Отвертка

Дороти пьет оранжад, ест пломбир – ей опять вырезали гланды, сколько же гланд может вынести человек и как тростник не сломаться. К ней приходят единороги, менестрели из Броселианды, знаете адрес, где нас погребли, там какая-то пьяцца. Как я хочу не бояться, ну выкрутишь лампочку, бросишь ее в передник, вкрутишь другую и снова свет шестьдесят тире двести двадцать. Если бы бросил Вильгельма в канал Эдуард Исповедник, я бы сейчас говорила по-ангельски, даже могла бы сбацать что-нибудь, вальс старых дев, к примеру. Все они будут греться здесь и куры тебе построят. Ты ничему не верь, ничего не бери на веру, все они равноценны и ничего не стоят. Дороти пьет оранжад, говорит: «В день, когда умру я в первый, в последний раз – ну какая корысть вам, право, ветер умолкнет навек, поперхнется, дуя. Что бы вам стоило не повернуть направо. Вот мы лежим здесь все, обложившись зеленым мелом – вдруг вдохновение, что-нибудь нарисуем. Я говорю, говорю со своим пробелом, не поминаемым даже хотя бы всуе, да и совсем никак. Обведи меня мелом крепче, чтоб не подняться отсюда даже наполовину. Мы оболгали призвание – жизнь как дорогу в печи, эта жаровня, думаешь, я там сгину, температура горения ниже температуры тела, день, когда все мы умерли, небытие в графине, помню, ждала кого-то там, что-то я там  хотела, только мелки зеленые дороги мне отныне.