Роберт Сервис. Клэнси - конный полицейский

Гласит полиции устав, зачитанный до дыр:
Забудь про страх, коль ты надел шарлаховый мундир;

Ты страж закона, гончий пёс, защитник общих прав,
Не смеешь ты промашку дать – то запретил устав;
На землю небо упадёт или замёрзнет ад –
В крови, в грязи вперёд ползи, ни полшага назад.

Устава заповедь тверди – она совсем проста:
«Смерть замаячит впереди – не покидай поста!
На зов о помощи спеши, следи за всем окрест;
Ты часовой лесной глуши и страж безлюдных мест».

Ни хворь, ни боль им не страшны; без отдыха, без сна –
Всегда в пути и начеку, и служба им ясна.
Порой безвестна их судьба – кто умер, кто живой;
«Поменьше слов, побольше дел» – их лозунг боевой.

Честняги, воины, бойцы чащоб, теснин, полей,
Опора трона и оплот британских королей;
Велел Великий Белый Вождь: «Да будет всюду мир!» –
И мир на западе хранит Шарлаховый Мундир.

***
Тени от гор смешались с тенями низких туч,
В долине мертвенно-бледной – могильная тишина;
Недвижно земля застыла; мерцающий звездный луч,
Полярная ночь, безлюдье и снежная пелена.

Внизу, глубоко в долине, двое людей на посту –
Сеймур, сержант, и Клэнси, новенький, рядовой;
Клэнси – бесстрашный, дерзкий, к тому же большой хвастун,
Он Север взнуздать грозился, словно мустанга – ковбой.

В глуши, засыпанной снегом, они охраняют закон,
Пустыня их не пугает, не страшен им вой пурги...
Примчался метис с упряжкой, и новость выпалил он:
«На дальнем зимовье белый тронулся от цинги!»

Мигом вскинулся Клэнси – повадка его легка;
Быстро навьючил сани, быстро запряг собак,
Гикнул, махнул остолом, в загривок ткнул вожака –
В Белом Безмолвии скрылся, канул в метель и мрак.

В дымке морозной тонули горы и облака;
Лежала земля безгласна, будто в объятьях сна;
Меж ледяных торосов кипела-дымилась река;
Сзади – следы от полозьев, спереди – целина.

Клэнси торил дорогу – бежал впереди саней,
Инеем от дыханья лицо взялось добела;
Река бесцельно петляла – он истово шёл за ней,
К зимовью, где смерть-невеста себе жениха нашла.

Клэнси толкнул ногою дверь, что завязла в снегу,
И сразу понял – таёжник безумием поражён;
Он с бородой опалённой сидел, припав к очагу,
И жуткую песнь безумца тянул без устали он:

«Я прилежно мою-мою мой песочек золотой,
Глубже, глубже рою-рою бережочек мой крутой,
Золотишко уважаю – и в поток осторожно погружаю мой лоток!
Потрудившись злата ради – поручусь: я с оркестром при параде ворочусь!

Был он худой, как щепка; что пёс побитый, скулил;
С ним Клэнси долго возился, словно с младенцем мать;
В меха закутал безумца, на сани его взвалил,
И, роздых не дав упряжке, назад поспешил погнать.

Тогда Глухомань сказала: «Парень дерзок, силён;
Он ярость мою познает – с ним сделаю, что хочу;
Снегами его засыплю; а силы растратит он –
Я выпрыгну из засады и в лёд его вколочу.

Стисну его в объятьях, прижму к груди ледяной,
Путами лютой стужи свяжу его по рукам;
От тишины оглохнув, сбившись в буре ночной,
Станет он мне наградой, добычей – моим волкам».

Плелись они Глухоманью; вокруг шумела тайга;
Буря в лицо хлестала; послушны её вытью,
Яростно, неустанно на них кидались снега,
А сзади мурлыкал безумец безумную песнь свою:

«Хей-хо, хей-хоп, что сугроб – то гроб,
А на сердце легко вполне;
Я умыт-побрит и хорош на вид,
И о чём печалиться мне?
Ухмылка луны – и смертные сны,
Вижу мёрзлую смерть во мгле;
Хей-хо, хей-хоп, ветер дует в лоб,
Погибель ждёт, могила и гроб
В ледяной золотой земле».

Дни, что темнее ночи; слепая ярость пурги;
Ветер хлещет бичами, жалит и жжёт огнём;
Взвихренная пустыня, где не видать ни зги;
Край бессмысленной злобы – всё это день за днём.

Чёрная безнадежность, чёрный буран ночной,
Ужас окоченелый и бесконечный мрак;
Тщетное ожиданье света – а за спиной,
Скорчившись, тянет песню тронувшийся чудак.

Стужа ползёт за ворот; стужа за горло – хвать;
Кажется, не согреться и под двойной дохой;
Думал ли дерзкий Клэнси, что доведётся стать
Нянькой при сумасшедшем в лапах зимы глухой?

Буря утихла; ясный встал над тайгой восход;
Льдистый купол небесный светом его озарён;
Страх по снежной пустыне бродит и стережёт,
Злобный и неотвязный, жертвы желает он.

Сдохнет вожак упряжки – режь постромки долой!
Рвёт пристяжную кровью – пуля нужна, не плеть!
Бей, лупи их остолом – пусть подымают вой!
Тяните! Остановиться – то же, что околеть.

Биться с врагом-морозом Клэнси не в первый раз;
Боль в задубевших пальцах, лыжный ремень – как нож;
Щёки он обморозил и роговицу глаз,
Но дикая песнь безумца – вот что вгоняло в дрожь.

Круче и круче стужа, зубы её остры;
Дьявольским переплясом тешится Глухомань;
Где-то на горизонте еле видны костры;
В сердце оледенелом теплится искра: встань!

Клэнси, солдат закона, смерти не покорясь,
Надежду почти утратив, бился – и поборол;
Выстоял в поединке; боль выносил смеясь;
Смеясь, стеная, страдая и спотыкаясь – шёл.

Собаки еле тащились – почти из последних сил;
Глаза застилало туманом – тропу он видел едва;
Глушь праздновала победу – но Клэнси провозгласил:
«Думаешь, одолела? Не сдамся я – чёрта с два!»

И вот уже близко лагерь – осталось пройти прогал;
Лицом обмороженным чёрен, от инея смертно бел,
Окаменевшие ноги он тяжко передвигал –
А чокнутый бедолага был невредим и цел.

И Клэнси ввалился в казарму, и плюхнулся у огня
(Начальник оторопевший сказал ему: «Ты герой!»),
И топнул ногой – обрубком, где раньше была ступня,
И громко запел, а песня была как собачий вой:

«Ворочусь к моей любимой, по которой я грущу!
Гору золота любимой я в подарок притащу!
Прямо в губы поцелую – прямо в губы, вот дела!
Я горжусь моей любимой – целый год меня ждала!»

CLANCY OF THE MOUNTED POLICE

In the little Crimson Manual it's written plain and clear
That who would wear the scarlet coat shall say good-bye to fear;

Shall be a guardian of the right, a sleuth-hound of the trail -
In the little Crimson Manual there's no such word as "fail" -

Half round the world, if need there be, on bleeding hands and knees.

It's duty, duty, first and last, the Crimson Manual saith;
The Scarlet Rider makes reply: "It's duty - to the death."
And so they sweep the solitudes, free men from all the earth;
And so they sentinel the woods, the wilds that know their worth;

And so they scour the startled plains and mock at hurt and pain,
And read their Crimson Manual, and find their duty plain.
Knights of the lists of unrenown, born of the frontier's need,
Disdainful of the spoken word, exultant in the deed;

Unconscious heroes of the waste, proud players of the game,
Props of the power behind the throne, upholders of the name:
For thus the Great White Chief hath said, "In all my lands be peace",
And to maintain his word he gave his West the Scarlet Police.

Livid-lipped was the valley, still as the grave of God;
Misty shadows of mountain thinned into mists of cloud;
Corpselike and stark was the land, with a quiet that crushed and awed,
And the stars of the weird sub-arctic glimmered over its shroud.

Deep in the trench of the valley two men stationed the Post,
Seymour and Clancy the reckless, fresh from the long patrol;
Seymour, the sergeant, and Clancy - Clancy who made his boast
He could cinch like a bronco the Northland, and cling to the prongs of the Pole.

Two lone men on detachment, standing for law on the trail;
Undismayed in the vastness, wise with the wisdom of old -
Out of the night hailed a half-breed telling a pitiful tale,
"White man starving and crazy on the banks of the Nordenscold."

Up sprang the red-haired Clancy, lean and eager of eye;
Loaded the long toboggan, strapped each dog at its post;
Whirled his lash at the leader; then, with a whoop and a cry,
Into the Great White Silence faded away like a ghost.

The clouds were a misty shadow, the hills were a shadowy mist;
Sunless, voiceless and pulseless, the day was a dream of woe;
Through the ice-rifts the river smoked and bubbled and hissed;
Behind was a trail fresh broken, in front the untrodden snow.

Ahead of the dogs ploughed Clancy, haloed by steaming breath;
Through peril of open water, through ache of insensate cold;
Up rivers wantonly winding in a land affianced to death,
Till he came to a cowering cabin on the banks of the Nordenscold.

Then Clancy loosed his revolver, and he strode through the open door;
And there was the man he sought for, crouching beside the fire;
The hair of his beard was singeing, the frost on his back was hoar,
And ever he crooned and chanted as if he never would tire: -

"I panned and I panned in the shiny sand, and I sniped on the river bar;
But I know, I know, that it's down below that the golden treasures are;
So I'll wait and wait till the floods abate, and I'll sink a shaft once more,
And I'd like to bet that I'll go home yet with a brass band playing before."

He was nigh as thin as a sliver, and he whined like a Moose-hide cur;
So Clancy clothed him and nursed him as a mother nurses a child;
Lifted him on the toboggan, wrapped him in robes of fur,
Then with the dogs sore straining started to face the Wild.

Said the Wild, "I will crush this Clancy, so fearless and insolent;
For him will I loose my fury, and blind and buffet and beat;
Pile up my snows to stay him; then when his strength is spent,
Leap on him from my ambush and crush him under my feet.

"Him will I ring with my silence, compass him with my cold;
Closer and closer clutch him unto mine icy breast;
Buffet him with my blizzards, deep in my snows enfold,
Claiming his life as my tribute, giving my wolves the rest."

Clancy crawled through the vastness; o'er him the hate of the Wild;
Full on his face fell the blizzard; cheering his huskies he ran;
Fighting, fierce-hearted and tireless, snows that drifted and piled,
With ever and ever behind him singing the crazy man.

"Sing hey, sing ho, for the ice and snow,
And a heart that's ever merry;
Let us trim and square with a lover's care
(For why should a man be sorry?)
A grave deep, deep, with the moon a-peep,
A grave in the frozen mould.
Sing hey, sing ho, for the winds that blow,
And a grave deep down in the ice and snow,
A grave in the land of gold."
 
Day after day of darkness, the whirl of the seething snows;
Day after day of blindness, the swoop of the stinging blast;
On through a blur of fury the swing of staggering blows;
On through a world of turmoil, empty, inane and vast.

Night with its writhing storm-whirl, night despairingly black;
Night with its hours of terror, numb and endlessly long;
Night with its weary waiting, fighting the shadows back,
And ever the crouching madman singing his crazy song.

Cold with its creeping terror, cold with its sudden clinch;
Cold so utter you wonder if 'twill ever again be warm;
Clancy grinned as he shuddered, "Surely it isn't a cinch
Being wet-nurse to a looney in the teeth of an arctic storm.

"The blizzard passed and the dawn broke, knife-edged and crystal clear;
The sky was a blue-domed iceberg, sunshine outlawed away;
Ever by snowslide and ice-rip haunted and hovered the Fear;
Ever the Wild malignant poised and panted to slay.


The lung of the wheel-dog's bleeding - shoot him and let him lie!
On and on with the others - lash them until they scream!
"Pull for your lives, you devils! On! To halt is to die."

There in the frozen vastness Clancy fought with his foes;
The ache of the stiffened fingers, the cut of the snowshoe thong;
Cheeks black-raw through the hood-flap, eyes that tingled and closed,
And ever to urge and cheer him quavered the madman's song.

Colder it grew and colder, till the last heat left the earth,
And there in the great stark stillness the bale fires glinted and gleamed,
And the Wild all around exulted and shook with a devilish mirth,
And life was far and forgotten, the ghost of a joy once dreamed.

Death! And one who defied it, a man of the Mounted Police;
Fought it there to a standstill long after hope was gone;
Grinned through his bitter anguish, fought without let or cease,
Suffering, straining, striving, stumbling, struggling on.

Till the dogs lay down in their traces, and rose and staggered and fell;
Till the eyes of him dimmed with shadows, and the trail was so hard to see;
Till the Wild howled out triumphant, and the world was a frozen hell -
Then said Constable Clancy: "I guess that it's up to me."

Far down the trail they saw him, and his hands they were blanched like bone;
His face was a blackened horror, from his eyelids the salt rheum ran;
His feet he was lifting strangely, as if they were made of stone,
But safe in his arms and sleeping he carried the crazy man.

So Clancy got into Barracks, and the boys made rather a scene;
And the O. C. called him a hero, and was nice as a man could be;
But Clancy gazed down his trousers at the place where his toes had been,
And then he howled like a husky, and sang in a shaky key:

"When I go back to the old love that's true to the finger-tips,
I'll say: `Here's bushels of gold, love,' and I'll kiss my girl on the lips;
It's yours to have and to hold, love.' It's the proud, proud boy I'll be,
When I go back to the old love that's waited so long for me."

Королевская Канадская северо-западная конная полиция (Royal Canadian North West Mounted Police) создана в 1873 г. Исполняла функции охраны правопорядка и спасательной службы. Сотрудники носили ярко-алые кителя, тёмно-синие брюки с одиночным жёлтым лампасом; головным убором сначала был английский армейский шлем, затем - широкополая шляпа фасона «стетсон».