Творчество и жизнь. Из книги - Письма

Творчества, как, собственно, и самой жизни без амбиций не бывает. Очевидно, поэтому даже письма подспудно пишутся в расчете на будущую аудиторию. Это не то чтобы уверенные догадки о собственном величии, но робкое предположение, что их будет читать кто-то еще, кроме vis-a-vis.
Демократичность опции «Сохранить, как…» или клавиш Shift+F12 иной раз увеличивает эту уверенность до степени гомерической. Не говоря уже о том, что «гипертекст – это электронный текст, написание и чтение которого осуществляется на компьютере, где не властен порядок типографской печати, его тирания и его ограничения,  поскольку текст существует в нелинейном пространстве, создаваемом процессором. В отличие от печатного текста с однонаправленным движением вместе с перелистыванием страниц, гипертекст – радикально иная технология, интерактивная и многоголосная, которая утверждает плюрализм дискурса над строго определенной фиксацией текста» – “New-York – Times”, 26.6.92, “The end of books”, Robert Cover. Во всяком случае, когда я после пишущей машинки впервые сел за комп, у меня было ощущение захолустного зоотехника, пытающегося обих;дить пару сотен «хаммеровских» лошадок.
Контрапункт.  Есть такой термин –«литературность». Его применяют, как в похвальном, так и в ругательном смысле. Желание придать своей писанине, даже письмам, эту самую литературность, увы, довлеет надо мной, как и над большинством из тех, кто пытается поверить свои мысли бумаге или «клаве». Здесь очень важно чувство меры. У меня его нет. Отсюда частые барочные излишества, витиеватость изложения, желание подвести монтень под плетень. Что-то типа – «Коза кричала нечеловеческим голосом».  Отсюда и диапазон – от тевтонской тяжеловесности, (балласт сложноподчиненных предложений), до пасторальной
невинности, от попыток высокого слога до местечковой пошлости. Основные же требования к писательству – изложение должно быть настоящим, простым и точным. Причем, последнее – синоним первого. А я вдобавок еще и менторством иногда промышляю. В эссе я и рассказчик, и немножко учитель, (не вижу особого греха, если мой читатель узнает что-то новое). И все же я предпочитаю повествование и косвенные рассуждения. Главное, чтобы педагогика не переходила в образованщину, и ни в коем случае не превалировала над драматургией. Вы ведь не станете возражать, что в эссе  может иметь место драма?
Умение вычеркивать, (в смысле умения писать), – приходит только со временем, сиречь, с опытом, поэтому могу предположить, что специально эпистолярный жанр никто не создавал и не рожал. Он возник сам. Впрочем, вру. Его создали авторы писем, но родили издатели. Не уверен, что Луций Анней Сенека, Филипп Дормер Стенхоп, (граф Честерфилд) или душка Антон Павлович думали когда-нибудь о том, что их бытовая переписка возведется в ранг высоконравственных человеческих эпистол и будет широчайше издана, став со временем      с а м о с о с т о я т е л ь н ы м   брендом планетарного древа всемирной литературы.
Контрапункт. На туманном Альбионе Sotheby’s продает письма Льва Николаевича, Федора Михайловича и  Иосифа Виссарионовича – тоже «инженер» человеческих душ – и
др. по $20 - 30 тыс. за каждое.
Более того, если письменность проклевывалась клинописью, то сама литература, возможно, началась с писем. Раньше могло быть только воображение. Блистательный Набоков в лекции “О хороших читателях и хороших писателях” говорил: – «Литература родилась не в тот день, когда из неандертальской долины с криком – Волк, волк! – выбежал мальчик, а следом и сам серый волк, дышащий ему в затылок; литература родилась в тот день, когда мальчик прибежал с криком – Волк, волк! – а волка за ним и не было. Глядите, между настоящим волком и волком в небылице что-то переливается. Этот мерцающий промежуток и есть литература. Литература – это выдумка. Вымысел есть вымысел. Назвать рассказ правдивым значить оскорбить и искусство и правду. Всякий большой писатель это большой обманщик, но такова же и эта архимошенница – Природа»
И письмо, начиная от любовной записки и дневника, как послания самому себе, и книга вплоть до словаря и телефонного справочника – это всего лишь формы общения, средства коммуникации.
Слово не воробей только в устном общении. В письме же этого воробья можно не только поймать, но и превратить сначала в жареного цыпленка, а потом в птицу Феникс или наоборот, но в любом случае сначала зарезать, зачеркнуть. Причем многократно. Т.е. отточить стило. Т.е. оттОчить фуфло, в смысле его отстранения от точки, от окончательного варианта.
Еще Бабель, кажется, писал об эмоциональном воздействии точки. Да и Бродский не обошел точку вниманием: «…точка, завершающая повествование, обозначает
его физический конец, предел, обрыв в действительность, в не – литературу. Неизбежность и близость этого обрыва, самим же повествованием и регулируемая, удесятеряет стремление автора к совершенству в отпущенных ему пределах и, частично, даже упрощает ему задачу, застав ляя отбрасывать все лишнее» – «Поэт и проза»
----------------------------------
Контрапункт– отступление. Ах, как хочется, очень хочется написать трактат «МНОГОТОЧИЕ»!

Уже не будет чётким мой корявый почерк,
я – пункт переливанья крови во Вселенную,
а сколько литров, книг, стихов и строчек –
плевать. Но многоточие должно быть непременно…

На мой немудрящий взгляд, когда пишешь, заикаться сложнее.
Но хочется. Не потому что это способ привлечь внимание аудитории.
 «Он научился выражать свои мысли, и ему перестали верить. Верят только заикающимся» – Ницше.
У идущего в гору Сизифа камень – соавтор. А воз-
можно у него таких соавторов было много. Я надеюсь,
что когда – нибудь кто – нибудь захочет подобрать раз-
бросанные мной камни и что – нибудь для себя из них
выстроить: убеждение, мысль, чувство, знание, просто
настроение. Ладно, не камни. Я согласен на эхо.

Я в книге, как в песочнице, играю.
Еще чуть-чуть и позовут домой.
Смеркает.

Вряд ли я смогу вернуть Жизни больше, чем у нее взял.
Но хоть что-то! Попытаться нужно.
То, что в тебе подвывает и трясется от страха в
ожидании смерти, либо презрительно о ней рассуждает,
либо малодушно отворачивается, будто ее не суще-
ствует, либо разглагольствует о бессмертии – я имею
в виду сознание, твое «Я» – умрет первым. Тело еще
какое-то время поживет, как материя. Оно будет ме-
нять свое агрегатное состояние, и таким образом, воз-
можно, будет жить вечно. Это тело, эти атомы и моле-
кулы, они вчера танцевали с тобой и даже внешне
походили на тебя. Спустя какое-то время эти же атомы
и молекулы будут танцевать, и петь с другими. Они
станут былинкой, вылезшей из твоей могилы, жуч-
ком, греющимся на твоей плите, лужицей дождевой
воды на ней, или крапивницей, пьющей из нее. А мо-
жет, они сложатся в маленькую усталую птичку коли-
бри, случайно присевшую на плечо какой-нибудь юж-
ноамериканской красотки, и нежно теребящую ее за
ушко. И совершенно точно будет твоя мысль, а значит
твоя эмоция, твоя энергетика, твое чувство. Останется
гудение слов и душа, которая пока что скулит и тявкает
в пустоту и одиночество.
Спасибо твердым и мягким, согласным и шипящим.
Спасибо звонким и, конечно же, глухим, ибо в тишине
фальшивые ноты слышнее.
…От всей души я благодарен всем, кто
взыскал меня своим вниманием, и надеюсь, что смог
соответствовать. Хоть я и хромой старый кот, прости-
те за банальность, который гуляет сам по себе, глаза
мои все еще открываются, и я продолжаю познавать
мир. До сих пор. Поэтому могу себе позволить мяукать
хрипло, но от души.
Во и сейчас скажу совсем уж наглую и бесстыдную
вещь. После меня Вселенная не исчезнет и даже не
изменится, но может на первых порах, хоть какое-то
время, хоть несколько секунд, будет выглядеть иначе.
Того, чего я наваял, и еще нацарапаю-накропаю,
конечно же, коснется тлен, огонь времени оближет эти
страницы, обуглит их и многое уничтожит. Но я очень
надеюсь, что когда-нибудь, в совсем иной жизни, внук
моего внука, собираясь на рыбалку в Степашки или,
скажем, на Альфу Центавра, наткнется в чулане, (а чуланы,
 уверен, пребудут вечно), на мою полуистлевшую
книжицу, изумленно почешет в затылке и скажет:
– Да, действительно,  с к о р у к о п и с и   не горят!
Вот тогда я счастливо улыбнусь, перевернусь на
другой бочок, свернусь колечком, и буду мурлыкать,
мурлыкать, мурлыкать…
Надеюсь, что к тому времени коты и особенно кошечки,
не говоря уже о свежей рыбе, все еще будут существовать.

Согласно грустной перспективе
Блок умер. Нет поэта, человека.
Все так. Но вечно будут живы
«…ночь, улица, фонарь, аптека!»

И если жил, любил, страдал,
то разве может быть иначе?!
Я памятник себе не воздвигал,
но, каюсь, место обозначил»