Поэзия в моей жизни

 Я живу на свете белом.
Физик? Лирик? Не пойму.
Делом занят иль не делом –
Не известно никому.

Жизнь укладываю в строчки,
Боль и грусть вплетаю в стих.
Дни прожитые и ночки,
Что запомнилось мне в них.

Колебанья и сомненья,
Чем душа моя жива,
Дел и мыслей уравненья
Заключаю я в слова.

Ветер слезы мои сушит.
Есть талант? Иль не дано?
Может, просто точит душу
Честолюбие одно.
    
                <1969>               

       Я родился в семье филологов. Мои мать и отец закончили филологический факультет Саратовского пединститута. Они оба очень любили поэзию. Моя мать – Сыроежкина Антонина Тимофеевна – украинка. Она родилась в деревне Волково Еланского района Саратовской области. Жители этого села – это бывшие запорожские казаки, которых Екатерина II за «плохое поведение» когда-то расселила по России. Язык в этом селе остался почти украинский. Поэтому, когда во время войны мы жили с мамой на её родине, я научился говорить на украинском языке (впрочем, сейчас  я его практически забыл, только, когда слышу украинские песни, у меня наступает какое-то особое душевное умиротворение). В этом селе преобладали четыре фамилии: Волковы, Сыроежкины, Коробкины и Мухины. Причём почти все жители этой деревни приходились друг другу какими-то близкими или далёкими родственниками. Один такой достаточно близкий маме родственник – Григорий Сергеевич Сыроежкин был видным чекистом и внёс некоторым образом своё имя в историю русской поэзии. Он был один из главных организаторов поимки Бориса Савинкова, который потом погиб в Лубянской тюрьме. Как известно, Савинков был неплохим поэтом, писавшим стихи под псевдонимом Ропшин. Григорий Сыроежкин воевал в Испании и по возвращении оттуда был арестован и расстрелян. Впрочем,  вроде бы есть сведения, что его обвиняли в том, что он не верил в то, что Тухачевский был шпионом. В шестидесятые годы Григорий Сыроежкин был реабилитирован, и в деревню Волково прислали какие-то копейки, которые у него изъяли при аресте.
      Моя мать очень любила стихи Пушкина, и поэтому такие стихи, как «Мороз и солнце, день чудесный…», «Буря мглою небо кроет…» она читала мне в самом раннем детстве, и эти стихи мне очень нравились. Я также помню, что мама читала мне стихи Тараса Шевченко на украинском языке, и эти стихи тоже мне нравились.
      Мой отец – Абрамов Анатолий Михайлович из донских казаков станицы Качалинской. Он с детства хорошо рисовал и писал стихи. После института он некоторое время проучился в аспирантуре знаменитого ИФЛИ, но в 1939 году был взят в армию, воевал на Карельском фронте и демобилизовался в 1946 году. Ещё в тридцатых годах его стихи публиковались в альманахах «Литературный Саратов» и «Литературный Орёл». Много стихов отец опубликовал во время войны в армейских газетах. Поскольку после войны ИФЛИ был расформирован, то отец кончал аспирантуру МГУ. Кандидатскую диссертацию он писал по творчеству Маяковского. У отца есть несколько монографий о поэмах Маяковского. В 1947 году папа участвовал в Совещании молодых писателей, где он познакомился со многими позже ставшими очень известными поэтами: Лукониным, Гудзенко, Друниной, Старшиновым, Недогоновым и другими. С некоторыми он поддерживал приятельские отношения и в дальнейшем. Я знаю точно, что участие в этом Совещании было для отца очень важной вехой в жизни. У него было несколько больших фотографий, где  вместе с отцом была представлена вся эта замечательная кампания.
      Очень много сделал отец, как критик и литературовед. Для многих начинающих и не только начинающих поэтов его оценки в прессе и поддержка оказались весьма существенными, а иногда и определяющими в их поэтической судьбе. Помню, как восхитившись лагерными стихами вернувшегося с Колымы Анатолия Жигулина, отец ходил и всё время повторял строки его стихотворений: «Я пронёс на плечах магистраль многотонную! Вот на этих плечах! Позавидуйте мне!», и ещё: «Электровоз – это там, в квершлаге…», а также из знаменитого «Бурундука»: «Надо номер ему на спину. Он ведь тоже у нас – зека». И сколько энергии и смелости понадобилось отцу, чтобы помочь первым публикациям Жигулина, первому написать высокие критические отзывы о его стихах. Отец же дал Жигулину рекомендацию для вступления в Союз писателей СССР. Похожая ситуация была и с Алексеем Прасоловым, которого отец, преодолев сопротивление некоторых начальников, включил в свой семинар ещё в 1957 году, и где Прасолов получил высокую оценку у Юлии Друниной и Владимира Солоухина. О стихах Жигулина и Прасолова отец имел переписку с Твардовским и Исаковским. В частности, Исаковский прислал в письме к отцу многостраничный подробнейший анализ стихотворения Прасолова «Когда прицельный полыхнул фугас…».
     Я был несколько раз у Жигулиных в гостях, когда они уже поселились в Москве на Юго-Западе, читал Анатолию Владимировичу и его жене – Ирине Неустроевой (замечательная женщина, бывшая студентка моего папы, у Жигулина не меньше десятка стихотворений, посвящённых ей) свои стихи. Когда я пришёл к ним первый раз, у них на книжной полке располагались лагерный номер Жигулина и портрет Солженицина. Потом эти предметы они убрали. Разговоры о поэзии и о поэтах с Жигулиным были примечательны. Например, о Владимире Соколове Жигулин сказал так «Хороший поэт, но без биографии». Кстати, я считаю Соколова очень крупным поэтом, но всё-таки недооценённым. Если бы поэт такого уровня был бы у некоторого другого народа, не столь избалованного великими поэтами, его мировое значение было бы существенно б;льшим. Про Игоря Шкляревского Жигулин выразился так «Он бывший боксёр и думает, что в поэзии тоже можно по быстрому нокаутировать. А в поэзии всё сложнее». Интересно, что Жигулин этой теме даже посвятил стихотворение «Поэзия не спорт, поэзия – душа…». Один раз Жигулин взял меня с собой на очередную встречу с читателями в какой-то Градской больнице на Ленинском проспекте, и мы с ним читали вместе свои стихи. Хлопали нам одинаково.
       Прасолов нередко появлялся в нашем доме, иногда в нетрезвом виде. Мама тогда приводила его в порядок, кормила фирменным украинским борщом. А потом чистый и протрезвевший Алексей вёл с отцом бесконечные и чрезвычайно интересные беседы о высокой поэзии. Меня, помню, чрезвычайно поражало это потрясающее преображение невзрачного на вид, пьяного, лысоватого, невысокого роста дядечки в сверхинтеллектуального собеседника.
       Отец был знаком с Юрием Любимовым, а с Аллой Демидовой был в очень тесных отношениях. Однажды Демидова приглашала отца на какую-то приватную вечеринку, на которой должен был петь Владимир Высоцкий. Папа отказался. В это время  Высоцкий и отцу, и мне был известен главным образом по его полублатным песенкам, к которым папа и я относились прохладно. И только после смерти Высоцкого мы узнали другого Высоцкого – автора таких шедевров как «Ты не вернулся из боя…», «Мы вращаем Землю…» и др.
       Отец был человеком увлекающимся до самозабвения. Когда он работал над кандидатской диссертацией, а потом над книгами о творчестве Маяковского, то в доме он только и говорил о Маяковском, читал его стихи, рассказывал о фактах его биографии. Вот в подмосковном Пушкино, где наша семья жила после возвращения отца с Карельского фронта, папа водит всех нас, а также семью своего ещё саратовского друга Сотникова по местам, связанным с Маяковским, восторженно декламируя строчки Маяковского: «В сто сорок солнц закат пылал, в июль катилось лето, была жара, жара плыла – на даче было это. Пригорок Пушкино горбил Акуловой горою…».
      Вот пятидесятые годы. Отец – молодой преподаватель Воронежского университета, активный член Воронежского отделения Союза писателей СССР, член редколлегии журнала «Подъём», автор многочисленных статей в воронежских газетах «Коммуна» и «Молодой коммунар». Отец в состоянии постоянной влюблённости в очередной открытый им молодой талант, которого он активно «продвигает в люди». Понравившиеся ему поэтические строки он обязательно должен донести до всех попавшихся ему под руку. Примеров таких строчек – несть числа. Помню, как папа восхищался стихотворением Михаила Тимошечкина «Я не тот, что от отчего края долю в город пошёл искать. Я колхозом командирован философию изучать…».
      Когда писалась докторская диссертация, а потом книги о поэзии Великой Отечественной войны, в доме, практически не прекращаясь, звучали замечательные строки Сергея Орлова, Михаила Дудина, Алексея Недогонова, Юлии Друниной, Семёна Гудзенко, не говоря уж о стихах и поэмах Александра Твардовского, которого отец боготворил. У отца на книжном стеллаже, за рабочим столом висела подаренная отцу самим Твардовским его фотография – молодого и в военной форме.
       Переписка отца заслуживает отдельной книги. Пока, к сожалению, опубликованы только письма Твардовского к отцу в журнале «Подъём» (2001г.). Ещё в 14 томе собрания сочинений Виктора Астафьева есть письма к моему отцу. Одно письмо (стр.175) чрезвычайно интересно. Оно посвящено поэзии Рубцова и Прасолова. (Кстати, изданию этого собрания сочинений в Красноярске поспособствовал сам Путин). Отец дружил и активно переписывался с Фёдором Абрамовым. Всех его корреспондентов просто невозможно перечислить. Жалко, что он не переписывал свои письма на печатной машинке, и поэтому у него не сохранялись его собственные письма. В те времена, когда был недоступен ксерокс, мне приходилось по поручению отца сидеть в квартирах Исаковского, Платоновой и переписывать его собственные письма. Кстати, я неоднократно по просьбе отца доставал ему из Ленинки разные материалы из старых журналов и газет (одиозную статью Гурвича о Платонове, статьи Якобсона о Маяковском, которые я даже переводил с английского, и др.) Мне приходилось по поручению папы несколько раз бывать у М.А.Платоновой – жены писателя. Приведу один из её рассказов. Вот на этом продавленном диване, на котором ты, Саша, сейчас сидишь, сидит Фадеев и клянётся в любви к Андрею. А на следующий день в «Правде» выходит статья Фадеева, в которой он поносит Платонова последними словами. Потом смотрю из окна (это во дворе Литературного института на Тверском  бульваре, где жили Платоновы) и вижу: под окнами ходит Фадеев и боится войти. Стыдно ему. Такое было время… Кстати, в отличие от папы, Марии Александровне мои стихи нравились. Она мне подарила пару книг Платонова с её автографом.
       Большую часть своей жизни отец был неисправимым оптимистом. Верил в каждого очередного генсека, верил, что теперь, наконец, наступит золотое время для страны. Сначала в Хрущёва, потом в Горбачёва. Только очень серьёзные болезни в конце жизни и действительно трагические события в стране (Чернобыль, катастройка) всё-таки несколько подорвали его энтузиазм. Я же после ХХ съезда уже не верил ни одному правителю. Поэтому отец очень болезненно относился к таким, например, моим стихам: «Надоело ныть и плакать, выть собакой в конуре. Надоели сырость, слякоть, вечный дождик во дворе. Надоели серость зданий, крики стаи серых птиц, серость чувств и серость знаний, серость линий, серость лиц. Серость неба надоела, надоела серость слов, серость клики оголтелой опортфеленных ослов. Надоело быть причастным, об пол, в стены биться лбом, надоело быть несчастным, надоело быть рабом. (1973)». Отец мне говорил: «Как ты советский человек можешь писать такое».
       Надо сказать, что холодное отношение отца к моим стихам объяснялось ещё и тем, что нам с ним нравились разные стихи. Например, я по-настоящему восхитился Маяковским только тогда, когда вчитался в поэму «Флейта-позвоночник». Я не помню, чтобы отец восхищался именно этой поэмой. Отцу очень нравились поэмы Егора Исаева «Суд памяти» и другие. Я считал эти стихи деревянными. Совсем недавно я узнал, что Александр Твардовский, когда ему рекомендовали напечатать Исаева в «Новом Мире», говорил, что это не стихи. Отец по существу всю жизнь занимался советской поэзией, и именно советские поэты его больше всего и интересовали. Насколько я помню у него даже были конфликты с некоторыми его коллегами, которые в те далёкие пятидесятые годы высоко ставили тех поэтов, какие тогда были в опале: Мандельштама, Цветаеву, Ахматову и т.д. Я в те годы практически не был знаком с творчеством этих поэтов и, доверяя отцу, тоже думал что вершины русской поэзии это только Маяковский,  Твардовский и другие советские поэты. Сейчас от многих советских поэтов остались рожки да ножки. В лучшем случае из поэзии Ярослава Смелякова знают стихотворение "Хорошая девочка Лида". Почти никто не знает Владимира Луговского, Николая  Тихонова, Алексея Суркова. А что уж говорить о всяких Рыленковых и пр.
       В своей докторской диссертации отец, по-моему, впервые выполнил серьёзный анализ творчества поэтов – узников фашистских лагерей смерти. Вокруг этого, помимо большой архивной работы и обширной переписки с оставшимися в живых поэтами, была отчаянная борьба за право сказать об этом правду. Этой теме была посвящена речь отца на втором съезде писателей РСФСР (1966г.)
       Я вместе с отцом присутствовал на некотором заключительном мероприятии, посвящённом завершению этого съезда, которое проходило в Колонном зале дома Союзов. Помню, как двое молодых людей вывели на сцену Ольгу Бергольц, и она рассказывала о жизни со своим мужем Борисом Корниловым, впоследствии арестованным и расстрелянным. Как они прятали от обысков тетрадь со стихами, подвешивая её на задней стороне дверцы от кухонного стола. Потом она читала стихи из этой «пробитой» тетради. Как она рассказывала о борьбе, развернувшейся на съезде с тем крылом в литературе, которые рассуждали о проблемах литературы на уровне, по её выражению, «стряпухи» (название пьесы А.Софронова). Помню, как блестяще читал свои стихи М.Дудин: «А мне Москва была мала, мне неуютно было. Метель январская мела, и всю Москву знобило…». Потом в номере гостиницы «Москва», где остановился мой отец, несколько писателей – папиных друзей и знакомых обсуждали съездовские перипетии. Но я больше всего запомнил, как Гаврила Троепольский рассказывал о повадках разных птиц. Это были потрясающие рассказы.          
          Где-то в 1948 году отец совершенно прекратил писать стихи. Он говорил: «Если не писать на уровне Пушкина, Лермонтова, Маяковского, то вообще писать не стоит». Второе поэтическое дыхание пришло к отцу после смерти мамы. Это 1980 год, когда ему было уже 63 года. Но и в этом возрасте отец равнялся на великих: «Я не живу. Я упираюсь, отодвигая вдаль беду. Я с Микельанджело братаюсь, я с Тицианом речь веду». Можно вспомнить, конечно, Тютчева, у которого было два поэтических приступа. Но там разрыв был, во-первых, не столь полный, и, во-вторых, не такой длительный.
       Но всё-таки отец был поэт, и поэт настоящий!  Я, конечно, не являюсь профессиональным критиком, но всё-таки осмелюсь высказать свои соображения о папиных стихах. Первые стихи, причём уже очень неплохого уровня, отец написал в 1934 году в возрасте 17 лет. В 1936-1938 годах отец опубликовал несколько стихотворений в альманахах «Литературный Саратов» и «Литературный Орёл». Во время войны он широко печатался во фронтовых газетах, причём наряду с очерками о событиях на фронте опубликовал и очень большое число стихотворений. Его стихи о войне публиковались и продолжают публиковаться (насколько мне известно, последняя публикация датирована 2005 годом) во многих коллективных сборниках, изданных как в Воронеже, так и в Москве. Например, ряд стихотворений присутствуют в нескольких томах престижного издания «Венок славы». Большая подборка стихов отца имеется в известном сборнике "Поэзия - ты из окопа". Несколько стихотворений опубликованы под псевдонимом Анатолий Александров в сборнике "Присягаем победой", составленным отцом вместе с Алексеем Сурковым. Ряд стихов, причём в очень хороших столичных сборниках и газетах, папа опубликовал в самые первые послевоенные годы, во время учёбы в аспирантуре МГУ.  Достаточно полно представлены стихи отца в книге «И я вступаю в диалог (2001)». Следует, впрочем, заметить, что папа из-за болезней участвовал в издании этой книги не в полную силу, и ряд его хороших стихов в этой книге отсутствует (например, там нет одного из его лучших стихотворений «Волга»). Я посылал ему как-то список стихов, не вошедших в эту книгу. Впрочем, стихотворение «Волга» вошло в очень интересную антологию русского лиризма. Это трёхтомный очень представительный труд, который уже выходил двумя изданиями (2001 и 2004 г.г.).
      Поэтическое творчество отца чётко делится на два периода: первый – это
1934-1947г.г., второй – 1980-2001г.г. Довоенная лирика молодого Анатолия Абрамова уже пестрит свежими красками и имеет черты яркой индивидуальности. К сожалению, стихов этого периода сохранилось очень мало. Я подозреваю, что многие ученические стихи папа просто не сохранил. Общее, что характеризует оба периода папиного поэтического творчества, это то, что его стихи всегда были в ногу со временем, реагируя на те события, которые происходили со страной в тот или иной момент (Можно сказать, что здесь он был верным продолжателем дел своего главного кумира – Владимира Маяковского. Не следует забывать, конечно, что в ранних своих гениальных поэмах Маяковский написал и на вечную тему – тему любви – и так, что ему просто нет равных во всей мировой литературе).
       В то же время второй период характеризуется большей исповедальностью, большей глубиной, и я не побоюсь сказать, что по гамбургскому счёту и большей честностью и смелостью, когда отец пишет о нашем нынешнем бессилии противостоять происходящему сейчас саморазрушению морали, нравственности, традиционному для России укладу жизни. Стихи отца этого периода, оставаясь современными, стали более личными и, как бы странно это не звучало, одновременно более общечеловеческими. Многие из стихов первого периода откликались на злобу дня, но, в принципе, могли бы принадлежать перу и многих других поэтов, а вот ряд стихотворений второго периода – это творение именно Анатолия Абрамова. И кто-то другой так бы не написал. И те, кто хорошо знал его, по-моему, должны это признать. В своих последних стихах папа сумел так изобразить и свои страдания, связанные с его вроде бы личными проблемами, и трагические события, происходящие со страной, что его стихи стали явлением общезначимым.
     О творческом потенциале отца можно судить по следующему потрясающему факту. В возрасте 83 лет отец задумал поэму о своём земляке – покорителе Сибири – Ермаке. Ермаку в этой станице возвели не так давно памятник. Папа завёл переписку с земляками, поработал с некоторыми архивными материалами. В частности, я присылал отцу сведения о Ермаке, скачанные из Интернета. И поэма (13 страниц в журнале «Подъём», 2003г.) была написана! При этом следует сказать, что со здоровьем у отца были серьёзные проблемы уже последние лет двадцать.
       В отличие от многих современных поэтических творений, о которых можно сказать, что они непонятно о чём и зачем они вообще написаны (о начальном этапе писания таких стихов прекрасно писал ещё Иван Бунин), стихи Анатолия Абрамова лежат в русле старой доброй русской традиции и, говоря языком физиков, всегда имеют ясный «физический» смысл.
      Вероятно, стоит рассказать, почему я не пошёл по стопам отца, хотя, как я считаю сейчас, у меня были все данные для этого. Как уже, наверное, ясно из сказанного выше, моим основным воспитателем была мама. Она, устав от беспрерывных разговоров о литературе в те моменты, когда у неё голова и руки были заняты домашними делами, в конце концов, пришла к выводу, что литературные критики – это самые никчемные люди. Отчасти, ей удалось и мне 15-17-летнему это внушить. Кроме того, родители меня литературой явно «перекормили». В восьмом классе мама заставляла меня читать «Войну и мир», и мне тогда казалось, что это очень нудная книга в сравнении с «Оводом», «Мартин Иденом», романами Теодора Драйзера и Мопассана и прочими книгами, которыми я тогда увлекался. Кстати, когда я стал перечитывать «Войну и мир» в возрасте 23 лет, то я восхитился этой книгой, и стал просто фанатичным поклонником Льва Толстого, каким я и остаюсь до сих пор. Когда я писал домашние сочинения, то мои родители обкладывали меня стопами критических книг, которые мне надо было изучить, чтобы написать обычное школьное сочинение. Сейчас я понимаю, какая это была замечательная школа, но войдите в положение школьника, которому в воскресение безумно хочется пойти во двор к ребятам и поиграть в пинг-понг.
     Следующие уроки по написанию хороших текстов я получил, уже работая в Подольске научным сотрудником. Первые свои статьи и научно-технические отчёты я писал самостоятельно, и, сказать по совести, у меня никогда не было желания к ним возвращаться. Писал я их наспех, они содержали ошибки, и их язык был далёк от совершенства. Потом я перешёл в другую лабораторию, и началось наше сотрудничество с известным и талантливым физиком Владимиром Михайловичем Ждановым. В.М. чрезвычайно ответственно относился к каждому написанному им слову. Каждое предложение он шлифовал подолгу, неоднократно переделывал, пока оно не становилось «классикой». Бывало напишет несколько предложений, перечитает. Не годится! Порвёт лист и начинает заново. И так несколько раз. Но уж когда текст был написан окончательно, то к нему можно было возвращаться и через несколько лет. Там было всё правильно и менять ничего не нужно было. С тех пор и я в меру своих способностей стараюсь отделывать свои тексты. Хотя, похоже, до В.М. мне далеко.    
     Интерес к поэзии у меня проявился рано и, по-моему, без особого влияния отца (если только не на генетическом уровне). Читая "Путешествие по Гарцу", которое мне очень нравилось, я для себя открыл Генриха Гейне, потом Лермонтова. В университете я знал наизусть чуть не половину стихотворений Есенина. Правда, писать стихи стал уже в возрасте 25 лет. Когда после окончания физического факультета ВГУ, я уехал из Воронежа на работу в Подольск в подмосковный НИИ, то через некоторое время почувствовал, как просто катастрофически мне не хватает литературной атмосферы нашего воронежского дома. Я стал в библиотеках и читальных залах с удовольствием читать литературоведческие книги и журналы, а редкие теперь встречи с папой, когда можно было поговорить о литературе, живописи и вообще об искусстве, стали для меня подлинным праздником. Тут то у меня и появилось желание попробовать писать самому.
           В Подольске, где я работал с 1963 года по 1973 год, мы с моей первой женой очень увлечённо читали множество стихов. С некоторыми друзьями, тоже любителями поэзии, мы устраивали «стихоспасы». Так мы называли коллективные чтения стихов. Именно в это время я полюбил стихи Цветаевой, Ахматовой, Пастернака и множества поэтов, которые были тогда «на слуху». Это Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, песни Окуджавы и Высоцкого и многие, многие другие. Я в Ленинке заказывал  книгу Мандельштама "Камень" и книги некоторых других поэтов, которых в те годы не издавали, и переписывал их стихи себе в тетрадку.
          Когда я посылал свои первые стихотворные опыты в журналы, то сначала получал отрицательные отзывы, в которых справедливо отмечалась поэтическая беспомощность. Потом, когда мои творения стали напоминать настоящие стихи, мне стали писать, что, дескать, тематика у вас не наша. Так, например, мне писала Корнилова из «Знамени». Натан Злотников из «Юности» пару раз обещал меня напечатать, да что-то так и не собрался.
     Интересно, что я тоже в 33 года, примерно в том же возрасте, что и отец, практически перестал писать стихи, сосредоточившись целиком на физике, увязнув в семейных проблемах, заботах о детях. Но и когда писал, был в сомнениях: «Я живу на свете белом. Физик? Лирик? Не пойму. Делом занят иль не делом – не известно никому. Ветер слёзы мои сушит. Есть талант? Иль не дано? Может, просто точит душу честолюбие одно (1969)».
      После защиты докторской диссертации, я решил навести порядок в своём поэтическом архиве. Отобрал 71 стихотворение и в 1999 году издал небольшую книжонку стихов «Дней череда». Летом 2002 года я написал статью о недавно повесившемся поэте Борисе Рыжем. Несколько раз посылал эту статью в журналы ("Знамя", "Октябрь","Наш современник","Дружба народов"), но везде получал отказы. Хотя простые читатели, которые о Рыжем узнавали из моей статьи, меня сильно благодарили за знакомство с этим замечательным поэтом. Потом в 2005 году я познакомился с Игорем Андреевичем Голубевым, известным переводчиком Омара Хайяма, поэтом, прозаиком и руководителем Зеленоградского литературного объединения "Зелит". Голубев отобрал 21 моих стихотворений для коллективного сборника «Встреча под часами» и привлёк меня к участию в собраниях «Зелита». Примерно в это время я стал иногда снова писать стихи. Староста «Зелита» Владимир Тугов - издатель поэтических антологий - опубликовал несколько моих стихотворений, а также стихов моего отца в двух своих антологиях. Он же послал мою статью о Борисе Рыжем в лондонский журнал "Альбион", где её, наконец, опубликовали. Кстати, стихи Рыжего сейчас переведены практически на все европейские языки, о нём снят документальный фильм (на Западе), две голландские группы исполняют песни на слова Рыжего. О нём была большая передача по Би-Би-Си, в которой утверждалось, что Рыжий более известен на Западе, чем в России. В самое последнее время я написал ещё несколько статей о поэзии. Статью "Кого можно называть русским национальным поэтом" опубликовали в Петербурге, в журнале "Аврора". Как мне говорили, там её очень хвалили.
     В течение сентября 2009 года я снова стал перебирать свои старые тетради со своими стихами, которые и выставил на всеобщее обозрение на сервере «Стихи.ру». Конечно, эти стихи далеко не равноценны. Но скажите, у какого поэта все стихи равноценные? Примерно в это же время меня буквально накрыла поэтическая волна. За конец 2009 г. и начало 2010 г. я написал очень много новых стихотворений, некоторые из которых ("Было лето", "Взглянул себе я в душу", "Под диктовку свыше", "Что за последней гранью ожидает нас", "Родине"  и , может быть, ещё какие-то), на мой взгляд не уступают лучшим стихам 1969 г.
     Дополнение от 16 апреля 2011 г.: Поэтическая волна, накрывшая меня в 2009 г., продолжает меня нести, не смотря на заметно ухудшившееся в последнее время здоровье. Уже трудно перечислить число недурных стихов, которые я за последнее время написал. Было и несколько заметных публикаций и выступлений с моими стихами. Также в последнее время я написал порядочно прозы (в основном мемуарного и литературоведческого характера). Хотелось бы сделать книгу более солидного формата, чем "Дней череда" с обязательным включением моей прозы. Не знаю, хватит ли у меня сил на это. 

Я включаю сюда также мою заметку "Дней череда":

Дней череда

    После окончания университета я в 1963 -1973 г.г. работал в НИИ в подмосковном Подольске. В 1964 г. я женился и в 1965 г. у меня родился первый сын. Также в 1965 г. я начал писать стихи. Интересно, что тоже в 1965 г. я написал первую свою статью по физике, которая была опубликована. За годы работы в Подольске я написан 10 статей по физике и в 1971 г. защитил кандидатскую диссертацию. За это же время я написал 8 стихов в 1965 г., 10 в 1966 г.,15 в 1967 г., 24 в 1968 г., 28 в 1969 г., 2 в 1970 г., 4 в 1971г., 9 в 1972 г., 16 в 1973 г., 5 в 1974 г. Потом я перешёл на работу преподавателем в МИЭТ и женился во второй раз. В 1975 г. у меня родился второй сын, а в 1980 - третий. За период с 1975 по 1999 годы я написал только 12 стихотворений, но зато очень много научных работ и в 1997 г. написал докторскую диссертацию. В 1999 г. я отобрал 71 своё стихотворение и опубликовал книгу стихов "Дней череда". Ниже приводится предисловие к этой книге.

Монолог автора

   Иногда я мню о себе, что я физик. Все-таки доктор физ.-мат. наук, профессор, научный "хмырь", как обозвал нашу братию Вознесенский. В другое время поразмыслишь, физики – это кто? Эйнштейн, Ньютон. Ну, Ландау.  А я? Какой я физик? В 1969 я себя
поэтом считал. Ну, опять же, какой я поэт. Поэты – Пушкин, Лермонтов, Есенин. Ну, Бродский. Все это так, да ведь не одними же Пушкиными жизнь на земле производится. Имеет же право голос подать и попроще человек. Вот и решил я предложить свой лирический дневник публике. Глядишь, как говорил Баратынский, и моей душе в человечестве сродственники отыщутся. Засим читайте, граждане …

Жара, июль 1999,
        пока еще XX век


Вместо предисловия

– Параллельные прямые пересекаются?
– Да, но очень далеко. Почти в самом конце.
– Конце чего?
– Наверное, жизни. Впрочем, может быть, и в самом начале.
– Начале чего?
– Может, тоже жизни. Или даже в самый момент творения. А так они, конечно, не пересекаются. Идут себе, не зная ничего друг о друге. Может быть, даже и знать ничего не хотят.
– О чем это ты?
– Да так, вообще… Может, и о жизни. А может, и о поэзии.
– А я думал о физике.
– Кто ж его знает? Может, и о физике… Но точно не о математике. Математика здесь не при чем.В математике, если разберешься, все оказывается просто устроено. Не то что в физике или, например, в любви. Там до дна никогда не доберешься.

P.S. В этом предисловии я, несколько выпендриваясь, размышляю о том, что физика и поэзия в моей судьбе - это две параллельные линии, которые по геометрии Эвклида никогда не пересекаются, а согласно Лобачевскому может быть построена непротиворечивая геометрия, в которой параллельные прямые где-то на бесконечности всё-таки пересекаются. Какой геометрии подчиняюсь я, как физический объект, вопрос спорный.

Отклик на эту статью Елены Ларской:

Александр, так вот откуда у вас дар писать стихи! Я всегда считала, что это генетическое наследие А при таком отце, вы просто не могли не начать писать! Александр, а есть ли данные, про ваших дедушек и прабабушек, писали ли они? Несомненно, этот рассказ, очень интересный и читается "взахлёб"!

Мой ответ:

Я знаю, что по линии маминого отца Тимофея в деревне Волково у них было прозвище "Писаревы", что означает, что они знали грамоту, когда другие в деревне были неграмотные. Сам Тимофей был бухгалтер и по маминым словам был настолько умным человеком, что к нему за советом приходили из соседних деревень. Я думаю, что уже то удивительно, что все дети Тимофея: мама, братья Иван и Владимир получили высшее образование, дядя Ваня стал кандидатом педагогических наук, дядя Володя прекрасно рисовал.
Папины родители были простыми казаками и в никаких художествах (кроме пьянки отца Михаила и его братьев, а также братьев моего отца) замешаны не были.

P.S. Наверное, нельзя так кратко и огульно говорить о родных отца, как я сделал в этом ответе Лене Ларской. Поэтому дополню это краткое замечание. Вот отрывок из моей статьи «Рядом с отцом»:
  Папа в своих последних письмах ко мне неоднократно говорил о своём желании написать книгу под названием «Мой XX век», в которой собирался подробно описать свою жизнь, своих родных, своё время. Жаль, конечно, что ему не удалось этого сделать. Многое теперь ушло с ним невозвратно. Но кое-что сохранилось в его письмах, в моей памяти из его рассказов. Что-то он уже в старости и путал. Есть кое-какие мелкие биографические  неточности в его книге «И я вступаю в диалог». Постараюсь здесь не повторять того, что уже написано в этой книге.

       Приведу дословно характерный отрывок из одного папиного письма, в котором он просит меня достать одно лекарство, которое, как он надеялся, поставит его на ноги: «И тогда я наверняка выполню завет Твардовского: “Ваша книга – хорошо, статьи – хорошо. Но напишите о матери, об отце, о своём пути”. Его помощник А.И.Кондратович прибавлял: “Александр Трифонович, зная, что я с Вами встречусь, говорил: “И об атаманше пусть напишет”. Он, кстати, некоторые Ваши письма читал в редакции “Нового мира”. “Об атаманше” – это целая история. Я, видимо, рассказывал, как нас, трёх ребятишек, озоровавших на Большой улице, пригласила к себе хозяйка одного отличного дома. Если кратко: она нас накормила пареными кукурузными початками, дала по стакану тёплого молока, а потом ввела в одну комнату (библиотеку), а потом в другую (там были подшивки газет и журналов чуть ли не со времени войны с Наполеоном). Ещё короче: она дала нам по три книжки, просила по прочтении приходить ещё. Мы не знали, кто она (хотя и было видно, что она чище и грамотнее простых казачек). Дома мама, увидев книжки, стала выспрашивать, откуда они. “Сыночек, да это же атаманша, вдова атамана Болдырева, которого красные сожгли со штабом в Трёхостровской, за Доном”. Плач, стон, что я и мои друзья зашли, куда не надо. Отец, придя с работы, оценил ситуацию по-другому. “Он – сопляк, ничего не знал и не знает”. Так, я с 27 года по лето 31 года прочитал чуть не всю атаманскую библиотеку. Я не сразу понял, почему этот эпизод был так важен в глазах Твардовского. С годами усёк: его волновал раздрай в русском народе. Белые, красные, попы, партийцы и т.д. Да, всё было. Жизнь разрывала не только народ, страну, но и семьи (он сам из такой семьи) – и это страшно. Было – и пусть останется в прошлом, а нация должна не утратить единства. Да, атаманша, но она не зверь, она тоже русская и помогает в учёбе, в умении вести себя мальчикам из семей красных. Писать о таком, в глазах Твардовского, значит цементировать нацию, страну».

      Анатолий Михайлович Абрамов родился в казачьей станице Качалинской, где по одной из главных исторических версий родился покоритель Сибири – Ермак. Его отец – Михаил Яковлевич Абрамов воевал ещё в первую мировую и тогда получил Георгиевский крест за то, что он вытащил с поля боя раненого казачьего полковника. Во время гражданской войны Михаил Абрамов служил в Первой Конной армии Будённого. После, когда семья Абрамовых перебралась в Сталинград, дедушка Михаил мог пользоваться городским транспортом бесплатно по справке, в которой было написано, что он красный партизан. Кстати, по терминологии 20-30 годов XX века семья Абрамовых была бедняцкой и, насколько я понимаю, никакому расказачиванию не подвергалась. Приведу ещё одну выдержку из письма отца, касающуюся семьи Абрамовых: “А о России думаю, она – из сердца не выходит. Её сейчас гробят. Да, и как не думать? Отец, мать, детство, дядя Володя (брат отца), его жена Тина (кстати, турчанка. Качалинская не давала туркам пробиться к Москве, о её подвигах знал Иван Грозный. Следы её истории – та же Тина. Есть в ней следы и многих стычек с татарами, с Сибирью вообще. Часть станицы называлась “Сибирь”, а её жителей звали и зовут “сибиряне”. Это слово и сейчас в моём лексиконе) – всё это Россия. Попробуй это забыть”. По рассказам отца через дом по улице, где они жили, был дом Павла Бахтурова – комиссара Первой Конной. В станице рассказывали, что Будённый однажды посылал Бахтурова с каким-то поручением к Ленину, причём Ленину Бахтуров очень понравился, и он сказал, что таких людей надо выдвигать. После этого Бахтуров практически сразу погиб при очень странных обстоятельствах.   

      Папина мама – Раиса Григорьевна Польяникова была из хутора Шишикина, что на Дону, недалеко от станицы Иловлинской. Как рассказывал мне папа, его дед – мамин отец был очень размашистый человек. Он как-то ехал с ярмарки (было это за Доном, у хутора Хлебного, недалеко от станицы Трёхостровской), был под хмельком, лошади несли его таратайку во-всю, было уже к вечеру, темновато, и он с лошадьми с яра загудел в Дон. Так моя бабушка, её сестра и брат остались сиротами.

       Папа родился 5 декабря 1917 года и уже в младенчестве “поучаствовал в борьбе с белогвардейцами”– обмочил мундир белого офицера, который взял его на руки понянчить. В детстве, как, наверное, и со многими другими деревенскими ребятишками, с ним было множество опасных эпизодов. Он однажды упал в колодец и там долго пробыл, пока его не хватились и не вытащили оттуда. В другой раз бык подцепил его рогом и забросил на стог сена, сломав при этом ему ключицу. В возрасте 14 лет папу отправили в Саратов, учиться в художественном училище, поскольку с самого детства у отца проявилась тяга к рисованию. В материалах IV Боголюбовских чтений в Саратовском государственном музее им. А.Н.Радищева (http://ogis.sgu.ru/ogis/bogo/mat4/mat4-5.html) опубликованы подробные воспоминания А.М.Абрамова об его учёбе в Саратовском художественном училище. В этих воспоминаниях отец с большой теплотой отзывается о замечательных преподавателях, которые его там учили. О В.М.Юстицком, В.Т.Мельситовой, Ф.В.Белоусове, Б.М.Миловидове и других. Рассказывает о жарких дискуссиях учащихся этого училища об искусстве, о разных художниках, о живописи и поэзии, о Маяковском и Есенине. Заканчиваются эти воспоминания стихотворением А.М.Абрамова, очень характерным для его биографии:

ДОРОГА

 Господи. Я грезил Амстердамом.
Рембрандта хотел увидеть там...
Прочь, мечта! Я от неё упрямо
Ухожу по прожитым годам.


Я рождён на хуторе Прудки,
Я крещён на хуторе Садки.


А потом – Качалинская.
                Далее
Не Бразилия и не Италия –
Волга и Царицын-Сталинград...
Следом путь в Саратов. Я впервые
Вижу мир большой... Я очень рад,
Что в Москву дороги ветровые
Занесли меня. А из неё
Брянск меня позвал служить солдатом.
Бал окончен. Встали под ружье
Мы – ещё юнцы, ещё ребята.

 
И пошло: Карелия, болота...
Следом Заполярье...
                Не охота
Мне рассказывать о пнях гнилых.
Лучше о посёлках огневых.
Где валялся в госпитале...
                Кола.
После – Мурманск. Двадцать третья школа.

 
Но и всё же Яр-фиорд

                элегией,
Пусть студёной, в душу мне запал.
Северная мшистая Норвегия,
Я тебя рыбачкою узнал. 


А потом три месяца в Кеми,
Время, говорил я, не томи.
Ждут меня МИФЛИ и МГУ.
Я еще за парту сесть могу.


Я еще не позабыл Прудки.
А ещё мне хочется в Садки.

 
А Саратов? Разве я забуду.
Сколько я в душе понёс оттуда?

 
Я не знал, бывало, года сытого.
Но не раз Юстицкий и Мельситова
(Музыка их душ во мне звенит)
Будто поднимали нас в зенит.

 
Я не знал, что впереди Воронеж,
Что ему полжизни я отдам...
Не летите ветром, годы-кони.
Я ещё увижу Амстердам.»

       В Саратове отец жил у своего дяди Коли, который заведовал всей кинематографией Саратовской области, а его жена – тётя Поля (её фамилия была не Абрамова, а Чинская) была партийным работником на уровне секретаря райкома. Судя по всему, талант художника у папы был, о его картине на выставке в Саратове писали даже в “Правде” в 1934 году, а после окончания училища папе и ещё одному выпускнику дали направление в Академию художеств в Ленинграде. К сожалению, в это время папа заболел и попал в больницу, и в Академию он не поехал, а поступил на филологический факультет Саратовского пединститута, где он и познакомился со своей будущей женой Антониной Тимофеевной Сыроежкиной.

     Я, к сожалению, никогда не был в станице Качалинской, с дедом Михаилом не  разговаривал и лишь мельком видел папиных братьев. И всё-таки по папиным, маминым и бабушкиным рассказам кое-что напишу про папину родню.
Когда немцы подошли к Сталинграду, папина родня, которая жила в то время в Сталинграде, эвакуировалась оттуда и приехала жить к маме. С этим приездом связан эпизод, о котором мама всегда рассказывала со слезами. Бабушка Рая и дед Михаил с детьми – папиными братьями Виктором и Геннадием и сестрой Лидией  просыпались и начинали печь лепёшки из муки, которую мама каким-то чудом раздобыла и надеялась с ней прожить зиму. И только когда мука кончилась,  Абрамовы пошли устраиваться на работу. Они переехали на хутор Водяное, а для мамы со мной, полуторагодовалым, началась голодная зима. В послевоенное время папины братья однажды приехали к нам в гости в Воронеж и начали беспрерывную пьянку, а когда мои родители попытались их остановить, они обиделись и потом с мамой больше не общались, приехав только на её похороны.
         Про братьев моего деда Михаила бабушка Рая рассказывала, что, когда они напивались, то вся станица ходуном ходила. Дед Михаил, приходя домой напившись, загонял всех домашних под лавки, рвал на себе рубашку с возгласами «За что я воевал!». Когда закончилась Сталинградская битва, дед Михаил отправился в Сталинград, чтобы узнать, можно ли туда ему привозить семью. По дороге он бесследно исчез. То ли под бомбёжку попал, то ли его какие-нибудь бандиты убили. Короче, мы даже его могилы не знаем. Бабушка Рая очень гордилась тем, что мы – казаки, и остальных русских людей называла «мужики». Она родилась в 1893 г., окончила только один класс церковно-приходской школы, была полуграмотной и очень набожной. Регулярно ходила в церковь и постилась. Прожила 93 года. Умерла в Волгограде, куда уехала от нас нянчить детей тёти Лиды и дяди Гены. Она писала нам в Воронеж письма. Никогда не забуду одну фразу из её письма «Приезжали к нам Крусчов с Никсоном. Ходили на Мамаев бугор». На её похороны отец ездил в Волгоград. Там собралось человек сто всяких близких и далёких родственников. Папа говорил, что композитор Александра Пахмутова тоже является  какой-то нашей далёкой родственницей.

Фото сделано 16 июля 2013 г. доцентом нашей кафедры Александром Борисовичем Спиридоновым в лаборатории механики МИЭТ для журнала "Потенциал", в августовском номере которого опубликована моя статья "Удивительная физика".