Резистенциальное

Вышивание
Первым золотошвейкам и вышивальщицам посвящается.

Вышиваю картины простым гобеленовым швом,
продеваю в иглу шерстяную упругую нитку.
Вышиваю картины с извечной упрямой попыткой
делать так, чтоб изнанка было идентична с лицом,
без узлов и хвостов: вышивальный известный приём.
И не нужно ворчать, что себе это явно дороже,
что изнанки никто никогда не увидит, быть может,
так зачем, мол, носиться с каким-то случайным узлом.
Ты, наверное, прав: что мне в этом грехе небольшом?
Узелок – не такой уж изъян, да к тому же с изнанки.
Но с узлом вся картина – пустая смешная обманка:
и не видит никто, только я-то, ведь, знаю о нём.

Вышивальщице – первой – спасибо рукой и челом:
всё придумала верно, а главное – чисто и честно.
Последить за лицом и за плавностью линии жеста
хорошо бы, и даже пора, только я не о том.
Мы городим узоры речей, переходим на «ты»
и плетём словеса-кружева, а посмотришь с изнанки –
и поступки пусты, да и речи – базарной шарманкой,
а в лукавом уме – всё сплошные узлы и хвосты.


Канарейка

Канарейка, пташечка звонкая,
певчая, уютная, тонкая,
канарейка нежная-сладкая,
на слова медовые падкая.

Птичка-невеличка покорная,
миндалём отборным откормлена,
долюшкой своей одноклеточной
счастлива на век опереточный.

Тряпочка поднимется с клеточки –
трелью заливается деточка,
песни распевая за крошечки,
смотрит беспокойно в окошечко:

на снегу вороны сердитые,
стреляные, клятые, битые,
вороные и греховодные,
горькие, а всё же – свободные.


Церковь у пруда
(матери мальчика, убитого 6.08.02 возле церкви у пруда)

Слезами куполов рыдало небо
в заросший предосенней ряской пруд,
стонала женщина, душой готова - в небо,
в безвременье, в безличье, в бесприют,

ей чудились сыновнины колени
под тёмною и тинистой водой
и мёртвых век страдальческие тени,
и связанные руки за спиной,

ей слышался тот голос в телефоне,
назвавший сумму, частые гудки,
и хруст купюр, и влажные ладони,
кладбищенские горькие венки…

Замученный, утопленный ребёнок -
и мать, как будто снятая с креста.
До треска барабанных перепонок
захлёбываться с ним - не перестать.

Что ей теперь до звёздных перепутий,
до истины, до лжи, до высоты?
Ей - тёмный пруд, где среди тинной мути
водою перевёрнуты кресты…


Сумбурное…

друг друга используем в качествах разных и позах,
и всё-то указывать пальцем, руками размахивать,
в разбухшей аорте застряла гордыня занозой,
и камень за пазухой лёг под цветастой рубахою,

заноза свербит: не святыми – так хоть бы провидцами,
и кажется, только толкнёшь – и отверзется, напророчится,
а прежде – висеть на кресте с перебитой ключицею
и в небо расклёванным оком смотреться не хочется?

ягнята вопят, словно воют, утешить их нечем,
размётанный бисер хрустит на асфальте, растоптанный.
Мечта о молчащих ягнятах – крестовые хлопоты:
обряжены волки в пушистые шкуры овечьи.


Без всякого названия

Хорошенькая психотерапевтша
твердила мне о пользе оптимизма,
на всё смотреть, мол, нужно через призму
и видеть дуги радуг неотцветших,

мол, этот чёрный свитер только старит
и придаёт излишнюю суровость,
а даме нужно чаще быть в ударе
и жить к любви нечаянной готовой…

Под вечер, наглотавшись грандаксина,
иду, шурша опавшими листами,
и вижу, как осенние осины
краснеют над людскими головами,

краснеют над обшарпанной хрущёвкой
и ждущей подаянья побирушкой,
над общим нашим нищенством неловким
осины багровеют до макушек.

Краснеют над мальчишкой беспризорным
и плачутся в бензиновые лужи.
Да к чёрту этот бант из белых кружев!
Мне в пору снова старый свитер чёрный.


На черешневой скамеечке

В сердце с острою заточкой
на скамеечке черешневой
над пролившимися строчками
цепенею Васей Векшиным.

В парке мусор, в кучи собранный,
и аллеи безутешные,
чертовщиной между рёбрами –
ощущение нездешности,

и никак не устаканится,
не уймётся полнолунием:
здесь бродила вечной странницей
чья-то злоба полоумная,

поджидала на скамеечке
чья-то злоба здесь по-тихому,
а потом убила девочку,
просто так, за ради прихоти.

Как неместная, кромешная
ночь скатилась на скамеечку,
скрыв от глаз рукой неспешною
в землю втоптанную фенечку.


Талант лжеца

Всё так непросто, если всюду лгать:
талант лжеца потребует усилий,
и как бы его беды ни косили,
глотая слёзы, лжец солжёт опять.

Его талант бескрыл и пустотел,
вульгарны средства и корыстны цели
в его хитросплетениях и трелях.
А гений тяготеет к простоте.


Наверно, о душе...

Снаружи – центробежно и колюче,
внутри центростремительно и кругло.
А вечный мир в квадрате неминучем
до черноты космической обуглен.

В миру царит кубизм, и угловаты
фигуры, жесты, знаки и улыбки,
а светлый шар не хочет быть квадратом –
и бьётся об углы его, как рыбка.


Прощёное

Хлеще вожжи возничьей твоё прощенье,
жгуче обиды из кротких очей кобыльих.
Мне ли - прощёное мартовское воскресенье?
Лучше б ударил, выгнал, смешал бы с пылью.

Было бы лучше, проще, ясней - намного:
грудь не давило б коленом синюшным небо.
Взял да отстриг бы меня, как обломанный ноготь,
вытряхнул вместе с коркой засохшей хлеба.

Сукой, наверно, стала бы я бродячей,
вечно избитой и течной тоскливой лгуньей,
выла бы воем на мартовское полнолунье,
лёд бы не таял под брюхом моим собачьим.

Может, напрасно сучье-то человечишь?
Но под рукою твоей - вместо шерсти - кожа
Больше и больше на человечью похожа,
даже мой вой обретает певучесть речи.


***
Ко мне приходит мышь
и ест, и ест, и ест,
и нажрала уже
вполне тугую морду;
ко мне крадётся тишь,
и мелкий вредный бес
подносит мне фужер
чернее принца Мёрдок,

и в нём моё вино,
и в нём моя вина
и на меня права,
и на меня управа,
а он твердит одно,
мол, пей своё до дна:
и ложь давно мертва,
и истина лукава.


Перетряхни

Перетряхни текущее и быль –
упрёшься в то, с чем деды воевали
и часто отрекались от регалий,
увидев, что поныне люди пыль.

И нет того, кто б это не признал,
но каждый раз – озноб до изумленья,
когда «без божества и вдохновенья»
как гибли, так и гибнут за металл.


Больничное

Больница – вовсе не острог,
но правила похожие:
с «десьти» – палата на замок,
«ходячие» уложены,

а кто поэтствует в ночи –
тому укол под кожицу:
лежи, мол, тихо и молчи,
пока стишок не сложится.

Никто не спит, но всё равно
ни лампочки не светится,
а сквозь больничное окно –
лишь крыши с полумесяцем.

От лихорадки горячи,
тела блестят испариной,
на них медсёстры и врачи
глядят глазами карими.

Я в полоумном неглиже
курю на грязной лестнице
и на «подхвостной» на вожже
стараюсь не повеситься.


Осиновое

Мы не дождёмся ни епитимий и ни анафем,
ни откровений и ни советов, что делать дальше:
и на ошибки, и на утраты – «пошло-всё-на-фиг»,
мы даже правды не отличаем от лжи и фальши.

Линяя, блекнут ночные ласки, дневные речи
не убеждают, перцовка стала кислей Фетяски,
не обжигает и, как и время, уже не лечит,
а мы упорно не отличаем лица от маски,

печаль от позы, слова от звуков, оскал от лика
и, замещая лукавым делом любовь распутством,
храним в комодах сухие шкурки былых реликвий,
переливая своё пространство в альков Прокруста,

и заменяем простую ясность на камнепады
туманных мыслей, пустых иллюзий, крикливых строчек,
мы даже той, что на дне стакана, уже не рады
и почитаем крестовой жертвой удел сорочий.

Когда, сыграв на чужие жизни, упрёмся в осень,
не разбавляя лишь только водку, а остальное
поделим на два и на четыре, на шесть и восемь,
крестовый пафос сухой осиной в груди заноет.


Макошь ушла

Страшна была, когда пряла судьбу
кому из шерсти, а кому льняную,
к её подолу чьи-то звёзды льнули,
и пряди вились у неё на лбу.

Иным пряла из шёлка, только нить
оборвалась на самом нежном месте,
и нам отныне биться с бездной бестий,
пока она – в поля любовь любить.

А бестиарий – мрачен и велик,
цветы и птицы выжжены на вёрсты,
их белый свет распластан и расхлёстан,
и перехожен сотнями калик.

Кликуши накликают потный страх,
юродивые мажут плотной сажей
чела, тела, клобуки и плюмажи.
Веретена наивноглазых прях

не вертятся. Макошь уже в лесах.
Не верится, что снова за пряденье
возьмётся, возвратившись в запределье,
где аннам не спастись от колеса,

где ангелы взбесились и грешат,
а мир искристых слов хрустит, расхристан, -
как лодка, не вписавшаяся в пристань,
моя Макошь была бы там смешна.


Простое

Станут хлопать ресничками, личиками «хлопотать»,
врачевать самобытность мою по системе Прокруста,
и слепая, собою довольная их простота
мне на плечи усядется, впившись в ключицы до хруста,

будет радостно каркать и крыльями бить по щекам,
возвращая румянец, утраченный в поисках смысла,
обучать, как прожить по уму, не платя по счетам,
и любить по часам, по минутам, по датам и числам,

как не думать о грустном, не тратить себя, а беречь,
как следить за лицом, экономить душевные силы
и дозировать всё от невинных улыбок до встреч,
запирать под замок свои вечные грабли и вилы

и любить заштампованный постным бардьём «пазитиfff»,
а не горькую правду полынных полей Переславля.
И, конечно, кивну, улыбнусь и, комок проглотив,
я на совести их непременно всё это оставлю.


Отчий дом

Здесь время вареньем крыжовенным липнет к рукам,
и память – всё легче и мягче, а мнения – жёстче,
здесь даже мои облака не плывут в Абакан,
а птицами кружат над зимней берёзовой рощей.

Здесь ценят душевный покой, ежедневный режим,
привычные вещи, события, даты и лица
и тихо вздыхают под скрипы матрасных пружин
над каждым прочитанным на ночь рассказом Улицкой.


Строгинский танк

«Аргументы и факты» прочесть у строгинского танка,
отпечаток ладони оставив на пыльной броне,
и подумать о мире, что так подготовлен к войне,
и на небо сощурить глаза до осколочной ранки,

а потом по мосту через речку и мимо больницы
разбежаться всердцах, запыхавшись, ворваться домой
и увидеть родные, хорошие, милые лица,
и к сыновней руке облегчённо приникнуть щекой.


(иллюстрация - А.Машковцев "Оптимизм")