерпением ждем его возвращения
Путь солженицына известия 1993
Константин Кедров
ПУТЬ СОЛЖЕНИЦЫНА

«Известия» № 96, 24 мая 1994 г.


Возвращение Солженицына в Россию — 27 мая он прилетает во Владивосток — может стать не менее значимым событием, чем уход Толстого из Ясной Поляны. Возможно даже, что эти два явления внутренне прочно взаимосвязаны и отнюдь не случайно обрамляют XX век.
Затворничество в Вермонте сродни такому же добровольному затворничеству под Тулой. И в том, и в другом случае неприятие ложных путей так называемого прогресса, твердое желание вернуть заблудшую и обезумевшую цивилизацию в человеческое христианское русло.
Даже насмешки в адрес великого человека со стороны желтой и полужелтой прессы в
чем-то до боли знакомы. «Кто поносил меня, кто на смех подымал, / кто силой воротить
соседям предлагал; / иные уж за мной гнались, но я тем боле / спешил перебежать городовое поле, / дабы скорей узреть — оставя те места, / спасенья верный
путь и тесные врата». Это финал последнего стиха Пушкина «Странник», пророчески предвосхитившего уход Льва Толстого. Как точно здесь переданы интонации суетной толпы, неспособной оценить духовный поиск и подвиг.
Разве это не подвиг — после двадцати лет изгнания и затворничества найти в себе силы оставить Вермонт и устремиться снова в страну, откуда изгнали, где 10 лет держали за колючей проволокой в концлагере, а потом столько же лет травили.
Солженицын возвращается в страну, где коммунизм, лязгнув прикладами, уступил место другому «почетному караулу» из отборных отбросов национал-социализма. С этим новым злом писатель, к счастью, мало знаком. Ведь раньше он сталкивался с ним только на линии фронта в годы войны. Теперь на Родине, кроме знакомого серпа и молота, его ждет свастика, стилизованная под русский узор.
Наивно звучит утверждение иных сторонников демократии, что Солженицын ясно видит
опасность коммунизма, но не видит-де нашего отечественного фашизма.
Просто писателя не так легко обмануть новым политическим маскарадом. Лубянские коммунистические погоны шиты белыми нитками на экзотических мундирчиках новых фюреров. Коммунизм, во что бы он ни рядился, останется коммунизмом, и Солженицын это видит лучше других.
Так случилось, что жизнь этого человека — цепь непрерывных подвигов. Подвигом было стремление молодого офицера, уже прошедшего войну, говорить правду и только прав ду, За что и был арестован прямо в военной форме.
А разве не подвиг работа над будущими гениальными страницами в советском концлагере! Послушаешь сегодняшних литераторов о том, как им тяжело живется и не пишется «новых условиях, и руками разведешь. А Солженицын-то как работал? Кто ему за это платил высокие гонорары? Карцер, дополнительный срок, а то и расстрел — вот
единственная награда от советской власти, на которую мог рассчитывать гениальный зек.
Написать «Один день Ивана Денисовича», конечно, подвиг, но опубликовать эту повесть а
«Новом мире» в то время, когда даже доклад Хрущева на XX съезде был засекречен, – подвиг ничуть не меньший. Если сам Хрущев недолго продержался на волне своего непоследовательного антисталинизма, то какая судьба ждала простого учителя математики, вернувшегося из заключения?
Насколько реальной была перспектива возвращения писателя за колючую проволоку сегодня, поймет не каждый. Вспомним же судьбу Синявского и Даниэля, посаженных в
тюрьму в первые же годы правления Брежнева за публикацию своих произведений под псевдонимом за рубежом. Вспомним травлю Пастернака при Хрущеве за то, что «Доктор Живаго» вышел в итальянском издательстве, не будучи опубликованным в СССР.
Только на этом фоне можно понять, каким подвигом было решение Солженицына опубликовать за рубежом «Архипелаг ГУЛАГ» и другие романы, не только не опубликованные, но уже и запрещенные в Советском Союзе. Известны случаи, когда людей сажали в тюрьму, приобщая к делу даже опубликованную а «Новом мире» повесть «Один день Ивана Денисовича».
Но ведь и это далеко не последняя ступень восхождения. Новым подвигом стал открытый
призыв писателя «жить не по лжи», обращенный ко всей стране.
Это было прямым продолжением нравственной проповеди Льва Толстого «не надо бояться», тоже обращенной ко всей России и запрещенной в светлом царстве социализма.
Еще не пришло время для осознания писательского затворничества в Вермонте. Первоначальная ироническая позиция тех или иных беллетристов сродни той иронии, которая окружала Льва Толстого, не желающего выходить из яснополянского ареала своей независимости и свободы. Из Ясной Поляны можно было наведаться и в Петербург, и в Москву. Из Вермонта любой путь на Родину был отрезан. В пространстве, но не во времени. Никто не мог запретить писателю полностью уйти в Россию, в ее историю. Отрезанный от России 70—80-х годов, Солженицын прорвался в Россию 1917 года. Никто не поймет на лету, что такое «Красное колесо» – вещь, где время растягивается по дням, по часам, секундам и каждое мгновение становится бесконечным. Это Россия, которую Солженицын переживает и никак не может пережить до конца. Это страна, где все запрещено, где ничего не возможно, кроме бесконечного подвига. Все остальное — только трусость, ложь, воровство, предательство — спицы красного колеса. Но вращаются они вокруг подвига.
Солженицын в отличие от многих деятелей новой эмиграции не был обманут хорошо организованной горбоманией. Лживая, насквозь лукавая перестройка не затронула его сердце, но когда наступил момент действительного падения советской власти в октябре 93-го, Солженицын со всей ясностью и определенностью приветствовал это событие. Еще
раз сказалась удивительная способность писателя «жить не по лжи», распознавать, где правда, где ложь, в самых запутанных обстоятельствах.
У Солженицына есть своя утопия: вера в особую земскую демократию, надежда на здоровые силы, зреющие в провинции, проект по-настоящему добровольного объединения естественных союзников в одно государство. Вместо этого провинция проголосовала за коммунистов, аграриев и Жириновского, а естественные .союзники
жаждут лишь единой рублевой зоны, не проявляя интереса к чему-либо русскому, кроме
рубля и доллара.
Каковы бы ни были политические взгляды Солженицына, он больше любой политики! Солженицын не приемлет капитализма и социализма, а кто, скажите мне; их приемлет? Цивилизация в тупике — это очевидно. Сбылись худшие опасения Льва Толстого. Воздух, которым нельзя дышать, вода, которую нельзя пить. Ничуть не меньше отравлена духовная среда обитания. Страна, где большая часть населения смотрит «Просто Марию» и «Санта-Барбару», конечно же, тяжело больна.
Солженицын возвращается не в утопию, а в Россию. Он едет в нее, как Чехов ехал на
Сахалин. Врач едет к пациенту – таков его долг, ну а как встретят его у порога, это уже
другой вопрос. Больной, он и есть больной. От него можно ждать чего угодно, даже статей
Амелина.
Великие люди живут по другим законам и время свое сверяют по другим часам. Это раздражает. Смердяков убил Федора Карамазова не из-за денег, а из-за ненависти к Дмитрию и Ивану. Ненависть опять же не от зависти, а от несогласия с тем, что люди могут интересоваться чем-то непонятным и высшим.
Цивилизация Толстого и Солженицына всегда выше. Она была и будет «поверх барьеров», как говаривал .Пастернак. Она в другом измерении — в душе человека.
Век начался уходом Толстого. Заканчивается он возвращением Солженицына. Уход и возвращение – есть над чем задуматься.

ПУТЕШЕСТВИЕ ИЗ МОСКВЫ В МОСКВУ ЗАВЕРШЕНО

«Известия» № 139 (24246), 23 июля 1994 г.


Слава богу, кажется, мы наконец-то пресытились митингами, шествиями и манифестациями. Люди, встречающие Солженицына на Ярославском вокзале, вели себя вполне по-джентльменски, несмотря на разницу политических убеждений.
Коммунисты воровато развернули свои плакатики и тотчас же их свернули. На одном я успел прочесть: «Солженицын пособник Америки и развала СССР». Кто-то вяло свистел, но основная масса встречающих радостно скандировала; «Здра-вствуй, И-са-ич, здра-вствуй, И-са-ич». Это был самый теплый момент, когда семья Солженицыных вышла наконец из вагона.
Стоящим рялом со мной бородач сказал хвоей девушке:
– Встречают его побольше ментов, чем провожали.
Видимо, ждали большой толпы, боялись провокаций и беспорядков, но какие тут беспорядки, большей частью пришли встречать писателя вполне интеллигентные люди. Рядом со мной, например, стоял друг Солженицына писатель Борис Можаев и что-то объяснял двум своим собеседникам в очках и пол зонтиками. Промелькнул бритоголовый Эдичка. Постоял-постоял да и ушел. Потом подошел литературовед Станислав Лесневский – хранитель традиций Блока, потом появилась член Президентского совета, профессор булгаковед Мариэтта Чудакова с огромной чайной розой в руках.
– Я должна ее вручит Александру Исаевичу.
Мы ринулись вслед за ней, огибая толпу по каким-то переходам и лестницам, но уткнулись в непроницаемую стену охранников.
– Пропустите профессора и члена Президентского совета, – уговаривал их Станислав Лесневский.
– Передайте Александру Исаевичу хотя бы этот цветок, – жалобно просила Мариэтта Чудакова. Но охрана оказалась неумолима.
– Мы ничего не будем передавать.
Роза осталась в руках.
Речь Александра Исаевича на площади у вокзала долго не начиналась, а дождь шел и шел. От Государственной думы выступил депутат Лукин. В его словах поразило утверждение, что Александр Исаевич все делал вовремя. Вовремя ушел на фронт, вовремя сел, вовремя вышел из ГУЛАГа и вовремя вернулся в Россию.
Не знаю, можно ли вовремя сесть и вовремя отсидеть, но не сомневаюсь, что и восемь лет назад возвращение писателя было бы своевременным. Хотя, конечно, тогда и ликования было бы больше, а, может быть, было бы все скромно и незаметно, как при возвращении из ссылки Андрея Сахарова.
Наконец, к микрофону подошел сам Александр Исаевич. Его речь была наполнена перечислением тех бед, которые обрушились на посткоммунистическую Россию. Когда прозвучало слово «разврат», коммунисты побросали свои плакатики и даже неуверен зааплодировали.|
Когда автобус с семьей Солженицыных стал отъезжать от вокзала, все попытались хоть на секунду забыть про эту опостылевшую и такую запутанную политику. Никаких криков, никаких лозунгов. Просто аплодисменты вернувшемуся к нам писателю.
А когда толпа покинула площадь, образовалась маленькая группа седовласых людей. Один из них читал свои стихи:
Солженицыну спасибо:
Наши муки описал
И ГУЛАГ фашистский красный
Всему миру показал.
Тут ни убавить, ни прибавить, сказано самое главное.
И еще где-то в середине речи Александра Исаевича, когда критический пафос достиг предела, кто-то мрачно пошутил:
– Сейчас обратно вышлют.
И все улыбнулись. И ни у кого ни малейшего чувства тревоги. Теперь это шутка и только шутка. В новой России Александр Исаевич может говорить все, что думает, как и все мы. И в этом есть большая заслуга самого Солженицына.
Когда привокзальная площадь опустела, на ней остался только гранитный Ленин без высокого постамента. Оказывается, и он был в толпе встречающих, а теперь остался стоять, разводя гранитными ручищами, словно не зная, как отнестись к тому, что происходит.




Иван Денисович Цинциннатов Русский курьер
Константин Кедров
http://video.mail.ru/mail/kedrov42/6/
– Иван Денисович Цинциннатов –
(«Русская проза ХХ века». Библиотека школьника. М., АСТ, Астрель, 2004)


Это, конечно, очень радостно, что в 2004 году школьники обязательно должны прочесть «Матренин двор» Солженицына», «Котлован» Платонова и даже несколько вполне безобидных рассказов Набокова. Россия стала бы совершенно другой страной даже без всяких реформ, если бы в один прекрасный день или не менее прекрасный год школьники все это прочли. Но школьники в основной своей массе ничего этого читать не будут. И я далеко не уверен, что все учителя литературы читали Набокова.
Больше всего меня удручает, что «Матренин двор» остается абсолютно свежей и актуальной литературой.
«– А завтрак вам приспе-ел.
Что на завтрак, она не объявляла … или суп картонный (так выговаривали все в деревне), или каша ячневая. Не всегда это было посолено, как надо, часто пригорало, а после еды оставляло налет на нёбе, деснах и вызывало изжогу».
Если кто-то мне скажет, что деревенское меню стало теперь вкусней и разнообразней, я буду только рад. Но боюсь, что никто не скажет. Сама Матрена при жизни стала национальной героиней. К ней в поселок Торфопродукт даже наведывались туристы и журналисты.
«Козе она выбирала из подполья самую мелкую картошку, себе – мелкую, а мне – с куриное яйцо». Наша интеллигенция очень полюбила «Матренин двор», читала и обливалась слезами, как когда-то над «Бедной Лизой» Карамзина. Я же всегда недолюбливал эту Матрену, с которой в 1959 году началась вся наша деревенская литература. Дело в том, что Солженицын продолжил в этой вещи традиции российского сентиментализма начала 19-го столетия. Согласно этим традициям господа городские должны со слезами умиления взирать на исконно-посконную (проще говоря, полускотскую) жизнь бедных поселян и проникаться чувством своей исторической вины за то, что живут в цивилизации, а не в торфяном дерьме.
Ничего принципиально нового по сравнению с этой повестью Солженицына писатели-деревенщики так и не создали. Все эти матерые Матрены и Матренные Матеры считались образцом «правды жизни», которую писатель должон отображать. Возможно, что в этой покорной, как корова, Матрене коренится причина нашего извечного неустройства.
После «Записок из мертвого дома» Достоевского», которые никто не читает, кроме специалистов, «Один день Ивана Денисовича» – второй, а по значению первый образец тюремно-лагерной классики. За все последующие годы советской власти и даже за последовавшие десять лет свободы никто из писателей даже не попытался по-новому прикоснуться к этой извечной российской теме. Даже сам Солженицын своим «Архипелагом ГУЛАГ» не смог перекрыть эту гениальную повесть. Она написана так просто, что оторопь берет. Кажется, литературы-то тут нет никакой, одна документалистика. А вы попробуйте так, чтобы никакой литературы. Мир не понял Ивана Денисовича. Это сугубо русский характер. Достойный мужской напарник Матрены. Так сказать, ее духовный супруг. Заподозрить Ивана Денисовича и Матрену в какой-либо телесности просто немыслимо. То, что Иван Денисович – тупое лагерное животное, способное думать только о пище, критика, конечно же, объяснила лагерными условиями. Однако я не в состоянии представить себе Ивана Денисовича на воле, читающим какую-либо книгу. А ведь он и в школе учился, и грамоте обучен.
Иван Денисович – все тот же образчик сентиментально- садистической и сентиментально-мазохистской традиции русской литературы, которая всегда умилялась убожеством, да еще и подражала ему. Достоевский выдумал кроткого мужичка Марея, Толстой – Платона Каратаева, Пушкин – Савельича. У Солженицына правды больше. Его Денисовича в преданности не заподозришь, скорее в предательстве. Впрочем, Шухову некого предавать, поскольку он никому никогда не был предан. Преданность – выдумка русских писателей. Мечта барина о любящем и покорном рабе.
После Солженицына хотелось бы хоть пару слов о Набокове. Но для этого предметом разговора должно быть что-то равновеликое. Лучше всего «Приглашение на казнь». Вот и сравнили бы тюрьму «агностика» Цинцинната с концлагерем Ивана Денисовича. Солженицына с Набоковым. Варварство с цивилизацией. Духовное рабство с духовной свободой. Интеллигентность с хамством и хамство с интеллигентностью. Но ритуал повелевает восхищаться и умиляться всем, что «у нас», и, по крайней мере, с подозрением посматривать на все, что «у них», даже если это сугубо «наш» Набоков.
Подведем итог. Двадцатый век позади. А литература его пока впереди.
Памяти Солженицына
Константин Кедров
http://video.mail.ru/mail/kedrov42/6/
Жить не по лжи над пропастью во ржи известия 5. 8.
Константин Кедров
http://video.mail.ru/mail/kedrov42/6/

1-е место в рейтинге "Известий" сегодня 5авг.2008
"Солженицыну спасибо - наши муки описал"
Константин Кедров
Когда в 1994 году писатель вернулся в Россию, на Ярославском вокзале в толпе встречающих мне запомнились две фигуры. Колдун Кулебякин, который вскарабкался поближе к Солженицыну по отвесной стене и попал во все объективы, и маленькая сгорбленная фигурка с плакатиком: "Солженицыну спасибо! Наши муки описал и ГУЛАГ фашистский красный всему миру показал". Этим все сказано.

Слово ГУЛАГ стало нарицательным благодаря Солженицыну. Из неуклюжей советской аббревиатуры - Главное управление исправительно-трудовых лагерей - писатель создал эмблему и припечатал ею, как каиновой печатью, самую гигантскую машину уничтожения за всю историю человечества.

Сознавал ли он свою миссию, когда во фронтовом письме из действующей армии к другу позволил себе критические высказывания о Сталине? Ведь Солженицын прекрасно знал, что все письма просматриваются и цензурируются. Так или иначе, но будущий лауреат Нобелевской премии - в отличие от Достоевского - стал узником раньше, чем писателем.

Сравнивая условия содержания преступников в "Мертвом доме" с тем, что было в сталинском концлагере, Солженицын горько заметил, что каторга Достоевского показалась бы курортом любому советскому зеку. Он иронизировал над паточными рассказами о Ленине, который лепил в тюрьме чернильницу из хлебного мякиша и писал молоком, чтобы текст не увидели: узники советских тюрем проглотили бы эту "чернильницу", не успев разжевать, а уж о молоке даже и мечтать не приходилось. Вспомним, как Иван Денисович долго рассасывал хлебную корочку, держал ее за щекой, чтобы как можно дольше сохранить хлебный привкус. Да одной этой детали было достаточно, чтобы понять - в русской литературе появился писатель масштаба Достоевского.

Советская власть уже в 30-х годах поставила себе цель - вырастить новых Толстых и Достоевских. Не получилось. А когда таковой появился, он вышел из недр сталинских тюрем, лагерей и шарашек. Первой реакцией была растерянность, а второй - горячее желание снова засадить туда "непрошенного Достоевского".

Условия, в которых Солженицын создавал "Архипелаг ГУЛАГ" и "Один день Ивана Денисовича", не снились никакому графу Монте-Кристо, никакому аббату Фариа. По свидетельству Александра Исаевича, ему приходилось держать в голове целые главы, потому что не было ни хлебных чернильниц, ни молока, чтобы все это записать втайне от надзирателей.

Солженицын считал себя свидетелем, одним из многих, которые бесследно исчезли в чудовищной человекомешалке и костоломке, которую и сегодня многие склонны считать великими стройками коммунизма. Но на самом деле невозможно представить себе тысячи, сотни или десятки равновеликих ему по силе обличительного таланта. Не говоря уже о виртуозной изобретательности, которая понадобилась писателю, чтобы обмануть советскую цензуру и редактуру периода хрущевской холодной оттепели. "Матренин двор" замаскирован под очерк. "Один день..." внешне сработан по законам соцреализма: есть "сознательный", дымящийся от работы кавторанг, есть "несознательный" Иван Денисович, который перевоспитывается трудом. Но это, конечно, только маскировка. Пусть позднее Шаламов скажет, что он в таких лагерях не сидел. Лагерь действительно не самый лютый, но суть от этого не меняется. Иван Денисович познал только верхушку кровавого айсберга.

Может, мир так бы и не прочел "Архипелаг ГУЛАГ", сочтя его сугубо внутренним, русским делом, если бы власти не обрушили на уже запрещенного и непечатаемого Солженицына всю мощь своей пропаганды.

В свое время Лев Толстой призывал: "Не надо бояться!" Его услышала тогда вся Россия. Солженицын призвал нас "жить не по лжи", и его опять все услышали.

А дальше начались разногласия. Как только писателя выкинули из страны, как только он нашел приют у гостеприимного Генриха Белля, выяснилось, что жить не по лжи для Белля - совсем не то же, что для Солженицына. Аналогичные разногласия возникли между Солженицыным и Сахаровым. Александр Исаевич верил в свою утопию. В города с одноэтажными домиками и палисадниками, о которых он писал в "Письме к вождям Советского Союза", призывая их отказаться от грандиозных строек и многоэтажек. Верил Солженицын в возрождение земства, в Казахстан, который называл "подбрюшьем России". У любого писателя есть свой Город Солнца. Так, Толстой призывал к опрощению - к простоте сельской жизни. И верил, что это возможно.

Конфликт с цивилизацией для русских классиков вещь привычная. По сути дела, Толстой и Достоевский так и не признали европейский путь развития. Оказалось, что и Солженицын мог сказать вслед за Пушкиным: "Не дорого ценю я громкие права, от коих не одна кружится голова". Он и сказал. Сначала на Западе, до смерти напугав прогрессивную общественность, а по возвращении тысячи раз повторил это всем нам. Россия, едва-едва вступившая на путь свободы, услышала, к несказанной радости коммунистов, что свобода слова - это всего лишь "разнузданность" и "власть олигархов". Когда Александр Исаевич в любимовском Театре на Таганке торжественно и публично отказался принять государственную награду в знак протеста против того, что происходило, политическая поляризация достигла предела. Но, конечно, ни о каких гонениях, как при прежней власти, речь идти не могла. Чего-чего, а критики власти со всех сторон в России 90-х хватало.

Каноническая православная воцерковленность Александра Исаевича для многих его читателей и почитателей стала новостью. В самых известных вещах Солженицына обретение веры и религиозность не были главной темой. Был гонимый баптист в концлагере, который тайно читал Нагорную проповедь - "ударят по правой щеке - подставь левую", за что, по словам писателя, его били и по правой, и по левой...

Тяжелым бревном из-под глыб всплыл вдруг и национальный вопрос. Когда читаешь "Двести лет вместе", появляется ощущение, что у писателя возникла иллюзия окончательного решения еврейского вопроса. И опять же одних это радовало, других раздражало. Неужели Сим Симыч, угаданный Войновичем, окончательно вытеснил самого Солженицына? Этого, конечно, не произошло и не произойдет никогда, хотя бы потому, что есть "Архипелаг ГУЛАГ". В советские времена запрещенная книга стала новым фольклором. Брежнев приезжает за границу, ему гневно кричат из толпы: "Архипелаг ГУЛАГ!" "ГУЛАГ архипелаг", - отвечает генсек, сложив ладони лодочкой.

В последние годы мы увидели Солженицына в гармонии с властью, что тоже несколько неожиданно для русского писателя, особенно такого, как Солженицын. Так или иначе,эра Солженицына кончилась...



Жить не по лжи
Над пропастью во ржи

Солженицын
Со лжи ниц
Он



© Copyright: Константин Кедров, 2008
Свидетельство о публикации №1808152696
Список читателей Версия для печати Заявить о нарушении правил
Вы можете проголосовать за это произведение в СМС-чарте. Для этого отправьте СМС-сообщение с текстом stihi 1808152696 на единый короткий номер 1151 из России (или 5012 из Украины, 9912 из Казахстана), поддерживаются все операторы. Стоимость СМС - 1$. Автору произведения за каждый голос начисляется 50 баллов, см. подробнее условия голосования.
Рецензии
Написать рецензию
Вы знаете, Константин,
для меня, концептуально, творчество А.И. Солженицина очень спорно, но хорошо тем, что он ввёл во вторичный оборот источники, доселе неизвестные читателям России. Это наша беда и сейчас, короткий период раскрытых архивов очень быстро закончился. Так же к его несомненным заслугам следует отнести ЕГО АКТУЛЬНУЮ БОЛЬ за страну, это драгоценнейшее свойство подлинного человека, гражданина и исповедника. Сейчас таких людей ПОЧТИ нет, а те что есть - оболганы и ЗАКРЫТЫ. Так же А.И. ДОЛГО и умно жил и ему ВИДНЫ концы длинных исторических событий, их плоды и логоперспектива. Это мудрость. Что же касается его отношения к ИДЕЕ коммунизма, то я считаю его в корне неверным, но это длинный разговор за чаем с водкой.
А его супруга - это просто СОКРОВИЩЕ жизни.
Спасибо за повод.
Желаю успеха!

Ясномысля Переславлев 15.08.2008 19:27 • [Заявить о нарушении правил] [Удалить рецензию]
Добавить замечания
согласен с вами во всем кроме коммунизма сгубившего мою жизнь и жизнь всех моих друзей

Константин Кедров 15.08.2008 22:51 [Заявить о нарушении правил] [Удалить замечания]
Константин.
Мы были едины в Начале и станем едины в Конце и все пути ведут в коммуну, общину, собор, малхут, агапу, государство, лотос и т.п.
Этот путь неизбежен, а идеология пути - "коммунизм".
Но, между взглядом, ощущением, мыслю, помыслом, рассуждением, решением, реализацией, практикой и обратной связью - существует технологическая "дистанция" в которой и происходят инверсии. Звук-графика-буква-лог-слог-корень-слово и т.д.
Все извращения возможны только в дефисах.
Идеология и практика - связанные вещи, но без необходимости.
Связующее звено - человек, с дефектными свойствами личности и все корни зла здесь.
Я хочу, чтобы Вы это ясно понимали, как преподаватель словесности.
Для меня важно ЭТО, а не собственное резонёрство.
Спасибо за повод!
Желаю успехов!

Ясномысля Переславлев 16.08.2008 08:50 [Заявить о нарушении правил] [Удалить замечания]
Я-антикоммунист. Это преступная идеология!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!)))))))))))))

Константин Кедров 18.08.2008 09:23 [Заявить о нарушении правил] [Удалить замечания]
Добавить замечания



Солженицын в Братске

В 1994 году, возвращаясь в Россию, Александр Исаевич Солженицын был один день в Братске. Ему показали все малые и большие городские достопримечательности. Среди главных - был музей под открытым небом «Ангарская деревня». Он обошел избы, посмотрел деревенскую улицу. В одной избе ему сказали, что до сих пор в Братске живёт бывший начальник «Озерлага» Сергей Кузьмич Евстигнеев ( умер в 2007 году), которого он упомянул в «Архипелаге». Но тему А.И не поддержал, интереса к его персоне не проявил, а больше упирал на старинную русскую деревню.
Потом тут же был дан обед, во время которого А.И. все время говорил о будущем России. Вокруг сидели местные чиновники из компартийного призыва , на совести которых было немало подавленных за мелкие прегрешения местных солженицыных из нашего сельсовета. Но поскольку дана команда из Москвы встречать хлебом и солью, то встречали – икрой и балыком. И поддакивали.
Я все ждал момента задать ему вопрос, а не боится он повторить судьбу Горького. И задал когда вышли из-за стола, на что получил гневную отповедь писателя. Он сначала заклеймил великого пролетарского писателя, а потом сказал глядя прямо мне в глаза, что сам никогда не пойдет его путем, что уже доказал всей своей жизнью. И мне как-то даже стало неловко, что я - мелкий щелкопёр областной газетенки, так оскорбил его этим вопросом. Тем более, вскоре узнали, что Солженицын отказался получать Госпремию из рук Ельцина, тем самым доказав, что эту власть он не признает. Правда, для меня осталось загадкой, почему на склоне лет он принял премию из рук власти, которая присягнула Ельцину. Уж надо было быть последовательным до конца. Но может быть, не всё знаю. На память о встрече у меня осталась книга пьес, которую Александр Исаевич подписал «Владимиру Васильевичу Монахову - Солженицын». Некоторые братские любители автографов великих, просили расширить на своих томиках надпись, на что писатель сказал, что личные надписи он кому попало не делает. Это требует времени и сопричастности друг с другом.
Книголюб и большой собиратель книжной миниатюры Евгений Полойко мне рассказывал, что в Братске когда-то жил известный библиофил Раппопорт, который был в переписке с Солженицыным и стал одним из многочисленных героев «Архипелага». Е. Полойко сам видел письма, и надеялся, что они сохранились в семье библиофила. Разыскать семью не удалось – уехали из Братска. И так история этих писем канула в лету. А жаль.

Владимир Монахов 17.08.2008 12:39 • [Заявить о нарушении правил] [Удалить рецензию]