In memory of Laguna Sunrise 1947 1979

Часть I

1.

Fragment of Ettore Rustichelli’s opening address at the Ljubljana 11th international conference on Slavic written language’s problems.


…in my book «discharge semiotics» I call her «Diva», like some kind of pop- or movie star. It is because her poetry and the way of mentality, her positive image in a different internet-communities and life itself, and even her intoxicated beauty (what does it matter for poetess though?!) was hailed as such all over the world by crowd of every language, confession and sexual preference, by men and women alike, by people both inside and outside the world of literature. It is because of the type of woman she always identify herself in her works of literature avoiding femme fatal and «vagina dentata» so as not to frighten the married аnd irresolute worshippers, because of smooth and perfect type of beauty (both female and simply human) that no one else could easily claim for her own. We all willingly accorded her legendary status, because of her- sun (or even the blinding light of bulbs in hospital passages) -like radiance and moon- (or surgical instruments) -like glitter.


2.

Рецензия Мириам ван дер Вальк на сборник стихотворений Натальи Мелешкиной «Моя слепая ярость», выпущенный югославским издательским домом «Nova Evropa» в 1971-м году


По сути, книга Наталии Мелешкиной – мощнейшая из когда-либо созданных в художественной литературе летописей протекания астено-депрессивного психоза. И если обычного "качественного" текста было бы вполне достаточно, чтобы сделать летопись "традиционно" "незабываемой", то поразительное мастерство Мелешкиной поднимает "Мою слепую ярость" на уровень высших достижений русской поэзии. Многостраничный внутренний монолог поэтессы, представляющий собой "плач по разбитому семейному счастью", объединяет в себе тонкий лиризм и оглушающий грохот проламывающихся перекрытий нарративных уровней. Именно этот грохот и является основным доказательством наличия у поэтессы тяжелого душевного недуга. При этом способность столь точно, ярко, но, при этом, поразительно отстраненно описывать свое внутреннее состояние и выделяет Мелешкину из числа «не совсем вменяемых поэтесс» вроде Ахматовой и Цветаевой...
За фасадом кипящих семейных страстей мы видим "крайне нервный" портрет "крайне нервной" женщины, готовой пойти на все ради сохранения условий для творчества - литературного творчества, являющегося для Мелешкиной жизненной потребностью, стратегией выживания, средством, при помощи которого она может сопротивляться поглощению себя своими внутренними демонами.


Часть II.

The woman is perfected
Her dead
Body wears the smile of accomplishment
               
                (Edge. Sylvia Plath)



Глава 1

…повесила трубку, и потянулись
дни наступлений
никем не замеченных исчезновений...
Вечерами, стараясь не поворачивать головы туда,
откуда, начинаясь снова и снова,
проводя ватным тампоном, смоченным в чае,
по моим залепленным гноем глазам,
влажной рукой, не означая ничего,
как знак…
и даже не находясь там,
иррациональным числом финальной фразы,
еще не успевшей занять своего места, –
начинает
подвывать пустота моих снов, лишившихся
постоянства времени года в твоих нудных
телефонных монологах.
Я вновь перебираю в памяти события твоей жизни –
со все более и более
возраставшим с годами
числом несовпадений,
с подменой обложек,
и сам постепенно
становясь похожим
на некое «условное допущение».

В парке, осенью, наступление которой здесь почти не ощущается,
где «возможно» имеет свое осложнение во фразе «между тем»,
ты что-то шепчешь мне, балансируя между тем,
что это может значить теперь, когда ты мертва, и тем,
что уже зафиксировано в памяти…
Как можно быстрее идти, касаясь тебя,
все дальше, вслед за тобой,
в сумерках наблюдая,
как ты покачиваешь головой
в такт с наступлением ночи.


Глава 2

Хлопок дверью в прихожей…
(нет, снова не так)
Некто, с чьим именем ничего не связано,
встает с дивана, бросает окурок в окно
и ложится обратно,
и пока ему везет,
все происходит таким образом,
что нам остается лишь стоять,
прислонившись к стене, и наблюдать.
Беззвучие следующего часа.
Вспомнить о чем-то незначительном и…
обрадоваться. Не воспоминанию, нет,
но самой чудом сохранившейся способности
вспоминать и забывать:


Глава 3

Забывать то, как, например, однажды все было направлено против часовой стрелки, без, считалось присутствующими, каких-либо перспектив.
Забывать, постепенно отдаляясь от еще не спрогнозированной «произведенности».
Забывать то, как однажды все подтвердилось, закончилось, как это бывает, например, по ту сторону системы исчислений, когда та движется, и сквозь текст проступает твое новое лицо.
Забывать, что учебники врут, и в сегодняшнем, завтрашнем дне, в том, что проснулся, что спал, есть лишь отчуждение, оцепенение, попытка согнуть руку в том месте, где нет сустава...
Вечером того же дня, рано или поздно, вовремя или нет…
Эти комнаты. Стены действия. Догадываться или знать...
Стараться убедить себя в том, что и аксиома – еще не приговор.

Philipp Rodionov-Vvedenski (1979)


Часть III


Рецензия I (Veronika Reemmer and Marianna Ouedraogo)


«In Memory» - история крайне опасных прозрений: порой обретение благодати вещь вовсе не из приятных, – чтобы найти любовь, необходимо получить разрывную пулю в нижнюю челюсть, быть выметенным поганой метлой из жизни и распоротым скальпелем неопытного хирурга.
Все неназванные, но явственно присутствующие в тексте протагонисты, включая и двойника Сильвии Плат, поэтессу Лагуну (Наталию Мелешкину), к слову сказать, в тексте фигурирующую уже в качестве покойницы (поскольку «последний текстовый блок Сильвии был закончен автором еще в прошлом, 1994-м году), находятся в пути (к или от?) личной патологии. Именно благодаря присутствию других «живых мертвецов», до конца остается неясным, является ли все происходящее действительностью или же существует лишь в воображении автора, в течение бессонной ночи, длящейся вот уже несколько лет, безуспешно пытающегося прекратить бессмысленное текстопорождение, однако при этом, вне зависимости от собственного желания, по крупицам, чудом сохранившимся в памяти, восстанавливающего изначальную иррациональность своей любви – сначала к Сильвии, а затем – к Лагуне. Все мини-истории, точнее, намеки на их рождение и развитие, поднимают вопросы сексуального насилия и внутреннего одиночества. Желая близости, героиня борется со своей агорафобией, навязчивыми идеями, и глубоко сидящей боязнью обнаружить свою уязвимость перед окружающими…И все же поверхностная связанность этих «недо-историй», в конечном счете, менее существенна, чем их более глубокая схожесть формы и структуры: «In Memory…» объединяет в себе экономию короткой истории с ее калиброванными предположениями, «сковородочно-скороварочный» сюжет и «агорафобный» стиль повествования.
Воскрешение в памяти вечеров в холодной прокуренной квартире Родионова, парЫ растворителя, звуки западно-германского поп-рока и шум дождя за окном превращают рассказ о случайных сексуальных встречах двух поэтов во внушительную поэму в прозе.
Поднимая серьезные, порой спорные, и универсальные вопросы относительно возможности найти Бога в занятиях любовью, автор требует от читателя приложения как эмоциональных, так и интеллектуальных усилий.
Дар автора состоит в способности поместить даже самое очевидно-банальное событие в фокус серьезных философских и этических вопросов. И именно в этом тексте, созданном поэтом в кульминационный момент его литературной карьеры, этот дар реализован максимально полно.


Рецезия II (Milena Mazneva and Stano Ruzichka)


As for modern and so-called  "actual" Serbian, Slovenian and Nord-Italian literary critics, only a few of them were able to appreciate the exorbitant depressive texts of TSG. Most of them in appraising the texts didn’t go to the trouble of trying to understand what they had read and took the easy path of comparing one of another work of TSG (Rodionov) with their sacred cows of European post-postmodernism. Of course, it is much simpler to relate the Russian author to some familiar European trend that to figure out the postindustrial aesthetics of bugged garbage head’s constrained howls of love despair.
The English philologist Thomas Thorpe in  his article "TSG – sullen as a result of self-identification" ("Semiotics" 23, pp. 47-49. 1995) about new collected stories of R. wrote, as if justifying his European colleagues, that one could understand the confusion of critics on whose heads suddenly fell such up to now unprecedented and non-typical for Russia literary nightmare marked "EURO-city NEURO-trash". But at that time he pointed out that «something more Russian, more Conceptual, more "Russian Conceptual" and even more “Conceptual-Russian” that it seemed was before us".