Лабиринтами Логруса

Бельский Илья
________________________________________

Лабиринтами Логруса

________________________________________
©Стойкий Аромат Смерти


Посвящается Рите Шержуковой


ВСТУПЛЕНИЕ:

Как больно, знать и понимать, что долгожданная встреча невозможна, по сути.
Что за всем улыбками и невинными поцелуями компьютерных смайлов, таится лишь простое желание, не обидеть…
Но ты сделала многое, ты наполнила мою комнату светом, ты примерила меня со многим врагами, ты наполнила моё сердце теплом и добротой, я выкинул старый мусор из всех щелей, я сдул пыль с ветхих звуков и нот…
А ты осталась за порогом, по-матерински улыбаясь, но, напрочь отказываясь входить в комнату…
Но как я смогу жить в этих стенах… в комнате, где каждый предмет наполнен тобою…
Это больно, я ждал счастья…
Прости, я не смогу… так…
В месте, которое построено для двоих.
Одному там невероятно одиноко и сестрица Тоска не в счёт!
Я не разрушу твой прекрасный подарок, нет!
Я просто уйду, и не через дверь, за ней стоишь ты!
Я уйду своими ходами и лабиринтами… Лабиринтами Амбера или Логруса!
Тут уж как повезёт.
Спасибо за всё!


НОЧНОЙ ПРИЮТ

Зеркала, зеркала, зеркала, зеркала, зеркала, зеркала! Кругом зеркала… я вижу только себя в них, они пусты и моего лица в отражениях нет! Пустая чёрная пустота вместо лица…
Кто же я? Как отыскать дверь, открыв которую, зажжётся свет, и меня будут приветливо ждать.


Пусть ночь, но добрая старушка и дедуся, примут меня как родного сына, который погиб в кровавой каше на задворках лжи и предательства, много лет назад.
Бабуся ставит на стол горшочек с дымящимся варёным картофелем, добрый кусок сала, лука, соли, помидорчиков, хлеба душистого краюху. Что Бог послал!
Дедуся, кряхтя, достаёт из-под лавки бутыль с мутной жидкостью!
Не иначе, чистейший самогон. Наливает, мне до краёв гранёный, себе в железную кружку.
Молча поднимает кружку вверх, провозгласив на подсознании ему одному понятный тост, медленно, чинно выпивает. Кряхтит! Занюхивает отломанным ломтём каравая. Затем с приятным хрустом откусывает добрую долю луковицы и задает хлебом…
Смотрит на меня. Глаза с огоньком, с вызовом улыбается.
Хозяюшку и хозяина обидеть нельзя.
Обхватываю всей ладонью стакан, будь то сила на силу, затем, не мигая, смотрю деду в глаза и выливаю содержимое стакана в желудок…
Боже! Как же, ЭТО, можно, да и такими дозами. Держусь! Медленно, беру картофелину. Она горячая, дымится ещё от жара, чуть липнет к рукам. Надкусываю, она крошится и почти, что тает на языке. Вкуса после самогонки ощутить не могу, она проклятущая все рецепторы спалила.
Не сводя глаз со старого чёрта, добродушно улыбаюсь ему! Тот одобряюще кивает мне. Я по сыновьи смотрю на него и слёз уж сдержать нет сил!
Улыбаюсь ему, и слёзы как град льются из моих глаз…
Он встаёт из-за стола. Я, по заведённым некогда обычаям в моём сознании, тоже встаю из-за стола.
Мы выходим с дедусей на веранду. Садимся на поскрипывающие, ветхие ступени.
Дед набивает трубку неведомой мне махоркой. Раскуривает, затягивается. Выпускает, будь-то волшебник дюжину идеальных колец дыма. Передаёт мне. Я затягиваюсь. Сильно затягиваюсь. Кашляю.
Хорош табачок… не тот, метёлочный мусор, которым нас травили в чистилищах Хаоса.
Затягиваюсь ещё! Крепкий, ароматный дым обволакивает сознание, и в благодатном союзе с самогоночкой меня развозит.
Как же хороша эта ночь, луна ярка и освещает долину. Звёзды не уступают ей. Каждая, будь-то, гордясь своим блеском, умылась, принарядилась, да приосанилась.
Ни что не нарушает настроения древней силы, древней свободы, древних устоев человеческого добра…
Напоить умирающего, накормить голодающего, приютить Странника, подать нуждающимся, уважать старших, помнить мёртвых.
Старик в это время принялся за былины небыли:

-Вот помню, в твои годы, мил человек, времена были. То там шум, то тут не, слава Богу! Тащили все, что не так лежит, что блестит да золотого стоит. Сейчас то уже времечко ушло, вместе с живыми. Куда уж. Мёртвые, вроде тебя, и то редко захаживают. А о живых и толковать не стану. Нет к нам дорог то нынче.
Так вот, чего молвлю то. Годы говорю, были такие. Что ты! То тут то там.
Девица одна жила. В народе известной волшебницей была. Как кто, там иш, чего поломает, да просто чего надобно. Вся округа одним словом эт самое, к ней приходила!
Любавой Весенней прозывали. А по соседству. Ну, из ваших там кто. Снизу королевство то тады было! Так вот, рыцарь не рыцарь, Чёрт не Чёрт, а так рогатый бес какой. Так вот, повадился этот свин к Любавушке то нашей. А та ему отворот да взашей. Долго хвостатый к ней бегал то, сразила видать его болезнь, какая!
А однажды ночью пришли тени, в капюшонах небесного материалу… грозны, страшны, земля горела под ними, трава замерзала инеем, пришли к Любавушке то, как схватили то за рученьки, кожа видел, шипела у нею. Уволокли. На болота уволокли. Поначертали там своих пентаграмм, да и сожгли её живьём то горемыку.
С той поры то на болота не суйся, сунешься, считай погибель. Растения все почахли. Животных только на моём дворе и увидишь. Да люди в округе перевились, ни живого ни мёртвого… Ваш брат то ещё захаживат, а живые, перевилися те… така вот быль, мил человек!

Он опять затянулся, затем выпустил сизый дым. Дыму было много, откуда-то он затопил всё пространство, я уже не видел не старика не веранды этой, и Луна померкла, и старик исчез с трубкой. Закашлялся я.

Рассеялся дым! Я обнаружил, что сижу на болотах. Ни души, ни тени, ни звука, ни шороха! Голова гудит. Во рту самум прошёлся. Эк, напоил меня старик Вечность.
Сижу посреди пентаграммы.
Говаривали местные ведуны, кто испробует пепла волшебницы с болотной водой, на том месте, где сжёг её бес хвостатый, тот жизнь обретёт и живое сердце, всю жизнь среди живых, зарабатывая на покупку души человеческой!
Я ел ту кашицу праха с болотной водой... Меня рвало, выворачивало.
Семь лет и семь дней я не приходил в себя... затем успокоилось.
И вроде бы наступало прозрение, но мёртв я и по сей день!


Уходя лабиринтами Логруса, мир замкнулся в своём безумии. А я остался, где-то посреди спирали, которая уходила в бесконечность.