Любуйся, сердце, прелестью соцветий...

Любуйся, сердце, прелестью соцветий,
что волей Бога, как и всё на свете,
живым узором явлены для глаз,
способных всюду удивляться чуду,
пой муравья, левкой, забудь про блюдо,
заказанное блудом в жуткий час, –
над золотом с него глядит на нас
с акридами и роем диких пчёл
под небом вечным вольной воли поле
с веригами, по доброй своей воле надетыми...
Забудь про склон, что гол,
и про скалу,
про хор Океанид,
про жало, что сжал совестью Эдип,
Эсхила кровь из-под пудов забудь,
Софокла мозг из-под лесины в грудь,
под неубитое крыло, не прячь!
Пой мотылька, что – в лёт!
И мяч, что – вскачь!
Любуйся душами прозрачными стрекоз!
И «бритву – под каблук...», и суточный допрос,
«аплодисменты» по ушам – забудь!
Не самозванствуй! Свой ничтожный путь
в пещере черепа Голгофой не венчай!
Не омывай своих ступней волной Кедрона!
Корней, не спящих в общих снах, не привечай!
И не зови на чай
очей в давильне
легиона!
Не замечай, что, как во время оно,
есть вещи, о которых не молчать –
достаточно,
чтоб позвонкам трещать,
вискам колоться
сердцу улетать
туда, где снова можно повстречать
Крестителя, вкушающего мёд,
Ли Бо, не знающего клетки барса,
Марину, что венки –
не петли! –
вьёт,
и Осипа, который не идёт
этапом…
на Синай...
Над царством фарса
и повторений истин прописных
в пределах не колеблющего царства,
поправших истины,
вросло ты в стих –
неровный,
как сквозь сталь прошедший бур,
с напайкою победной слов извечных,
с закалом Леты, всех на свете речек,
что Чёрной и Второй таят в себе поклон,
поскольку в них был воскрешён Кедрон,
что с Геликоном метой звонкой связан:
удара нет –
и нет звучанья струн
нетленных,
нет ни соловьёв, ни лун,
ни роз и ни цикад...
Атласной кожи
красавицы с прохладой лепестка
поэту без кругов известных ада –
того и этого –
как надо
не сравнить!
Пой, сердце, с верой
в песню волей Божьей!
Делись с людьми своей неровной
дрожью
над ломкой клеток
в поле скромного листка
тетрадного...
Витийствовать – не надо!
От общего вкушаем винограда,
язык свой освежая мясом дней,
завещанных навеки всем, кто помнит
бег сквозь колючие кустарники агоний -
во имя памяти и в царствии теней –
всех гибельных и смерти не имущих,
воздушно-каменно над копьями встающих
в прекрасном
(умозрительном)
грядущем...
Пой, сердце, лилию
и стрекозу над ней!
И птиц небесных зёрнами корми
неотшлифованного узнаванья,
чтоб рисом риска
в лучниках астральных
через прищур,
как зеленя росли,
лучами становясь в зрачках всех ближних-дальних
детей -
одной для всех людей -
Земли.

Попытка комментария в ответ на заявления о смысловых провалах в моих стихах одного публикатора в одном журнале:

Это стихотворение возникло, как разговор с поэтами хороших, крепких поэтических традиций, с авторами жизненных, современных – по смыслу – стихов, но пишущими – так же, как в своё время писали скажем Николай Заболоцкий или же Арсений Тарковский. Строфика, размер, интонации, порядок рифмовки, невольно высвечивают лица вышеназванных поэтов. Причём зачастую поэтам нынешним, поющим на прежний лад, не хватает судьбы: фронтов и госпиталей Тарковского, сталинских лагерей Заболоцкого. Чтобы к теме судьбы, необходимой для серьёзного поэтического творчества, не возвращаться, скажем сразу: есть у нас поэты, имеющие статус современных, прогрессивных, – они известны, ими восхищаются, они для многих (увы!) по уровню равны Бродскому, с которым встречались… Но! Поэты эти, имея высочайшую эрудицию, владея прекрасно поэтическими приёмами Тарковского, Мандельштама, Цветаевой, Бродского, не имеют степени выстраданности, присущей Бродскому, Цветаевой, Мандельштаму, Тарковскому. Читаешь стихи и видишь: Тарковский, Мандельштам, Цветаева, Бродский – в чистом виде, не пропущенные через себя и даже осмеянные, приземлённые, в контексте стихотворения такого эрудита: тусовочного, винегретного, мозаичного толка. Не хватает судьбы, не хватает святости отношения к слову, бытовщина прокрадывается в ткани вышние, и высокое, таким образом, подаётся в опошленном виде, дух, таким образом, не возвышается, а сводится на нет. Но вернёмся к стихотворению Муратовского «Любуйся сердце, прелестью соцветий…», вернёмся к разговору, возникшему на фоне прочтения стихов хороших, правильных, с глубоким жизненным смыслом, с христианской, в лучшем смысле этого слова, идеей.  Идея стихотворения самого Муратовского на виду, проходит через всё стихотворение, она ветвится ассоциациями, реминисценциями, обогащена фрагментами конкретной жизни самого автора, нашего с вами современника, но она при этом не забывается, – от начала до конца говорит об одном, самом главном, не теряет из виду предмет разговора. О чём говорит людям в данном стихотворении главная мысль Муратовского? Мысленно представляя поэтов добрых традиций, но чья гладкость и ровность в стихотворных строках, оставляет дух, жаждущий жизненно важных откровений, голодным, Муратовский обращается к своему сердцу: пой и это и то, любуйся и тем и этим, волей Бога для того оно (всё на свете) людям дано: муравьи, левкой, прелесть соцветий, (Муратовский называет соцветия живым узором, при условии глаз, способных всюду удивляться чуду), забудь, с горечью говорит поэт своему сердцу: голову Иоанна Крестителя на золотом блюде (мёд, акриды, вериги, просьба иродовой девы – заказ блуда, читатель встретит в Евангелии.) Обратим внимание, как метафорично дан образ духовной чистоты, духовного ратоборства, ненавистных для блуда мира, уничтожаемых физически и силой небесной воскресающих.

Забудь про склон, что гол
и про скалу,
про хор Океанид,
про жало, что сжал совестью Эдип,
Эсхила кровь, из под пудов, забудь,
Софокла мозг, из под лесины – в грудь,
под неубитое крыло – не прячь!

Склон, что гол, это Голгофа всех стран и времён. Скала и хор Океанид («Прометей прикованный» Эсхила) образ Прометея, прообраз Иисуса Христа. Эдип выколол себе глаза руководимый совестью, (убийство отца, сожительство с матерью, хоть и по неведенью, но когда узнал…) Эсхил и Софокл в данное стихотворение вошли через образ Осипа Мандельштама: «Эсхила грузчика, Софокла лесоруба…» из стихотворения: «Где связанный и пригвождённый стон…» по замечанию Фрейдина грузчик и лесоруб – лагерные профессии. Атмосфера сталинского времени. Эсхил и Софокл – символы творцов, трагиков, интеллектуалов, людей одухотворённых, отстаивающих идеалы. Они раздавлены физическим образом. Софокл, поскольку грузчик, – пудами, Эсхил, поскольку лесоруб, – лесиной. «Не прячь кровь Эсхила и мозг Софокла под неубитое крыло!» – обращается Муратовский к своему живому, не огрубевшему, не забывшему ничего, сердцу. К сильному и доброму, к смелому сердцу! К видящему и слышащему! Не прячь под неубитое крыло реликвий, завещанных непридуманными трагедиями (не было бы трагедий не было бы и реликвий). Ведь другие поют мотыльков, стрекоз… Евангельские темы в их стихах даются гладким, даже каким-то слащавым языком. Забудь, – обращается Муратовский к своему сердцу, – как Осип Мандельштам накануне первого ареста спрятал бритву под каблук (воспоминания Ахматовой, Надежды Мандельштам, Эммы Герштейн), забудь, сердце, о том, что поэт вскрыл себе вены, да тюремщики вовремя подоспели, забудь суточный допрос, когда человек падает от усталости а его поднимают бьющими по внутренним органам (почки, печень) сапогами, забудь, сердце моё, майора-оперативника, делающего осужденных глухими одним ударом напряжённых ладоней, с двух сторон сразу, по ушам – «аплодисменты по ушам…»

Не самозванствуй! Свой ничтожный путь
в пещере черепа – Голгофой – не венчай!
Не омывай своих ступней волной Кедрона!
Корней – не спящих в общих снах – не привечай!
И не зови на чай –
очей в давильне
легиона!

«И в легион братских очей вжатый,
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся в даль клятвы…»

Это из стихотворения Осипа Мандельштама датированного 1937 годом «Если б меня наши враги взяли…»
Что получается? Муратовский, наш современник, человек за превышение самообороны приговорённый в двадцать один год к смертной казни, ещё брежневским судом, два месяца пробывший в камере смертника, свой ничтожный жизненный путь в пещере черепа (тайно!) венчает Голгофой, омывает
свои ступни волной Кедрона, волной потока, через который Иисус перешёл, следуя с учениками в сад Гефсиманский, в сад, в котором просил помолиться вместе с ним учеников, но ученики уснули, в сад, в котором Он, одинокий, воззвал к Отцу небесному: «Отче! Пронеси чашу сию мимо!» и тут же: «Да будет, воля Твоя!» В Гефсиманском саду был поцелуй Иуды, была рабская сила толпы с мечами, толпы, ради духовного спасения которой – во времени и пространстве – Иисус принял распятие.
Живи, как сердца большинства окружающих меня людей, сердце моё, говорит Муратовский. Не лелей в снах своих корней Гефсиманского сада! Не зови на чай (не общайся!) легиона очей братских, втиснутых в стальную давильню! Забудь и камеру смертника! И двенадцать лет усиленного, строгого, тюремного режима. Изморозь на стенах карцеров, в которых ты, моё сердце,
выживало не животным образом, а светлой верой в последнюю, Вышнюю правоту! Остальное понятно! Абсолютно понятно! Обращения к сердцу риторические. В скорбной памяти выстраданного мыслящим и чувствующим Человечеством – сила любого поэта уровня Муратовского. Поэта старых, добрых, кругосветных классических корней. Всё в стихах Муратовского узнаётся, если глаза видят и слышат уши. Можно не читать того, что Муратовский прочёл, достаточно оглянуться вокруг и подумать о жизни всерьёз и поверить в то, что никакой базар, никакая тюрьма, никакая тусовка, никакая могила не властны над ценностями нетленными, круговоротными, неубывающими, вечно живыми, говорящими, растущими, ветвящимися, славящими Великого Мастера Нового – Творца!
«Витийствовать не надо, – говорит Муратовский (реминисценция из Пушкина «О чём шумите вы враждебные витии…»), обращаясь ко всем стоящим поэзии, поэтам, – от общего вкушаем винограда!» Реминисценция из Мандельштама «Только стихов виноградное мясо, мне освежило случайно язык» Так Мандельштам Батюшкову говорит. Этим стихотворением поэт обращаясь к другим настоящим, от бога, поэтам, как бы говорит: язык один, поэзия одна, мы разные, но корни у нас – общие, ветви одного древа, расположенные в разных точках единого ствола, направленные в разные стороны пространства, имеющие разную длину, разное количество листьев, в одно, роднящее их, как и корни, и ствол – небо – устремлены… Вот, братья по перу, всем нам пример!
   Идея стихотворения: настоящая поэзия – от общих корней!
Корни эти – классические! Они дают жизнь новому! Нет нового без подключённости к этим корням. Невозможно не расти, подключаясь к ним. Причудливость кроны не изыск поэта, это – условия жизни, времени, сила вековечных корней – так распорядились! У Муратовского, как и у Мандельштама –
нет случайных слов! «А вы поищите – говорила Надежда Яковлевна Мандельштам, – смысл должен быть! У Оси просто так, – ничего не было!» Высветим ряд реминисценций. Общий смысл рассматриваемого стихотворения, давно понятен даже читателю среднего уровня. Сделаем смысл стихотворения, доступный не многим, доступным всем в этом нуждающимся. Насильно мил не будешь! Живущий ценностями материальными, с удовольствием –
в духовных не нуждается!

Ли Бо – не знающего клетки барса,
Марину, что венки –
не петли! –
вьёт
и Осипа, который не идёт –
этапом…
на Синай...

О клетке барса, говорилось выше, в комментарии к стихотворению «Река времён тот разум не страшит…» это – исторический факт, о судьбе Марины Цветаевой, повесившейся в Елабуге 1941 года известно всем, венки из цветов Цветаева плела, (по воспоминаниям современников) надевала на голову, любила это. В стихах о Гамлете женщина-поэт, вживаясь в образ Офелии, так же плетёт и надевает на голову венки из цветов… Не поворачивается язык назвать Марину Цветаеву поэтессой…
   Этап в пересыльный лагерь под Владивостоком с символическим названием «Вторая речка» (первой очевидно была – Чёрная, место Пушкинской дуэли) Муратовский видит этапом Осипа Мандельштама, на Синай. Синай – символ Небесной Истины, символ последней правоты, символ высокой поэзии, разумеется, поэзии – нетленной.

«…что с Геликоном метой звонкой связан –
удара нет –
и нет звучанья струн
нетленных…»

От удара копытом Пегаса, забил на склоне Геликона, символ поэтического вдохновения – ключ Иппокрены, или Гиппокрены, что в переводе с греческого: источник коня. Но у Муратовского здесь присутствует более важный смысл: нет потрясений в жизни поэта – нет нетленной поэзии!

удара нет –
и нет звучанья струн
нетленных,
нет ни соловьёв, ни лун,
ни роз и ни цикад...
Атласной кожи
красавицы с прохладой лепестка
поэту без кругов известных ада –
того и этого –
как надо –
не сравнить!

Девять кругов Дантовского ада, – это –  на слуху, но Муратовский, как о свете говорят: тот и этот, говорит об аде, то есть вводит понятие ада наземного, прижизненного, ада сфабрикованных приговоров, ада самозажимающихся, так называемых «английских наручников», которые под ударом садистского каблука офицера внутренних войск дробят кости запястий…
И вот на этом фоне крепкой памяти, о трагедиях конкретных, человеческих, не придуманных  автором жизней, Муратовский продолжает:

Пой сердце, с верой
в песню, волей Божьей!
Делись с людьми своей неровной
дрожью,
над ломкой клеток,
в поле скромного листка
тетрадного...
Витийствовать – не надо!
От общего вкушаем винограда –
язык свой освежая мясом дней –
завещанных на веки, всем кто помнит,
бег сквозь колючие кустарники агоний,
во имя памяти и в царствии теней –
всех гибельных и смерти не имущих –
воздушно-каменно над копьями встающих –
в прекрасном
(умозрительном)
грядущем...

У Мандельштама:

«Воздушно-каменный театр времён растущих,
Встал на ноги и все хотят увидеть всех –
Рождённых, гибельных и смерти не имущих!»

Этот образ кочует у Муратовского из стихотворения в стихотворение, как, впрочем, и образ Гефсиманского сада, и образ Ноева ковчега, и образ Леты, не отнимающей, а дарующей и закаляющей память. Бег сквозь колючий кустарник грядущих агоний – это образ, принадлежащий Муратовскому, он выстрадал его опытом жизни, помноженным на цепкость умозрения, давно направленного за пределы физического конца. Воздушно-каменный театр времён растущих Осипа Мандельштама – это расцвет культуры, это обретённое многострадальным человечеством братство, это экзистенциальная победа духа над животной силой мирского зла, это Завет, это видение светлого будущего, достойного детей Божьих, детей Неба – людей, не убивающих, не лжесвидетельствующих, свято хранящих верность реликвиям Вселенской, бессмертной Человечности, это торжество мыслящего, чувствующего, помнящего, не сдающегося, никакому безвременью не подвластного, –  Гуманизма.

Пой сердце лилию
и стрекозу над ней!
И птиц небесных зёрнами корми
не отшлифованного узнаванья,
чтоб рисом риска
в лучниках астральных
через прищур,
как зеленя росли,
лучами становясь, в зрачках всех ближних-дальних –
детей
(одной для всех людей)
Земли.

Это «мир!» провозглашаемый другим, не изменившим слову по Богу, поэтам!
И это – апофеоз торжества, того самого Гуманизма!
Птицы небесные – библейские – «…как птицы небесные и лилии
полевые…» Но у Муратовского это – вдохновения, откровения, творческие взлёты, проникновения в Божественную ирреальность сквозь реальность земную. Неотшлифованное узнаванье отсылает читателя к мандельштамовскому: «И сладок нам лишь узнаванья миг…», но у Муратовского – узнаванье родного в строках других поэтов названо – неотшлифованным. Муратовский говорит о личностном, выстраданном, как жизнь неровном, не приглаженном школьными или государственными программами узнавании, которое обусловлено духовной жаждой, возникшей в горниле конкретных, человеком лично пережитых, юдольных страданий. В заключительных строках рассмотриваемого нами стихотворения, Василий Муратовский, не забывая о разговоре с поэтами пишущими сегодня, метрикой и строфикой Заболоцкого и Тарковского, гладко (в смысле звучания), для биоритмов текущего времени, подсознательно, интуитивно, наитивно (от слова наитие) освящает пространство своего стихотворения присутствием хорошо известных ему и им любимых поэтов – Заболоцкого и Тарковского. Достаточно вспомнить прекрасные строки из стихотворения Заболоцкого «Где-то в поле возле Магадана»:

«Вот они и шли в своих бушлатах –
Два несчастных русских старика,
Вспоминая о родимых хатах
И томясь о них издалека.
Вся душа у них перегорела
Вдалеке от близких и родных,
И усталость, сгорбившая тело,
В эту ночь снедала души их,
Жизнь над ними в образах природы
Чередою двигалась своей.
Только звёзды, символы свободы,
Не смотрели больше на людей.
Дивная мистерия вселенной
Шла в театре северных светил,
Но огонь её проникновенный
До людей уже не доходил.
Вкруг людей посвистывала вьюга,
Заметая мёрзлые пеньки.
И на них, не глядя друг на друга,
Замерзая, сели старики.
Стали кони, кончилась работа,
Смертные доделались дела…
Обняла их сладкая дремота,
В дальний край, рыдая, повела.
Не нагонит больше их охрана,
Не настигнет лагерный конвой,
Лишь одни созвездья Магадана
Засверкают, став над головой».

Обратите внимание, что смерть этих стариков вызывает действие в горних сферах – сверкание светил. Это стихотворение любил Иосиф Бродский.
А у Арсения Тарковского есть «Стихи из детской тетради» –
замечательные! И заканчиваются они так:

«Босиком, но в буденовском шлеме,
Бедный мальчик в священном дурмане,
Верен той же аттической теме,
Я блуждал без копейки в кармане.

Ямб затасканный, рифма плохая –
Только бредни, постылые бредни,
И достойней:
                «О, матерь Ахайя,
Пробудись, я твой лучник последний…»

1958

И птиц небесных зёрнами корми
не отшлифованного узнаванья,
чтоб рисом риска
в лучниках астральных
через прищур,
как зеленя росли,
лучами становясь, в зрачках всех ближних-дальних –
детей
(одной для всех людей)
Земли.

Тут можно представить абрис летящих птиц, взглядом сверху или снизу, увидеть в развёрнутости крыльев – абрис натянутого лука, с вложенной в него стрелой и оперенье – тут, как тут! Можно подумать о знаке зодиака: Стрелец... Вариант представления – не один! Но в любом случае, здесь есть идея: земное и небесное взаимно проникают друг в друга…
   Видите, как одно влияние врастает в другое, и в третье, и в четвёртое, голос сплетается с голосами, обретая звучание присущее лишь голосу самого Муратовского. Его голос, его образную систему, образ его мышления, синтаксис, который с образом мышления напрямую связан, его судьбу,  мощно работающую в его стихах, воплощённые в органично цельное тело живого стихотворения, как и «лица не общее выражение», (Баратынский) – не перепутаешь с другими голосами, системами, судьбами, образами мышления, лицами!
   Только неотшлифованный рис способен прорастать. Рис и риск – не просто созвучия – риск присутствует в судьбе каждого, духовно зоркого человека. И тут ценно представить хищный прищур астральных лучников, лучников нацеливших стрелы на земные судьбы, но зёрна на духовном уровне осуществлённого узнаванья, не отшлифованного, взятого ценой личных страданий, узнавания в духовном наследии других людей, зёрен общечеловеческого смысла, зеленями вдруг прорастают, через прищур астральных лучников, лишая их возможности видеть цель, попасть в неё, оборвать земное существование. Зеленя эти становятся астральными, звёздными лучами, в зрачках детей (одной для всех людей) Земли. Опять же становятся лучами через прищур земной (обратная связь!), через людскую зоркость, нацеленную на звёзды, на символы свободы, высоты, красоты, бессмертия на уровне духа. Взаимное проникновение земного в небесное, небесного в земное. Как и у всякого, вдохновенным образом возникшего, стихотворения, и у этого есть великое множество живых, творческих прочтений. Стихотворение возникло после общения Муратовского с книгой Светланы Кековой «На пути в Эммаус», Алматы 2007, «Искандер».
Приведём пример:

«Цветов лепестки так похожи на шёлк и атлас,
Как голос прибоя на звук отдаленных рыданий.
Одежда для ангелов сшита из облачных тканей –
И радости вашей никто не отнимет у вас».

страница 197.

«Что сердце для тебя? Земных страстей оплот.
Оно мне говорит, что мир – созревший плод,
но разум не готов к познанию итогов.
Узор земных вещей подобен ряби вод,
подземным городам, где есть владыка – крот,
волнению листвы в её лесных чертогах».

страница 220.

«…и когда мы выходим на свет из языческой тьмы,
то сиянье вокруг обозначено буквою гласной.
Мы сквозь марево слёз различаем леса и холмы,
и сияет волна, как красавица кожей атласной.

И когда мы выходим из тьмы, то до рези в глазах
смотрим молча на небо, на солнце размером в копейку,
а в зелёной траве муравей, словно старый казах,
совершает намаз или ищет свою тюбетейку».

Стр. 227.

Богатые образами, реминисценциями, правдой жизни, Евангельским смыслом стихи… Но музыка строк иная, чем в стихах Муратовского. Муратовский по наитию, по тайному чувству, (это его право!) видит в стихах Светланы Кековой: несоответствие звучания – смыслу современной жизни, который в стихах Кековой, как уже было отмечено, присутствует… То есть, в них нет единства формы и содержания. Муратовский восхищается богатством слова Светланы Кековой, ощущает себя информационно более бедным, чем она. О витийстве и противостоянии – не помышляет. Благословляет мысленно всех поэтов, говорящих в таком чистом, христианском ключе. Но сам, в процессе говорения стихами, впадает в музыку иную, хотя смысл его стихов, очень похожий, ибо – классический, вековечный, традиционный! Музыка строк Василия Муратовского, –  более нервная, более пробойная, более камнедробильная, чем музыка стихов, Светланы Кековой. Строка Муратовского сравнима с ветвлением родника в скальной породе, с движением корней, ломающих в процессе прорастания и разворачивания, крытый лаком и позолотой, поверх засохшей крови убитых пророков, монолит самого современного, мирского величия, – величия утробного толка… Более болевая поэзия! Более непредсказуемая! Более проникновенная! Более действенная, в смысле противостояния одухотворённости, – миру наживы и духовного оскопления, миру ожирения духа, миру убиения духа… «Витийствовать не надо!» – говорит Муратовский, обращаясь к поэтам, знающим Бога, любящим слово, хранящим слово, произносящим слово – волею Божьей! Но по отношению к миру тьмы, к миру оболваниванья, к миру зажириванья, Василий Муратовский – непримиримый воин света, воин неприкормленности, воин духовной неуспокоенности, воин, чьё оружие, направленное против вышеозначенного, есть ничто иное, как самим Богом, данные ему: стихи.

Извините за громоздкую вставку, но может это поможет всем остальным кто будет читать - вникнуть в суть этой штуки моей :)))
С глубоким уважением,
автор.