Сказка для Леонида

 «Хотелось, чтоб все было по закону, как на немецкой железной дороге: по свистку и вовремя. А тебя – диспетчером. Пойду пешком…» (Л. Улицкая)

«Нет времени, чтобы себя обмануть,
И нет ничего, чтобы просто уснуть,
И нет никого, кто способен нажать на курок.
Моя голова - перекресток железных дорог…» (А. Башлачев)

От моря – серенького, почти бесцветного, мелкого и горячего, до станции идти было недолго, около четырехсот шагов. Четыреста шагов по тропинке, выбитой среди пыльных ковылей и угрюмого разнотравья, спаленного безразличным солнцем. Солнцем, которое слишком редко уходит за горизонт, отдавая глазам долг заслуженного отдыха от безжалостной яркости.
От души наглотавшись пыли по дороге, среднего роста коротко стриженый человек со светлыми, как будто выжженными глазами, увидел наконец железнодорожную станцию, которую он искал. Искал, когда уходил из своего привычного, но нелюбимого дома, когда спрашивал многих людей, когда плыл на лодчонке по морю, плыл очень долго. Он устал; цель была близка, но он даже не улыбнулся себе – радости не было, только отупелая мысль «ну вот, наконец-то».
С этой мыслью он и подошел к станции. Маленькая, невзрачная и достаточно обшарпанная, она стояла на пересечении множества железнодорожных путей. Они были разные, какие-то поновее и блестящие, потому что по ним часто ходили поезда, другие почти отжили положенный им срок и совсем заржавели. Крошечная станция, красно-рыжая будочка стрелочника, невероятное множество путей, простирающихся во всех направлениях до самого горизонта, сколько глаз может охватить. Человек покачал головой и негромко произнес «ну и хозяйство…» По дальнему пути тянулся длинный и унылый товарняк…
Человек поднялся на крыльцо (три ступеньки, ветер засыпал их песком и мелким мусором), толкнул поцарапанные временем тяжелые деревянные двери и вошел в сумрачное помещение. Ни служителей, ни пассажиров не было. Длинные и простые скамьи в зоне ожидания, единственная касса с пустым окошечком. На стене у самого входа человек увидел расписание и подошел посмотреть на него поближе. «Чертовщина какая-то», мелькнуло в его голове. Строчки были смутными и шевелились, переползая по твердому и сухому листу туда-сюда. Лист был пожелтевший от времени и покоробившийся, как будто раньше до него долетали брызги моря. Человек сморгнул, но строчки продолжили ползать, как им заблагорассудится. Пожав плечами (все равно ничего не поделать, потом разберется), он прошел станцию насквозь и вышел через служебный выход к путям. Зашел в будочку стрелочника, но и там никого не было. Единственное окно, вплотную к нему старенький стол и два табурета, у одной стены – рассохшийся от времени топчан  и печечка-буржуйка. У другой – высокая и узкая книжная полка, полусорванные плакаты с какими-то сугубо железнодорожными хитростями и несколько ящиков. Человек выглянул в пыльное окно, присел на топчан, задумчиво погладив ладонью выцветшее, но все еще прочное шерстяное одеяло… И решил, что жить тут можно.
Много или мало прошло времени с тех пор, как человек поселился в будке стрелочника, никто не может сказать. Времени почти не было там, где он оказался, а то, что могло бы называться временем, было переменчиво и непостоянно. Солнце палило, изредка падала, как плохо укрепленный занавес, густая черно-синяя ночь, звездная и лунная. Сухой воздух поначалу раздражал человека, он скучал по дождю и влаге, но потом привык. И полюбил то, что окружало его. Кипятил чай, пил его вприкуску с сахаром из маленького ящика. Читал книги. Слушал радио, которое иногда ловило потусторонние передачи на неизвестных языках. Иногда пил он водку. Компанией ему были фонарь и красные флажки. И очень редко что-то будто хлопало его по плечу, подталкивало в самое сердце идти – и человек исполнял свою Работу, Работу Стрелочника. Поезда не останавливались на этой станции, пассажиры не сходили на ней, и никто не покупал билеты, но было необходимо следить за тем, чтобы поезда не мешали друг другу и шли каждый своим путем. Это было не так трудно. И человек был счастлив. Ему никто не мешал и ничто не мешало, а ощущение уюта и покоя постоянно росло внутри.
Мысли редко беспокоили человека, по крайней мере поначалу. Потом он стал задумываться – зачем все это? Зачем он здесь, куда идут бесконечные поезда с желтыми, светящимися в сумерках окошками? Так ли важна его роль в этом движении или все бессмысленно? Верна ли была дорога, которая привела его сюда? Человек стал угрюм и беспокоен. И как-то в одну из редких там настоящих ночей, когда в сердце толкнулось ставшее привычным «пора, пора!» он усилием воли остановил себя. Не поднялся с топчана, не натянул растоптанные сапоги, не накинул плащ, не взял флажки и не пошел к разъезду. Отвернулся к стене, укрылся одеялом с головой, сказал себе «хватит, наслушался… пусть будет по-другому, иначе». Даже когда до ушей его донесся нестерпимый визг, скрежет металла и грохот, он не встал, только крепче закрыл глаза и притворился, что его нет здесь.
Наутро он вышел из будки, и глазам его предстала поистине страшная картина: искореженные вагоны двух рассыпавшихся составов, чьи-то мертвые тела, бурые пятна на траве и земле. Стояла тишина, только где-то надсадно жужжали мухи. Тишина показалась человеку угрожающей, и он вернулся в будку, где выпил почти целую бутылку водки, прежде чем вышел вновь – с лопатой в руке. Человек решил похоронить тела погибших в катастрофе, случившейся по его вине.
Превозмогая себя, человек подошел к первому трупу и увидел, что это женщина. Он не решился заглянуть ей в лицо, но ему пришло в голову, что у нее должны были быть какие-то документы, способные пролить свет на ее личность и жизнь. И правда, в кармане тонкого осеннего пальто нашлись билет на поезд «Жизнь», вагон 1, место 1, и паспорт, в котором было написано лишь ее имя, без отчества и фамилии – Любовь.
Следующее тело, неестественно изломанное и скрученное, по документам проходило как Вера. Еще одно – Надежда. Их троих похоронил человек. К другим телам он не смог заставить себя подойти, а их было немало. Человек сел на узкое крылечко будки стрелочника с очередной бутылкой водки и крепко задумался…