Радуга

Я был слепым от рождения.
Мама смотрела на мои слепые глаза и улыбалась. Она сошла с ума с горя. И теперь она не знала больше о моей слепоте. Она смотрела на меня и улыбалась. Так мне рассказывали. Я не помню ничего из детсва. Все размыла эта темнота которая была вокруг меня. Эта темнота глушила все собой. Мне было легко в этой темноте. Я был в ней и я был в недосягаемости. Я долго ходил в этой темноте. Я щупал ее руками-сначала совсем маленькими детскими ручками и она казалась мне мягкой как вата. Потом, руками подростка-и она казалось мне ускользающей. Я вдыхал ее. Вдыхал в этой темноте все. Каждый свой день. С понедельника по пятницу отец водил меня по темноте выводя из тепла в холод и показывал мне мир, который был для меня острыми углами и нежными листьями и холодным воздухом. Который неизбежно и плавно тонул в моей темноте.
Темнота пульсировала когда я первый раз засунул руку себе в трусы и нащупал там ту часть себя которая давно ныла. Я долго упражнялся и научил вплескивать в свою темноту радужные разводы – такие бисерные капли в моей темноте которые долго сверкали и резали меня…потом они таяли. Я играл с собой. Я играл с темнотой. Темнота улыбалась мне она была мной довольна. Иногда она рассеивалась и освещала мне блеклый свет. И цвет. Становясь серой. Потом она сгущалась и становилась обьемной. И еще-она становилась плоской. Когда я болел. Становилась плоской и беззвучной и пыльной. И тогда я соскальзывал с нее как с вертикальной стены в какой-то сухой вдох и трясся. Отец говорил мне что я очень болен. Темнота становилась сухой и мои губы лопались. Она высасывала из меня все. Она вдыхала мою жизнь и становилась все более сухой. А я чувствовал как у меня текут слезы и чувствовал как плачет и курит отец совсем близко.
Потом была весна. Да. Наверное это была весна. Я перестал болеть, В моей темноте появилась совсем малекнькая трещина и я начал расскарябывать ее. И она начала обваливаться. Становиться привычной-заполняться своим бархатом и теплом. Отдавать мне то, что столько дней вытягивала. Я снова вдыхал ее и она была влажной. Гулкой. Она была теплой. И она накрывала меня собой и смешивалась во мне и становилась густой. И текла по лицу из ноздрей.
Потом я снова начал ходить по нашему дому. Ощупывать привычные углы и подоконники. Водить пальцами по стеклу и пить горячий чай. Все это отпечатывалось в моей темноте разными следами. Глубокими и едва заметными. Я снова и снова запирался и играл с собой. Онанировал и смотрел как льеться внутрь темноты радуга. Выворачивя ее. Жжет бедро. И пальцы. Я тут. И меня никто не увидит. Я играл. Фонтаны радужных брызг окрашивали ее искрами. Взрывались и падали медленно вниз. Мне нравилось. Мне так нравилось на это смотреть. Эти цветные пятна танцевали в моей темноте сгорали в ней и снова вспыхивали. Я все время проводил там. Я все время проводил среди них. Я все время вдыхал их с терпким запахом собственной спермы которой забрызгивал себя. Радуга освещала мне мир. Расскрывала его. Красила его цветом. Запахом. Слова лились и уходили. Углы стали привычными. Как и все то, что я трогал. Эти нежные листья цветов которые едва пульсировали освещали мою темноту едва заметным зеленым светом. Или эти стекла моего окна-которые наполняли мою темноту холодной серебристой пылью которой трудно было дышать. Или этот голос отца который гулкой вязкой красной лентой шаршавого языка лизал мои щеки заливая их пунцовой краской. Или этот дебильный сухой лай собаки соседки которая шурщаей серой тенью проходила в моей темноте не поворачивя на меня головы. Этот трескучий лай который оставлял разводы от которых болела голова. Или этот смех. Смех который я поймал один раз. Все было блеклым. В полутонах. Секундным. Только радуга была долгой и цветной. Только она заливало все и я дрожжал и смеялся в –видел-.
Меня пытались учить. Читали в слух разные книги. Сначала сказки. Потом рассказы и повести. Стихи. Иногда я думал над словами и видел их в своей темноте. Эти сухие соломенные слова такие тлеющие. Старуха соседка сидела со мной. За это ей платил отец, который воспитывал меня один. Мы жили в большом доме и он был богатым. Кажеться очень богатым. Но, богатсво в моем сознании прорисовывалось сложно. Только в виде хрустящих скатертей. Шмыгающей туда сюда фиолетовой домработницы, неграмотной тяжело говорящей украинки которая вкусно варила. Еще был сад со скамейкой и качелей на которой я сидел летом. Были врачи которые торопливо приходили прекладывали ко мне холодную бляху и уходили что-то нашептывать отцу за дверью. Были еще диковенные ракушки которые я трогал и колол пальцы. Они были разные и их было много. Были друзья отца говорящие басом. Были лошади и мужики которые кололи дрова и сплевывали. Они были чистыми и большими и дурно пахнущими потом. Прозрачные силуэты в моей темноте. Я здесь. Вы не видети меня. Они все подносили мне чай, тарелки. Сажали меня за стол. Помогали одеваться или мыться. Стелили мою постель. Жалели меня. Стригли. Говорили с отцом трусливо и уходили. Приходили другие. Я не замечал их. А они позже переставали замечать меня. И это было прекрасно. Это было чудесное время когда я был безмятежен в своей темноте бесконечен в ней. Бесконечно неуязвим. Бесконечно далек от страстей и того, в чем живут другие. Я думал о мире за моей темнотой. Какой он был? Какой-то стелкянно-деревянный с запахом цветов и пота с запахом зерна и кофе. И эти ткани. Трава. Вода. Эти шуршания и эти бормотания. Эти признаки изменения стирания. Люди-приходившие и уходившие. Старуха со своими книжками. С дебильными рассказами о –мельницах- о –волшебстве- и о любви. Я сидел молча и слушал. И голос ее был сухим и теплым какое бы слово она не произносила его не было внутри моей темноты. Оно было пустым соломенным скилетом упавшим и тут же исчезнувшим. Я хотел осязать. Я хотел видеть. Но, вместо этого я стучал ногой об пол. Тихо. Но, она замечала и сердилась на меня за то, что я ее не слушал. И тускнела еще сильнее. А я смеялся. Потому, что в моей темноте был только я. И только то, что было сильным на столько что светилось здесь.
Прошло время. Исчезла старуха. Углы стали тупее. Холод стал жеще. И мне не хотелось выходить из комнаты. Я пил чай с отцом. Слушал его речи о землях, о людях. О новостях. Я не видел его слов. Я трогал скатерть. Вздыхал. Отвечал ему невпапад. Поворачивался на тусклый свет окна. Скряб отросшими ногтями по стеклу. Трогал свои коленки. Оставался один в комнате и выдыхал, заполняясь темнотой. Ложился на кровать. Спускал штаны, медленно расстегивая пуговицы. Водил пальцами по животу, задевая пупок-пропуская в него пальцы, водил по волосам на лобке. Дотрагивался до члена. Водил по нему сначала пальцами пока он не набухал. не становился тяжелым ноющим гулом внизу живота. Я брал его рукой и отчитывал ритм. Медленно медленно расстягивая удовольствие я пульсировал внутри своей темноты радугой. Отпускал его и дрожжал тускнея. Потом снова брал в руки. Бился в нем пульсом и жадно жадно онанировал почти до боли пока сперма не забрызгивала мне живот и мою темноту разноцветными пятнами освещая мне все контуры комнаты и моего собственного живота и члена. Мне было трудно вставать и дышать. я лежал. Потом вытирал себя простыней. Потом одевался. Шел, вел рукой по стене, до ванны и долго мылся стирая запахи. Темнота густела. Она наполнялась водой и паром и становилась блестящей. С мягким теплым ворсом, сырым и почти косающимься ноздрей. Я вдыхал ее а она просила еще. И еще. И еще.
Я здесь. И больше здесь никого нет. Я здесь. И меня здесь никто не найдет. Никто не поймает. Никто не увидет. Я здесь.
Потом за завтраком, в одно теплое утро папа сказал мне что со мной будет заниматься француженка. Что придет после обеда и будет жить на верху не далеко от моей комнаты. Она будет учить меня французкому и некоторым грамотам – истории, литературе, математике. Ну я обрадовался. Мне было скучно я все время сидел в своей комнате или иногда выходил на улицу. Но, там было слишком много шума. Разного строкота стука и лая. И слишком много вспышек света. Темнота натягивалась тетивой и пульсировала и давила мне на виски. Пару раз из носа потекла кровь и отец перестал настаивать на ежедневных прогулках. Таким образом я был занят сам собой и только. Просыпался. Онанировал и наблюдал как гаснет внутри меня радуга. Потом ел с отцом слушая его нудные тяжелые слова и вздохи о чем-то чего я никогда не видел и не чувствовал и что не имело смысла. Я сидел внутри темноты защищенным, чуть влажным и улыбчивым. И грелся ею. Мне казалось что голос отца теряет тон за тоном и уходит куда-то глубоко чуть искрясь и вязнет в моей темноте.
Я улыбался. Французкий? Да мне все равно. Главное, что мне действительно было скучно и возможно это разбавит мою скуку.
Француженка оказалось тонкой длинной полоской в темноте. Серо-серебристой и чуть дрожжащей. Ее голос наливался французкими узорами и этой легкой картавостью. Она была тонкой и нежной и натянутой. Ее шаг был очеканен и чуть робок. Она пахла ландышами и дышала чуть прохладно, иногда покашлевая. Наверное, у нее были высоко подняты волосы и четкие линии лица. Было ощущение кроткости, четкости и едва колебающейся груди от ровного дыхания отяжеленного астмой. Наверное, у нее была белая кожа и тонкие руки, чуть прохладные пальцы-тогда, когда она помогала мне я чувствовал их холод сквозь рубашку. Она говорила очень ровным голосом который отливал синим внутри меня. Прохаживалась медленно по комнате читая в слух французкую классику, изредко прерываясь на глоток горячего чая. Да. Она любила чай. Делала ровные легкие глотки и ее серая тень в моей темноте приобретала чуть розовый оттенок. Раз. Два. Три. И она снова становилась своим обычным цветом. Я говорил ей что французкий язык соплив, что он хрипит как-то вязко и что он мне не нравиться. Она вздыхала и упрямо продолжала читать вслух. Мы обедали вместе и я чувствовал что отец смотрит на нее. Что он ее вожделеет и она краснеет от этого. Я чувствовал эту густую вязкость в его словах образщенных к ней. И ее розовощекость на них и стеснение. В темноте моей это было похоже на вишневую вязь, настолько сладкую что я начинал кашлеть. И тогда они замолкали. Потом, поглядывали друг на друга и я ловил их взгляды – взгляд отца навящевый и радвигающий ее колени, почти. Там. Под столом. Она стыдливо хотело его-такого нечесанного и темного с душным мужским запахом. Но, как же это было непрелично…И она робела. И робея покусывала себе нижнюю губу. Я видел это все. Такое тонкое-сотканное из лучей эмоции, слов. Взглядов. Из фактуры желаний. Как четко это обозначалось для меня и как смешно мне было оставаться потом. В своей комнате. Заперевшись, медленно раздеваться и придаваться онанизму-вспоминая ее цвет, добавляя его себе в рот, на пальцы…в пах, размазывая пальцами по члену…мазать его по себе всему и трахать ее там. Внутри моей темноты-долго и жадно.
Я никогда не видел женщин. Я лишь видел узкий вход в этой темноте. Узкую щель мерцающую красным. Да. У девочек она была розоватая и со сладким запахом цветов…У девушек она была приоткрыта и запах был чуть утяжелен кровью-признаком созревания, чуть отяжелен первым мальчком который прошел туда и оставил чуть чуть себя-каплю своего запаха. Своей белой густой пены…Своей слюны. Запаха своих волос и пальцев. У женщин…Он был густой. Натягивающий мой позвоночник и бивший меня сначало в нос, потом в член. Потом в колени. Я чуял его за версту-а чуть позже, я стал еще более его чуять. Женщины…Некоторые с порванными краями этой несравненной щели, которая пульсировала. Звенела и звала меня. Я знал что она есть у них в теле. Сухой старик процедил мне сухим ртом об анатомии женщин. Тогда я обозначил ее явно внутри себя…Я не знал что это за образ и от чего он идет. Он означал женщину, девочку и всегда приходил в след за цветом – едва только хоть одна из представительниц заходила в комнату. Я вдыхал ее. Скреб ее шаршавую фактуру языком. Иногда она была гладкой. Иногда нежной. Иногда изтерзанной но. Всегда-особенной. Я всегда опускал в нее свой член и она глотала его все сильнее и глубже и я кричал почти от удовольствия и обилия цвета.
У Француженки там было гладко выбрито. Я чуял это. Она отдалась моему отцу. Я слышал это глухое рычание и знал что он сейчас берет, там-за стеной. В темноте. В их темноте ничего не видно. В моей видно все. Я лежал и онанировал слушая звуки и размазывал сперму по животу. Мне было все равно. Мне хотелось слушать это долго. И я слушал. Всю ночь.
Краснея, днем, Француженка открывал дверь и вошла в комнату. Ее серый цвет был заляпан богровым и белым-следами отца. Она была в его отпечатках. В его запахе. Ее чуть трясло и у нее болел живот. Я улыбнулся. Голос ее дрожжал. Дрожжали пальцы. Она чувствовала что я знаю, что я как-то чую, что я слышал, возможно…и от ее смущения мне было смешно. Я улыбался и смотрел на нее незрячими глазами и я чувствовал что она отводид взгляд.
Мы занимались французким. Она продолжала спать с отцом, и очень быстро перестала стенсяться этого. Отец называл ее изредко милая и дотрагивался до нее. Я ничего не видел-думали они. А я. Я смотрел на них и ел их эмоции очень жадно проходя через отца в нее. Да. Мне казалось, что это она мне раздвигает ноги. Это она меня пускает в себя и топит в своей воде – это она мне стонет ударами моего ритма. Втакт. Да. Еще. Я онанировал и слушал их. Я был с ними. Я был ими. Мне нравилось пробивать ее мягкую плоть. Мне нравилось трогать ее бедра и водить членом по ее животу, груди, губам. Я видел эти ажурные чулки-ее чулки в своей темноте. Я вдыхал ее запах, запах ее груди лица волос. Мне хотелось прокусить ей шею. Пробить ее насквозь. Пролиться спермой в крвовь. Поменять ей все цвета-изувечить ее.Соединиться радугой и медленно выходить, не отпуская – что бы она вздрагивала и хотела еще.
Я оставался в своей темноте. Для них. Они были свободными любовниками. Отец ничего не обьяснял мне никогда. А я и не ждал. Мне должно было быть не известно. Не интересно. Я должен был быть хрупким болезненным прозрачным мальчиком, который нелепо щупает стенки и щуриться и не может даже сам себя обуть. Да. Я должен кротко есть еле находя тарелку ложкой. И иногда не попадать в нее. И молчать. Все привыкли что я болен молчалив и бледен. Все привыкли что я где-то не здесь. Что я брожу в своей темноте и не выхожу из нее. Всем было легко осознавать мою беспомощность. И мне было легко от того-меня никто не видит.
Я всматривался все сильнее и видел силуэты. Видел как одно превращаеться в другое как контур лица вдавливаеться ломаеться – челюсть деформируеться и из нее льються корявые жухлые слова. Видел контуры кошки сидящей на подоконнике. Да. Острые уши и дергающийся хвост. Это были темные изображение резко проявляющиеся в темноте. Резко и неожиданно. Они медленно гасли а я успевал их понять.
Как-то я увидел отца-жесткие волосы бороды и всклоченные волосы и чуть буземные глаза. Он сидел и смотрел на меня-лицо его было недовольным. Сжатая челюсть в которой сидели слова – ничегосделатьнельзя. Он смотрел на меня и его рот, его слюна наполнялись этими словами. Ноздри раздувались и он станивился богровым-потом тух.
Я видел француженку. Она быстро взглянула на меня белесым лицом и пошла дальше. Я словил ее белесые волосы ее тонкие брови, напудренное лицо и длинную шею. От ярко зеленой блузки ее лицо казалось чуть мертвым с глубокими фиолетовыми тенями у глаз.
Я чувствовал острое. Что-то острое  кололо меня в темноте. Оно прокалывала мою темноту. подбираясь все ближе и исчезая. Это было желание. Оно было холодным, острым и режущим меня. Мое желание имело метталический блеск и гул и не давало мне уснуть. Не давало мне есть. Я хотел и оно вспарывала низ живота почти акульем плавником плаволо в моем сознании и дергалось и не давалось мне. Я не мог его поймать и оно становилось все сильнее.
Я хотел ее. Я хотел эту сучку-францужинку. Я хотел ощутить пальцами ее кожу. Пройти в нее своим ритмом-обдать ее радугой. Да. Я хотел взять ее в плен своей темноты и не выпускать оттуда пока не получу все. Не получу эти ажурные чулки, эти красные губы, эти дерганья. Это маленькое сердечко которое так громко бьеться.
Я следил за ней. Я начал свой план в прекрасный серый вторник-когда она была уставшая и сонная. Она не заметила как близко я к ней сел. Я чувствовал ее дыхание и ее запах. Она была сонная и расслабленная-внутри нее было серо и тихо. Я начал разливать в ее серый цвет желание. Свое тонкое, нервное желание скользящее плавником по моей темноте-да….скажи мне да…повторяй за мной-да. Да. Смотри какой красивый беспомощный  мальчик сидит рядом. Ну же. Смотри. Смотри. Смотри.
Я видел как она все больше созревает. Каждый раз я приближался к ней я заполнял цветом ее серый и учищал ее ритм. Вот вот вот вот. Еще. Еще. Еще. Она вздрагивала. Она пряталась. Она смотрела долго и не могла понять почему смотрит. Смотрела на мои руки. На мои губы. На пух над верхней губой-вниз. Мысли ее сгущались и давили на нее. Она стыдилась и отводила взгляд, когда я улыбался. Я садился все ближе. Она не сопротивлялась уже-почти открываясь этой близости. Я подходил все ближе и ближе. Я выжидал как то красное зерно, которое я посадил в ее серой глине, в ее песке, созреет и лопнет и закроет ее разум, оставив лишь желание. Да. Вся правда в желании, милая-смотри на меня. Я такой честный маленький мальчик с такими тонкими прозрачными пальцами. Вот я дышу. Вот я почти косаюсь твоего колена. Вот еще. И еще. Тебе же нравиться это? Ты уже представляешь как я буду слепым котенком тыкаться в мою грудь. Как я наканчаю на нее на твой живот на твое лицо. И ты будешь улыбаться а я буду карабкаться все выше-кончать в рот. В пальцы. На бедра. Да, потом я быстро быстро задвигаюсь внутрь тебя а ты будешь гладить мою голову и прижимать меня к себе-будешь направлять меня. Будешь брать мой член и вставлять в себя и будешь говорит мне, что я маленький-что я горячий. Говори мне да. Говори мне еще. Возьми в рот. Давай поиграй с ним языком. Я белый и слепой. Ты такая сильная и властная. Ты научишь меня-а я превращу твою серую пустошь в радугу. Я забрызгаю там все радугой. Я буду входить в тебя и пульсировать радугой. Извергаться радугой-и ты станешь счастливее. Станешь ярче-вот смотри-твои щеки наполняться розовым, тебе ведь стыдно трахаться с 14 летним мальчиком. Да. Они будут розовые. Белые зубы будут изредко сверкать от улыбки. Да. Ты будешь улыбаться мне и брать в рот. И белое станет еще белее. Да. Моя радуга расскрасит все. Будет литься по животу и наполнять его цветом-будет литься в рот и наполнять его красным. Жадностью. Да. Аккуратно. Сухими губами води по контурам и молчи. Глотай и молчи. И радуйся мне. Радуйся мне. Говори мне да. Ты же так легко представляешь меня раздетым и маленьким-с торчащим розовым членом которым я тыкаю в темноте-тыкаюсь им по всему твоему телу. Мажусь. Задыхаюсь. Становлюсь взрослее и сильнее. Да. Тебе ведь нравиться? Тебе нравиться-да. Я вижу. Что тебе уже нравиться-до того, как это все началось. Я уже кончал в тебя там за стеной. Ты позволяла мне все еще тогда. Ничего не поменяеться. Давай еще.
Она уже ныла. Уже сама терлась коленками и подставляла локти и грудь и плечи. Я смеляся. Я не трогал ее-я изводил ее жаждой. Ждал когда она начнет пульсировать и рассыпаться мягким горячим песком от желаний. Я слушал и вдыхал расскаленный воздух вокруг нас и ликовал. Я заполнил ее собой-она стала моей. Она как-то дергаясь сломалась и полностью залилась густым красным. Вот она. Она. Она. Я могу трогать ее. Я могу целовать ее. Я могу обводить контуры ее губ членом и запускать его в ее пальцы. Могу обрывать соски зубами и слушать как бьеться ее маленькое сердечко. Вот она. Замерла и ждет когда я войду – расздвинутые ноги и скрежет. Такой тонкий скрежет наших костей моей кровати простыней. Такой долгожданный цвет, красный с малиновыми переливами…да. Да. Ты смотришь и ждешь и выпрашиваешь меня. Я смотрю и улыбаюсь. Беру пальцами твою грудь и сжимаю. Беру соски и кручу их пальцами и ты стонешь ты почти кричишь ты начинаешь орать внутри себя всеми цветами и тихо скулить сжимая зубы белые ровные зубы которые кусают меня. Покусывают мои губы, мои плечи, мой член.
Я сижу на стуле и трогаю ее грудь. Она замерла и ждет и молчит. Дрожжит мелкой дрожью и пульсирует красками заливаясь пунцом. Ноги ее раздвигаються и снова сжимаються. А я трогаю грудь сжимая все сильнее вожу по груди. Лезу под блузку и сжимаю набухшие соски. Потом улыбаюсь и останавливаюсь. Она проваливаеться. Выдыхает. Одергивает одежду. Встает и выходит.
Наверное, она душиться мыслями когда умываеться вечером. Наверное, отец жестким тяжелым куском плоти падает на нее и тычет огромным членом и она поддаеться и думает обо мне. Да, я знаю что думает. Он бьет в нее собой и она закрывает глаза. Она ждет когда он кончит. Ее розовые соски смазываються в воздухе от ударов-и он заливает их белой краской и фыркает в усы. Он говорит да. Да. В уши ей заливает Да. Дай. Да. Да.
Я сижу и скребусь за стеной и зову ее. Зову ее кровью. Да. Я дрочу заливая стену спермой. Заливаясь радугой я драчу и смеюсь. Да. Дай. Да. Да. Я здесь. Я здесь. Знаешь меня? Чуешь меня? Хочешь меня. Да. Дай. Да. Да. Я дрочу до крови до боли и сжимаюсь в липкий комок судорог и жжения. Заражайся мной. Зарождайся мне.
Потом она заболевает. Ее долго нет. Она там в комнате куда я не захожу. Это обычная простуда с осложнением. Она лежит, ей носят еду и горячее молоко. Наверное, у нее на шее красный шарф. Отец слегка обеспокоен и ходит мимо меня к ней в комнату. Иногда останавливаеться смотрит в мои слепые глаза, светиться внутри меня серым и говорит – ты как? Я улыбаюсь и молчу. Он вздыхает и идет и говорит что бы мне налили чаю, или подстригли меня, или вывели на улицу-слушать птиц. Их строкот тоже имеет разные цвета. Разный шум разводами во мне плывет не давая мне оставаться в темноте. Я не люблю улицу. Улица. У лица. То что перед лицом. Перед моим лицом темнота. И люди. Такие темные силуэты. С темными глухими запахами. Или бледные. Рассползающиеся в сторону желтым светом или зеленым. Скучные. Сгибающие свои локти свои углы. Качаюшиеся. Кивающие головой. Открывающие темный рот, и показывающие на меня пальцем. Я молчу. Я в темноте. Ты не видишь меня. Я здесь.
Они не бояться меня. Они корчат передо мной озабоченные лица. Ухмыляються. Отводят глаза. Улыбаються. Поправляют себе штаны, ремни. Скручивают руки. Пьют. Ходят голыми. Я не вижу их-им так кажеться и они не защищают себя.
Меня берут за руку и выводят на улицу. Я сижу и слушаю пение птиц. Все заливаеться золотисто-зеленым и желтым и медленно плывет в голубую туманность. Потом сворачиваеться жестким ворсом моей темноты. Она с шумомо жрет все цвета, любое изображение не давая им жить и двух секунд. Потом цвета начинают снова медленно расстекаться и заполнят темноту. И темнота снова, встрепетнувшись яростно разьедает их оставляя шелковистый ворс по коже по воздуху. Я смеюсь. Я слушаюсь ее. Я подчиняюсь ей. Я боготворю ее. Она красивее их. Она надежнее любого мира-она неизменна внутри меня. Она чиста внутри меня. Она глуха и слепа внутри меня к любым изменениям и колебаниям. Она всегда возвращаеться и греет меня. И наполняет меня влагой и жизнью и любовью. Она обесцвечивает людей оставляя скелеты их душ. Или расскрашивает их эмоции так ярко что я вижу больше чем те кто упираються в лица. Она дает мне все. И она же все стирает. Вот она выстеливает по себе одну полосу-борозду движения садовника, вот она тут же ее стирает бороздой ветра который с левого бока бьет мне в ухо и в весок. Вот она колебаеться травой. Таким мелким мелким зерном. Потом она стирает все. Замирает и пристально смотрит на меня. И я целую ее. И я берегу ее. И я предан ей. И я счастлив в ней. Я спокоен и никем не тронут. Ничем не тронут. Я не искушен красотой голого цвета который показывает все. Все. Даже то, что надо б но спрятать. Даже то, что так не красиво. Даже то, на что я не хочу смотреть-даже тех, кто не смотрит на меня…даже пустых лающих собак на горизонте. Зачем мне это? Это-лишнее. Мне нужна суть. Мне нужен истинный смысл, истинный цвет! Мне нужно точное сосредоточенное изображение того, на кого я посмотрю. И она дает мне такую возможность-она дает мне возможность видет только то, что я хочу. Только тех, кто подходит мне. Только то, что лично для меня. Она бережет меня от лишних чужих стен, чужих веревок с весящим на них бельем, чужих белесых глаз, чужой старости и чужой красоты. У меня есть только две красоты. Красота темноты и красота ее истинных цветов. Ничего лишнего. Темнота решает все. Решат что закрыть а что показать-обнажив до предела. Кутает меня, уводит, делает непроницаемым, нетронутым, невидимым. Я никогда не уставал от нее-я всегда был погружен в ее бархат, в ее горячий ворс. Я был в ней как в утробе. Я был лично с ней. И только вдвоем. Я рос в ней, развивался в ней. Я впитывал ее сок через пуповину, через пальцы, губы, воздух, чувства. Темнота делала удары моего сердца мягкими и гулкими, такими легкими и чуть вязкими, а кровь бегущую по венам чуть тяжелой и разбавленной черным. Она была во всем. Она была мной-а я был ей. Она учила меня всему, она забирала многое-она была со мной везде и всюду косалась моего плеча-как только я отвлекался на что-то другое. Она мягко подавляла все-подавляла мою волю, мои желания-опускала в свой мягкий, блестящий ворс и они тонули там, покидая меня-возвращала мне покой и безмятежность. И я снова и снова приходил к ней-где бы я не бродил я всегда выходил к гладкой черной темноте. Я всегда возвращался, и она всегда обнимала меня, подхватывала-иногда топила, гулко заливаясь в ноздри, рот и уши-как будто злилась. Потом выпускала меня дышать. Рассеивалась, грела. Бликовла на солнце. И я улыбался-я гладил ее хвосты, ее шерсть, и лизал ее, рвал, запихивая огромные куски в рот, мазал ее по себе и говорил с ней. Ей я рассказывал все-и она очень внимательно слушала-впитывала, придавала форму моим словам. Сжималась, расширялась, пульсировала. Замирала. И мы успокаевались, вылыхая в такт, засыпая вместе.
Францужинка болела а я сидел в горячей воде. Я думал, что скоро она поправиться и я буду трахать ее. Буду трахать ее через ее ангину-прямо туда же. В горло. Через ее судороги, бледность, вяскость, через ее слабость. Я буду кусками отрывать от нее плоть и есть, есть, есть. Я ждал ее. Я готовился к ней-она готовилась для меня. Она очищала себя-жаром, жадными глотками воды, таблетками. Она готовилась тоже. Да. Она так готовилась-переболевала отцом, остальными скотами которые задирали ей юбки, трахая ее быстро и неловко… всеми…Она становилось девственной для меня. Пределно белой и чистой. Что бы я забрызгал ее белое своими радужными разводами-размазал, рисуя пальцами узоры, расписал ее, сделал цветной. Что бы она ожила в цвете, наполнилась им-запульсировала. Наглоталась, надышалась, впитала. Что бы я судорожными движениями накончал ей в рот. Что бы она улыбалась и глотала и ждала еще. Что бы я сползал вниз-и ерзал в ее скользкой горячей мякоти и она засасывала меня, обжигала, душила терпким запахом. Что бы я облил ее, смазался в ней, смазал ее. Что бы я смеялся и дрочил на ее живот, на ее грудь-на шею. Тыкал членом в лицо, уши, в пальцы. И снова смеялся. И снова быстро кончал. И снова смеялся. А она раздивгала ноги-все шире, сосала все сильнее, запихивала мой член еще глубже, и орала, пробивая меня криком насквозь, запрокидывалась, захлебывалась, рассползалась и вязла в моей радуге, вытерая рот и одеваясь что бы выйти и оставить меня в темноте-перестать быть мне нужной и занять свое место во вчерашнем дне.
Я долго ждал ее-ждал, когда она выздоровит, когда ее лицо отпустит изнеможение, когда ее глаза наполняться желанием. Ждал, когда она снова придет, что бы раздеться, раздвинуть ноги, расскрыть рот и запониться мной. Я ждал ее и стоял у окна смотрел на свет, ждал и сидел в двоем с отцом за большим столом-мы ели и вели непринужденную беседу. Я видел что он тоже ждал ее-что его член напряжен и пульсирует, что его пальцы расскрываються щупая воздух, его губы наполняються горячим. Он звенел, пульсировал, ежился-потом снова расскрывался широкой грудью с кустами черных волос и ошалело рыскал взглядом по комнате. Я видел все эти контуры и переливы энергии, видел все эти вспышки и взрывы и тяжелые движения-вниз и вверх. Видел как он смотрит на меня и думает о ней-ее силуэт в нем. В каждом его выдохе. Но. Я знал-меня она ждала больше-я знал, что она флегматично раздвинет ноги, он порычит, покончает белесой вязкой спермой, размажит ее по животу, поерзав, густо покраснеет, потом почернеет и заснет, расскинувшись большой звездой на цветастой простыни. Эй. Спии…Спи крепко, тяжело опускаясь во сны-спи и забывай о ней, так же, как и она забывает о тебе-спи. Спи, пусть тебе сниться желтая рожь-шумящая на ветру так сильно, рви ее руками, пересчитывай зерна-и смотри как тепло и радостно-смотри долго, смотри и оставайся там-и будь там, в своем чистом летнем детсве. Возвращайся туда-что бы не мешать мне, что бы не чертить мне то, куда мне идти, и что мочь. Да. Ты достал меня-достал меня своей уверенностью, что я не могу ничего-что мне даже ложку трудно держать. Ты достал меня уже тогда, когда гладил меня по голове и улыбался, и жалел-и врал мне, что я немощный-что я незрячий, что я всегда буду тыкаться как щенок носом в углы, и никогда не увижу ни света, ни цвета, ни своего лица…А я увидел все-и руки пронизанные золотистыми венами-чуть сияющие, и твой алочный рот вспыхивающей красной розой в темноте, оставляющей разводы, и эти три угла мимо которыйх я хожу-выкрашенной белой штукатуркой-и даже маленький партрет матери в круглой рамке на стене-она там смотрит строго и с укором, и поворачивает голову мне в след-разливаясь бледно оранжевым следом и рассыпаясь позже порошком-ты иногда тоже смотришь на него и быстро отводишь глаза и тут же забываешь о ней-ее оранжевый след в тебе глотает какая-то черная жирная рыба, глотает и снова скрываеться. Что-там у тебя обида? Обида за то что она родила тебе не крепкого румяного малчька-который бы наливался силой все больше и рвал бы крепкими руками твои черные волосы-когда бы ты его, держал на руках и смеялся с ним. Ты даже купил этому мальчику кучку цветных игрушек, деревянную лошадку, саблю. Я даже знаю как ты смотрел на меня когда тебе поднесли меня к лицу-от чего-то я был бледнее, худее и головка у меня запрокидывалась и я беспомощно пищал, и дергал ручками. Ты посмотрел, вздохнул-отдал меня назад в чужие нянькины руки…а потом, потом выяснилось что я слепой-и ты подумал что мальчка подменили, того, румяного золоченого мальчика налитого молоком и кровью подменили-на бледного, тонкого, с почти продавленной грудной клеткой пищащего ребенка-чужого, не твоего точно. Ты же сильный-ты полный, ты наглый. Ты был крупный, бился в животе, твоя мать умерла при родах, потому, что ты выпил в ней все-налился ее жизнью, использовал ее что бы выйти, начать пинаться, кусать, жадно сосать молоко-потом жадно есть мясо, жадно драться, жадно трахать, чуть позже-грубо заваливая всех окрестных девок. Жадно жить, наростая мясом, густой черной шерстью, густыми красными бросками кидаться на все и поглащать, жрать-запихивая себе в рот большими пальцами огромные грубо оторванные куски.
И мать ты взял так же-поймал крупную дородную девку, за густые волосы и прижал к стене, насытился, порвал ее, вошел первый-резким ударом, пробивал все дальше, все сильнее, наливаясь жестокостью. Хмыкнул. Да, она тебе понравилась-да, ты тогда подумал, что хорошая будет жена, и забрал ее себе, так и не спросив ни разу чего хотела она-так и не увидив цвет ее глаз, форму ее пальцев, ее смущение, ее боль и страх, ее счастье. Ее новое, синее платье, ее вздрагивающие плечи. Ты приходил, ел борщь, пил, вытирал руки об штаны, улыбался, обнажая крупные зубы и смотрел на нее. Секунду. Потом ел ее жадно завалившись, ерзал по ней, рычал, затыкал ей рот большой ладонью…пихал в нее член, тыкал им, бил, в лицо, в руки...Подчинаял ее себе-да, женщина должна быть подченена, пробита, залита спермой, опрокинута. Но, она должна быть ухоженна, кругла, должна готовить, подавать красиво поесть-а потом сразу же раздвигать ноги, что бы ты смог кончить и пойти дальше-потому, что у тебя важные дела, потому, что ты приносишь деньги, потому что ты это все-а она это ничто.
Как же она могла так изуродовать твою плоть? Как же она могла из твоей плоти создать меня-другого, не подобного тебе. Как же она могла родить дохленького, еле дышащего слепого щенка? Как? Ты смотрел на нее во все глаза и тихо рычал. Она безспомощно прижимала меня к себе, без перерыва качая, напивая мне песенки. А я еле пищал. Именно тогда под твоим взглядом она сошла с ума. Она ушла от горя-она ушла туда, где ты ее любил, где я был красивый и зрячий. Ушла. Потом постепенно расстаела в нашей реальности-оставив нас двоих. Тебя-набитого злом, меня-беспомощного и пищащего. Ты пожалел меня. Ты пожалел и велел нянькам кормить и ухаживать за мной. Ты обходил мою комнату стороной, иногда прислушиваясь к звукам. Позже, ты стал смотреть на меня. В моем лице ты увидел свое. Увидел свою родинку на мочке, увидел едва-едва заметную ямочку на подбородке. Ты привыкал ко мне-то подходя очень близко, то, испуганно и стыдливо отбегая. Потом тебе даже стало жаль чуть чуть мою мать-и ты решил в память о ней заботиться обо мне, содержать меня. Ты думал что вся немощность и слепота передалась мне от ее –дурной крови-…не видя, что твой собственный дед так же подволакивал ноги. Я рос, и креп. Но, оставался слепым…ноги набирали силу, я их почти перестал подволакивать, плечи рассправились, лицо зрело все больше набирая правельные черты и румянец. Ты даже иногда не жалел меня, смотрел прямо и уверенно-пока не натыкался на взгляд стеклянных глаз. На взгляд зрачков плохо реагирующих на свет-тогда тебе становилось стыдно. Животное внутри тебя урчало где-то между желудком и сердцем и ныло, и отказывалось от меня-снова и снова. Ты достал меня. Я чувствовал это все ежесекундные твои перепады отношения ко мне. То ты был отцом-который заставлял меня учиться и не опускать руки-то твое ущемленное самолюбие, о том, что твой сын болен-заводило тебя. Ты рычал, хлопал дверью, уходил курить горький табак и думать. Потом, ты жадно заваливал какю-нибудь грудастую девку, насыщался ей, и долго еще шатался в темноте-приходил спать, пропахший собственной спермой и злом. Утром мне снова прощалось. Утром-ты виновато опускал глаза и тихо ел, не нарушая тишины словами. А я улыбался. И тоже молчал. Мы молча ненавидели друг друга. Я так рос. Я это все видел-все эти малиновые разводы похоти, злости…Все эти бирюзовые пульсации твоего отрезвления от зла. Я видел все-видел как ты стыдишься меня, видел как ты гордо смотришь на мой профиль-похожий на твой. Видел, как ты вытачиваешь из дерева брусья, как твои руки опутывают синие пульсирующие вены…видел как ты голодным ртом ешь мясо-и оно окрашевает тебя красным. Видел все твой цвета. Каждый твой цвет-цвет стыда, желания, злости, сожаления. Все они были с примесью грязи. С примесью черного зерна, тусклые, смешанные. Видел как из твоих пальцев бьют лучистые радужные разводы вязкими каплями вниз-это ты тода рзбил пальцы до крови ударом об стекло…Видел как капли эти падают на землю освещая фактуру травы, разливаясь радужной росой, таят…уходя акварельным паром вверх. Видел как во рту- в этой ало-черной дыре языком комкаються слова-черными густыми кусками падая на всех, как камни. Твои слова тяжелы-как и все твои цвета. Твое сердце громко ухает пробивая почти грудную клетку, наливаясь оранжево-красным и  отбрасывая его по всему твоему контуру, освещая чуть скулы уши, губы и кончики пальцев.
Она выздоровила. Я дождался ее возвращения, ее очищения-ее невинности. Она выздоровила и вот сейчас войдет в мою комнату и будет говорить мне на французком пока я членом не закрою ей рот. Я сижу на стуле за столом и жду ее, заполняя всю комнату красным угаром, пульсацией и гулом. Дверь скрипит и она входит-вдыхает судорожно отравленный мною воздух, заполняясь красным-усиливает свой ритм. Еще, слегка сопротивляясь этому она садиться на стул на против меня и замирает. Я встаю, медленно иду по стене до двери-аккуратно закрываю прохладную защелку. Улыбаясь, я возвращаюсь назад-встаю напротив нее-она сидит, наполненная до края красным-и ждет. Я медленно, расстегиваю пуговицу, молнию, упираясь ей пахом в лицо-она вдыхает мой запах, запах ткани моих брюк, я спускаю трусы-мой пульсирующий член упираеться ей в лицо. Он еще в полусне-и она берет его медленно в рот. Я набухаю в ее рте-я набухаю ужасным ядовитым бутоном зреющего члена-заполняющего ее рот. Я расскрываюсь в ней-я плавно вхожу и выхожу, шоркая головкой по ее губам-она сосет и постанывает, ведь она так ждала-ведь она так хотела, и вот она получает-эти долгие затягивающиеся удары. Эту красоту. Эти радужные брызги. Этот чистый белый. Она притягивает меня к себе за бедра и заглатывает почти все, она практически ест меня-бережно обводя контуры и я свечусь-ее серым. И я заливаю ее серый радугой. Я даю ей. Я танцую в нее ударами и цветами-я трогаю ее грудь, выкручиваю соски и улыбаюсь. Она стонет и не отпускает меня-я залил ее всю спермой-но, она продолжает, продолжает пока мне не становиться больно-тогда я отпихиваю ее, практически ударяя по лицу. Отхожу, закрываюсь. Застегиваю ширинку, заправляю рубашку в брюки. Ты и так получила много моего цвета-моей радуги напилась, залилась ей-наглоталась громкими глотками-она светиться по всем твоим венам, в твоем желудке и на твойх пальцах. Ты витераешь ее, все больше размазывая по себе, поправляешь волосы, вытаскиваешь свой белый платочек и стираешь все следы. Это для них они стираються-для меня нет. Нет…Нет…
Потом ты придешь еще-вкус радуги понравился тебе. Ты придешь я кончу куда-нибудь еще-добавлю тебе цвета и жизни. Обкончаю твою блузку, пол комнаты-накончаю в рот, руки. Засмеюсь, выдохну, опять отпехну тебя и мой член будет обсосанный и красный и я буду вздрагивать и молчать. А ты молча уходить, одергивая одежду. Да, как-то ты придешь и как последняя сука снимешь с себя юбку и белье, встанешь на четвереньки и будешь ныть…Я подойду засуну тебе свой член поглубже, и буду тебя пробивать-заполнять тебя цветом, скуля. А ты будешь повторять всего одно слово-еще, еще, еще…Ты будешь приходить-быстро отсасывать, судорожно сглатывать и уходить. Французкого все меньше-все больше спермы, все больше мой член. Все больше моей спермы-белой, белой-очищающей тебя…Все ярче мои цвета-все больше тебе хочеться. Этот вкус, этот запах, эти желания…Даже ночью, ты будешь судорожно вскакивать и пробираться ко мне-медленно открывать комнату. А я буду лежать и дрочить в темноте, ожидая тебя, шепча-помоги мне, помоги…И ты будешь приходить, закрывать дверь, отодвигать одеяло- и брать в рот. Я буду кончать и выталкивать тебя вон. Ты будешь возвращаться к себе-горячая и забрызганная спермой-отец будет приходить, ухая ложиться на тебя и трахать, оставляя на тебе синяки. Его чернеющая сперма будет заливать тебя как мазута не давая тебе дышать, не давая тебе ни одного цвета-она будте заливать твой нос и тебе будет трудно дышать, она будет заливать тебе влагалище и там будет все сужаться, затягиваться, звенеть. Ты будешь почти орать и мыться, тчательно выскребая из себя этот мазутный черный, он будет тянуться в тебе резиной, выпадать из тебя мазутными кусками. Тебя начнет рвать им, ты начнешь задыхаться от его запаха, травиться им-почти умирать. А я буду смотреть и смеяться…Тебе некуда деваться-тебя загнали в угол-не будешь спать с ним, уйдешь из нашего дома-и не получишь чистого белого, чистой радуги-не получишь меня. Ты будешь раздвигать ноги и пускать туда отца-он будет заливать тебя черным и ты будешь задыхаться. Стягиваються ноздри, слипаються пальцы, в животе все кишки прилепают к друг другу. В мозг затикает черная вязь-она же течет смешиваясь с кровью, она же льеться из ушей, пульсируя в висках…она же зальет твое маленькое сердечко и остановит его. И ты умрешь-такая дурацкая, с раздвинутыми ногами, под отцом. Он вскочит, очумеет, будет бегать, орать, станет еще бордовее, еще чернее, будет брызгать своей мазутой и бить в стены. И будет хоронить тебя-застывшую. А я? Я не буду этого ничго видеть, конечно же. Я буду слушать этот топот, этот вой, этот гул. Вдыхать твой запах-который скоро выветриться…Забывать тебя. Пару раз отец поплачет при мне-размазывая по лицу чернь. Его губы тоже почернеют. В голове у него появиться черное пятно, которое будет разьедать его. Он похоронет тебя и будет спотыкаться, кружиться по оси…будет орать чаще-и меньше есть. Глаза его проваляться в черные дыры-и ногти тоже почернеют…Слова черным шипением будут выходить вместе с выдохом. Он будет думать о тебе и черная дыра будет расширяться разьедая его голову, потом лицо-расскалывая переносицу, она будет трещиной расползаться ко рту, пока он тоже не упадет в черную дыру…потом проваляться ключитцы, грудная клетка, сердце еще громче заухает, будет глохнуть. Это будет продолжаться пол года. Полгода мазутная черната будет литься в него и твердеть. Пол года после похорон француженки отец будет болеть а я…не буду этого видеть…конечно же-я же НЕ ВИЖУ…а мне никто не скажет, что отец смертельно болен…только его голос подавленный и тухнущий-только его запах, окисленный…только его дыхание, ухающее и тяжелое.
Потом он умер. Стал таким радужным брызгающим радугой и недвижимым. Окутанным радужными полосками и тающим-тускнеющим ярко и медленно..Пахло цветами. Пахло льюдми. Их медленные движения размывались в моей темноте и гасли. Их маршруты пропечатывались бледными разводами. Их слова были так похожи. А мне? Мне не было страшно, не было больно. Я смотрел на него-запеленованного радугой и улыбался. Я знал, что там где она не может быть плохо. Ему было хорошо. Он пылал и разливал свет и горел им-его чернь разьедалась в радуге и сгорала и вспыхивала три дня он превращался в истинные цвета. Потом он стал прозрачным и золотистым-сиял и обжигал. Я сидел и смотрел на него. Сидел на жестком стуле, и смотрел. Все думали что я горюю и не трогали меня. Приехала какая-то тучная белая тетка с грудным клокочущим голосом и толстыми руками водила меня и охала и говорила что не оставит меня без присмотра еще сказала что отец завещал все мне. А я сидел и смотрел на его переливающиеся цвета. Как они льються и обмывают его контуры…черты тела почти стрелись…остался золотой свет. Я сидел и смотрел и думал о его превращениях. О его красоте после смерти-о том, что после смерти он стал красивым, наполненным чистыми цветами, которые расстоврили всю грязь. Тогда я первый раз видел смерть осознанно, анализируя ее, пробуя ее, вдыхая…находясь так близко. Я не сводил с нее глаз и она осталась во мне красивым цветком, наполненным радугой сквозь все листья и жилы в этих листьях. Гудящим и звенящим, медленно открывающимься, распускающимься. Я не видел ничего кроме красоты. Я не чувсвовал в ней ничего кроме красоты. Что же видели в ней зрячие? Что видели в ней такого, от чего так сильно плакали-от чего чернели или белели или богровели-или покрывались белой слизью страха-тонули в вязкости, наливались фиолетовым и тускнели. Что они видели? Мне говорили что тело приятного цвета и что оно чернеет, проваливаеться дырами глаза рот и нос, начинаеться смард-сладкий смард смерти который вьедаеться во все вокруг…лезут мухи и бегают на пальцах, на лице, на окнах…Все тускнеет, тяжелеет, останавливаеться…каждый шаг в комнате становиться тише, каждый вдох-тяжелее, ибо им стыдно дышать-когда один не дышит, ибо им стыдно быть цветными-когда один тускнеет и они начинают вторить ему, начинают подпевать воем, начинают становиться фиолетовыми как губы покойника. Все. Отражают его цвета-те которые видят в плоти. Останавливают дыхание. Падают в обмороки. Скупо едят рис с изумом, говоря о том каким он был-тот, чью жизнь они заедают, запивают брусничным морсом, солят слезами, занавешивают шторками. Они что-то делают не то, что-то такое, чего я не понимаю. Зачем этому радужнуму цветку горькие темные цвета обливающие его со всех сторон-льющиеся из тех кто подходит к нему. Да! Именно так-они подходят и поливают его какой-то чернью, поливают липким и соленым…миксом брусничного морса, фиолетового, бледной кожи, страха, скупых слез-и горечи. Такая вязкая горечь. Я смотрел и не понимал что это. Я смотрел и думал-они гасят его, они льют на него грязь…Цветок же, впитывает ее и тухнет, и морщица всеми листьями, скручиваясь и тускнея. Он пропадает. Он надламываеться. Он сворачиваеться…захлебывасяь, его чистые цвета смешиваються с этой грязью. Они умертвляют его. Зачем? Зачем?!
Потом было непривычно тихо. Отцовское рычание, его смард, его тяжелый шаг, тяжелый вздох…его звон, его стук. Его громкий голос-который рвал воздух и уши, и его тени, его шорох-его тяжелых одежд…все ушло. Было пусто. Было очень очень пусто и очень тихо. Еще долго были приезжие родственники и какие-то незнакомые люди. Потом все начали рассеиваться. Осталась моя тетка-она сидела вытерала крупные слезы платком и говорила что теперь будет присматривать за мной-так хотел отец, он написал ей когда почуял что умирает. Я улыбался. Мне было все равно. Да я был в улыбчивом океане из радужных разводов и плавал там и грелся и пропускал радугу сквозь себя-и отдыхал. Я долго спал, потом бродил по пустому и посветлевшему дому-тетка ставила передо мной другую еду более нежную и сладкую…появилась выпечка-я видел как она наплела женские кружева на все стены-женским окутала дом, даже повесила занавески, выкинула затхлые тряпки и поставила на полки горшочки с вареньями. Она старательно переделывала дом. Со мной мягко говорила, тихо-пахла хлебом и домом. Скоро весь дом пропах хлебом…Все стало чище, тише…не было людей почти-не было ничего. Я не запускал руки себе в трусы и не извергался радугой забрызгивая стены и простынь. Я ни делал ничего. Лежал, возле открытого окна чувствовал как меня обдувает ветер…трогал пустые стены, трогал новые горшочки с вареньями, бродил, вдыхал запахи…Мне было легко…я тонул в какой-то неясной мне легкости, чистоте…Даже сам выходил в сад и сидел там, нагреваясь от солнца и мне было не противно-я не чувствовал ничего…видел как в молочно-белой вязи с радужными разводами прорисовываються мои руки-такие тонкие руки белые, с розовыми ногтями…я видел их как сквозь замутненную мелом воду. Я пытался их рассматривать и всматриваясь я видел что они окутаны венами-а в венах радужная кровь…медленно текла переливаясь, и грея меня. Вот я. Вот я. Я чувствовал себя. Я начинал любить себя…я наполнялся цветами…светом…формами. Я видел как мои руки прорисовывались и становились четче…как по животу начали бежать густые красные всплески и из кожи полезли волосы…красное рвалось сквозь кожу-подогревая ее, делая ее мужской, грубой, прорубая ее волосом. Я видел как я росту…как что-то тяжелое скручиваеться и зреет в паху-становиться больше член и зреет и разрывает крайнюю плоть алой головокой. Я видел как прозрачный запах мой густеет и наливаеться и осаживаеться золотистой пылью на всю мою одежду-на мою кожу…как он звенит под мышками в паху и над губой...Нежно алое горло начало резать красным и голос начал звенеть-он начал садиться…Везде густел цвет-цвет сосков налился, почти вишневым налились губы, волосы почернели из серых они привратились в черные и скрутились, став жеще…вот я. Я становился другим. И я наслаждался этим. Я видел что мои постельные цвета стали яркими, броскими-рывками заполняя все…от кончиков пальцев…
Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Синий цвет клубиться в легких. Вдох. Выдох. Синий цвет смешиваеться с красным синим зерном льеться. Бах. Бах. Бах-бьеться сердце. Бах…разбиваясь радугой по всем венам…Бах…Бах…Ух…Ух. Я слушаю и смотрю. Я слышу и вижу. Я знаю. Все вокруг наполненно этим синим. Этот синий вездесущь он пронизывает все живое. Сквозь него идет золотой-он всегда сверху. Он всегда косаеться меня и мне становиться тепло-мне говорили что это солнце. Еще я вижу зеленый и черный. Черный и зленый-черный переростает в зеленый…Из черного зеленый…Это зеленый-трава. Я трогал ее. Зеленый мокрый и он остаеться на моих руках. А черная-это зелмя. Она кружиться, вибрирует…кружиться что бы мы могли стоять на ней и целоваться. И снова стоять. А потом идти. Она так бережно кружиться что бы не стряхнуть нас. Она черная. Иногда тускло-черная. Я стал чуять ее. Ее тепло даже сквозь холод. Я видел как сквозь пол она просвечивает черным жирным блеском. Она спит там под полом-укрытая досками. Спит. Она спит под серым асфальтом-он такой плотно-серый и горячий летом. Я видел серые мосты и дороги-серые полоски на черном и зеленом. Серые, серые…сквозь них тускло она светит и о них бьеться желтый…золотисто-желтый. Мне не нравиться серый. Серые дома людей-с цветными окнами. Цветные люди в них. радужные. Некоторые тусклые…другие яркие…Третьи еще ярче…Некоторые пульсируют…Другие разливаються…мне не нравиться серый. Они слишком часто в нем. Слишком много его везде. Он укрывает и черный и зеленый, и желтый…И всю радугу…и даже синий…на верху прозрачно-синий, внизу синий густой-вода…которая остаеться синим на руке. Серый. Льеться в нее. Серый льеться везде. Я видел как он смешиваеться с радугой делая ее грязной. Я вдыхал его вместе с синим, как пыль-и мне хотелось кашлять. Он даже попадал в мою кровь и я видел как я тускнел…серый…Люди порождают его. Я не видел как. Я не видел где-единственное что я видел, что они облипляют им все вокруг и даже себя…Зелено-серые разводы…желто-серные…
А потом мне было лень открывать глаза. И лень думать. Иысли угнетали меня.
Я хотел только спать. Просыпаясь, я лежал, в бездействии
и ждал, когда хандра совсем разьест меня. Мысли были слишком тяжелыми,
на столько-что голова никак не хотела подыматься с горячей постели
приковывая меня своей тяжестью к ней. И я поддавался. Я лежал и ждал
когда все дотлеет. Да. Я ощущуал именно такой процес, процес тления- мне
казалось, что я выгораю, как сухая трава от зноя.
Зной мой был вызван духотой, пустотой моего дома, пустотой моих желании-
мне не хотелось ничего. Мне не хотелось есть, мне не хотелось пить,
мне не хотелось женщин-все спало во мне.
Так проходили дни. Я не открывая глаз пропускал их мимо, ожидая не то конца,
не то, начала чего-то нового. Но. Ничего не происходило. Только
липкий зной. Только чужие какие-то движения где-то в далеке.
Я выгнал всех из дома-меня раздражали все те, кто прислуживал мне,
те кто ухаживал за мной. В чем их суть, здесь, если мне ничего не нужно?
Ко мне кто-то стучал, я не открывал дверей. Я слышал этот обеспокоенный стук,
говорил через дверь, что я болен, но, в помощи не нуждаюсь, и уходил снова
лежать. Кости стали совсем тяжелые, и мне начало казатся, что я постарел. Я трогал
лицо, но, никак не мог понять какое оно-кожа была слишком влажной,
губы слегка набухшими и веки, и из глаз все время непроизвольно текли
слезы.
Ко мне снова стучали. Я еле встал, и шатаясь пошел к двери, операясь
руками на стены. В глазах уже не было той плотной темноты-а лишь сумерки.
Я мог разглядеть контуры-и теперь вообще не бился и не спотыкался.
Я дошел и спросил кто там. Мне ответили, что мне пришла посылка, и я открыл
двери.
Женщина, вошедшая в дом, представляла для меня тонкий коричневый луч,
который сгибался чуть в право и влево и пульсировал.
Я улыбнулся. Сказал ей, что бы она проходила в зал.
-вы не волнуйтесь, что я слеп. я кое-что вижу-сказал я ей, видя,
что она напугана и смущена тем, что я один. такие женщины, созданы для
сочувствия, храмов, больниц. Ей было жаль меня. Видимо, она видела совсем
измученного болезнью человека, который еле ходил, опираясь руками на стены.
И было видно что, она в ужасе от того, что я один. Наверное, дом мой
к тому времени начал приобретать налет запущенности-видимо пыль,
покрыла стол, а шторы, плотно задернутые придавали комнате излишнюю мрачность.
Я веселился. Я казался ей беззащитным, слабым, запертым по неизвестным
ей причинам в огромном доме, нуждающимся в покровительстве, в стакане
горячего молока, в уходе, в ласке. Я нащупал кресло и сел в него, едва
сдерживаясь, что бы на захохотать. Она сидела напротив и молчала, все больше
смущаясь.
-не могли бы вы прочесть, от кого посылка?-спросил я ее.
-о да, конечно, простите меня. сейчас. анна проша. ...адрес..
-не нужно. я знаю ее, это моя троюродная сестра...-я задумался. уже и забыл
эту девочку, которая приезжала к нам один раз, когда мне было четырнадцать. все что
помню, золотистый свет от нее, тонкие пальцы, которыми она брала мои,
и запах цветов, которые она все время срывала. что она могла прислать,
и зачем? мне было не особо интересно, я не знал ее, относился к ней с
легкой нежностью, но, граничущей с равнодушием, и не задумывался даже
о том, что бы поддерживать с ней родственные связи-она была чуть страше меня,
занятая науками, чтением и милыми женскими штучками, что, мне казалось
скучным. ее безмятежность угнетала меня, как и любое, что не имеет движение
или едва колеблится. зачем оно мне, если я слеп-и единственное, что я вижу
сквозь эти сумерки или пестрые всплески красок, чьих-то радостей и горестей
или движение. впрочем, деватся уже было некуда. стоило открыть посылку,
раз уж есть кому, рассказать мне что там.
-открывайте, давайте смотреть - я улыбнулся.
Девушка поспешила открыть. Я слышал как она шуршит бумагой и картоном,
чувствовал ее запах.
-здесь платье. и записка.
-платье?...-все превращалось в загадку. не ошиблась ли анна, высылая
мне платье? или это чье-то, кому я должен передать?
-вам читать записку?
-а да. да. пожалуйста прочтите ее.
-дорогой брат мой! я высылаю тебе платье, твоей матери, которое чудесным
образом сохранилось у нас. я думаю, тебе будет дорого, оно как память,и вдруг,
в твоей жизни появится женщина, которая удостоится чести надеть его. я пишу тебе,
не просто так, я выхожу замуж, и хотела бы видеть тебя, в числе моих гостей.
я собираю всех, наш род, что бы перезнакомить вас-вдруг, вы можете быть
полезны друг другу. жду, с нетерпением. анна
Вот оно что. Анна выросла. И выходит замуж.
Я отпустил почтальеншу, закрыл двери и задумался. Зачем Анне понадобился я,
в ее действиях никогда не было ничего случайного...Наверное, она хочет непременно
меня познакомить с кем-то. Это определенно план, мне, как она считает во благо...Ах,
женщины, которые решают чьи-то судьбы...мне всегда казалось это смешным.
Но, я решил сьездить, прочувствовать всю интригу, и потешится, потому, что,
как это не странно, я ни в чем не нуждался.
Будучи слепым, я не был ущемлен сейчас. Я наслаждался тем, что все ушли, и что,
сейчас я сам решаю все-и нет тех, кто жалеет меня.