Сборник стихов

***
Говорят, снегопад не пустил на Афон Президента
Отменили диспетчеры этот опасный полёт.
И охрана ушла под крыло побелевшего тента.
И печально на небо взирает усталый пилот.

И уже сообщили о том происшествии Бушу.
Мол, закрыта душа Президента, как храм на горе.
Но кто хочет понять нашу скорбную русскую душу,
Тот стучись в ворота с покаянным мешком на горбе.

Всё простят на Руси. И бесхлебье, и горькую пьянку.
Даже казни простят, как простили тирану Петру.
Лишь бы Матери Божьей пред очи предстал спозаранку.
Лишь бы Родины флаг трепетал, как живой на ветру!







 
***
Встретимся на Солнце, у гряды могучей.
Вся она из света и грядущих слов.
Встретимся на Солнце, мы пройдём сквозь тучи.
Мы развеем тучи, не щадя голов.

Сколько нас? Немного… Мы — как та водица,
Тайная водица с вековой кутьи.
В песнях ищем Бога, чтоб не заблудиться.
А погибшим — память, ночь и соловьи.

Горечи немало в наших песнопеньях.
Но родное небо не упало ниц.
Мы — тот самый воздух русских поселений.
Воздух, иссечённый вспышками зарниц.

Хорошо нам нынче — времена приспели
Косарям искусным косами сверкать.
Встретимся на Солнце, как в одной купели,
Встретимся на Солнце — нам не привыкать.








 
***
Молчи! Ни слова о России!
Уже заношены до дыр
Её одежды восковые,
Её пурпуровый подир.

Туман ли, снег чело закрыли.
И за спиною, как петля,
Её обугленные крылья,
Её холодная земля.

Но есть в сердцах предмет священный,
Хранимый Богом про запас
От злобы черни современной,
От страсти, что бушует в нас.
 
***
Живой полуклассик
И полузнаток.
На черепе — тазик,
На шее — платок.
И курточки бедной
Всегдашний наряд,
И памятник медный
Из старых цитат.
О, как вы любили
Его поджидать,
Когда он был в силе
И мог поджигать
Солому сухую,
Живые цветы,
Взлетая, ликуя,
В пространстве мечты.
А ныне он странен,
С простертой руки
Текут, как из раны,
Останки строки.
И лепет нелепый,
И дом на песке,
И сонное небо
В привычной тоске.
 
 
***
Смотрит Россия больными глазами,
В душу глядит неспроста.
Ветрено, ветрено под небесами,
Очень глухие места.

Где-то опять человека раздели
И пригвоздили к кресту.
Мы-то своих схоронили, отпели —
Что нам кричать в темноту

Лучше затянем мы песню ватажью
Грянем дружнее, браты!
Ох, и попили мы кровушку вражью
Вместо студеной воды.

В страшном бою том — известное дело —
Много и нас полегло.
Зря что ли Матушка-Русь побелела,
Словно её замело.

А как растаяли злые сугробы,
Глянули мы —  вот те крест —
Братья лежали единой утробы
Жители этих вот мест.

Смотрит Россия больными глазами,
В душу глядит неспроста.
Ветрено, ветрено под небесами
Возле большого креста.   

 
***
Мне пришлось одному по распадку идти
На сиянье закатного шара.
О разлуке любой сердце ноет в груди,
Значит сердце свободе не пара.
О последней свободе мне снаряд пропоет,
Прорычит, прокричит, прогрохочет.
Раствориться хочу в твоей песне — народ!
А иначе, зачем нам пророчить?

 
Памяти Дмитрия Кедрина
1
Когда над павшим прогремел состав
И жизнь ушла, как солнце, за вершины.
Звездой зажглась непреданная явь
И на  лице разгладились морщины.

Так  по поэту плачут небеса,
И так о нём кукушечка кукует
Судьбы его глухие голоса,
Молва по-своему перетолкует.

Ты был мишенью для подьячих тех,
Кто рвал добычу в ворожбе и сыске.
В  казённых кабинетах век свиреп,
Ты был не одинок в священном списке.

Какие имена! Зачем горчит заря?
Листвы осенней желчь в себя вбирая.
Как много звёзд, венцами серебрясь,
Летят, не в силах долететь до рая.

И тень  твоя среди живых людей,
Родная дочь с бессонными глазами,
Целует  на  Кресте следы гвоздей,
И молится всю ночь пред образами.

О, если слышишь речки болтовню,
О, если видишь  лик незамутнённый,
Тогда ни в чём и никогда не обвиню,
Сей путь железный, кровью обагрённый.

Да, это так! Корабль-храм плывёт,
Неся кресты, как мачты смотровые.
И улица твоя  к  нему ведёт…
Поют-шумят берёзы золотые.
 
2
В доме смотрителя кладбища
Древняя пыль по углам.
Смерти бездонная правдища
Все превращает в хлам.

Ветрено в мире, ветрено,
Но не задуть звезду.
Улицей Дмитрия Кедрина
Я на нее иду.

Нет, не подвластны пагубе,
Вспышки лампады в ночи.
Светит молитва ягодой,
Тьму прорезают лучи.

Светит бессонная, яркая,
Неугасим этот свет.
Что ж, соловьиная каторга —
Вот, что такое поэт.

Он заходил к смотрителю
Потолковать о делах.
Но не молился в обители.
Это «увы» и «ах».

Так почему в метафорах —
Вечности ветерок.
В них, как в разбитых амфорах,
Слитки заветных строк.

В доме смотрителя кладбища
Древняя пыль по углам.
Жизни великая правдища
Солнцем встает по утрам.


 
3
У  Кедриных  опять поют,
Так изумительно выводят.
Есть в палисадниках уют
При летней солнечной погоде.

Когда храм Божий обогнув,
Садится солнце примерено,
У Кедриных , винца хлебнув,
Поют поэты вдохновенно.

Пусть впереди лихие дни,
Да, что там дни, лихие годы.
Они поют про «ридный Днипр»,
Про Сагайдачного походы.

И небо «нибом» нарекут
И так за сердце здешних схватят,
Что те гармошку волокут
И брагой заливают скатерть.

И вот уж хор славян воздвиг
Из песен общих дом родимый.
И в воздухе самом возник,
Какой-то звук непобедимый.

По Белоруссии лесной,
По Украине черноземной,
Идет тот звук густой волной,
Знак силы нашей неуёмной.

Пусть впереди лихие дни,
И чёрные от крови реки.
Но как светло поют они,
О самом светлом в человеке.

 
***
Мне никто — никто,
Я и сам — никто,
Но свобода моя со мной,
Мне б воды глоток,
Мне б земли в платок,
Да полнеба ещё за спиной.
За большим бугром,
Где растут кусты,
Вижу снова большой бугор,
А на том бугре все кресты,
                кресты.
Да продутый ветрами собор.
На Руси-Руси, Господи спаси,
Много всяких путей кривых,
Но а я иду на Твою звезду.
На звезду бесконечно живых.
 
***
Ты исчезла во мраке города,
Не сыскать тебя, не найти.
Помню, как ты смеялась молодо,
Говорило строго: «Пусти!».
Не посмел я ослушаться женщины.
Эх, Емеля-дурак, отпустил.
И ушла ты, звездами венчана,
От того, кто тебя любил.
Роковое мое, разбросанное,
А меня, как бездомного пса
Приголубит любая с косами,
Что бы снова в кровь искусать.
 
***
Я ненавижу вас, стихи!
Вы гибели моей хотите,
Несчастия мои плодите
И, кажется, мои грехи.

Я с головы до ног увит
Вьюнами слов, цветущих густо.
Я стал рабом. А от искусства
Свободен тот, кто им убит.

Как хорошо со стороны
Смотреть и улыбаться вяло
И думать: «Боже, как же мало,
В словах поэта новизны».
 
***
Мы любили с тобой тропинку,
Что вела нас в орешник густой.
Там я гладил скрипичную спинку,
Целовал завиток золотой.

Ты пьянящею ласкою тайной
Раздувала угасшую страсть.
Наша встреча была не случайной,
Не случайно ты в небе зажглась.

Ты звезда, и твой путь осиянный
Не дано никому искривить.
Лебединый твой возглас гортанный
Я услышу и там, может быть.
               
 
***
Я не видел рожденье циклона
На антильской узкой гряде,
Словно лампочку из патрона
Кто-то вывернул душу в судьбе.
И в впотьмах, как же мне не разбиться.
И осколки в подошвы вошли,
И открылись ночные страницы,
И в глубины свои увели.
Там к решёткам прильнули деревья,
Прикипела к ресницам слеза,
И железные острые перья
Окунали в мои глаза.
Так писалось моё покаяние,
Так свивался из сердца жгут,
Так слагалось мое предание,
Где свечою меня зажгут.
А когда небосвода икона
Позовёт в беспредельность свою,
Я увижу рожденье циклона,
И, быть может, его воспою. 
 
 
 
 
***
Невыносимо белая сирень!
Как будто ангельские крылья.
А между тем, какой густою пылью
Их покрывает долгий летний день.

Ах, милый друг, мне не помочь слезами.
И жизнь пройдёт, как облачная тень.
Божественную белую сирень
Там, в небесах, везут, везут возами.

 
***
День поэзии. Лютая стужа.
Лет пятьсот ветер дует в окно.
Батарея, как лед, да к тому же
На исходе в кормушке зерно.

Даже в клетке с разбитым балконом,
Где за стенкою галки галдят,
Мы живем соловьиным законом,
То есть просто поём наугад.

Мы поём, напрягая все силы,
Не за меру кривую пшена.
Эта песня сильнее могилы,
С ней, я слышал, и смерть не страшна.

Где угодья полны и обильны,
Там не водятся, брат, соловьи.
Что ж, поэт — это вечности ссыльный
На холодных просторах земли.

Потому-то ему всюду север,
Потому-то ему всюду лёд.
Но его поэтический трепет
Ему крылья для взлета дает.

Над его, над разбитым балконом
Всех надежд его мечется флаг.
По его раскаленным иконам
Пляшет пламя сожженных бумаг.

Отражается в стеклах дорога.
Это сердце поэта горит.
Всё равно он в честь строгого Бога
Соловьиную песнь сотворит.

За стеной разрыдаются галки,
И вино принесут, и хлеб.
Запророчат русалки-гадалки,
Что молчали полтысячи лет.

Заворкует любовь-голубица
И еще что-то там, как в раю.
Брат, поэт на краю страницы
Прозревает душу свою.
День поэзии. Лютая стужа.
Лет пятьсот ветер дует в окно.
Батарея, как лёд, да к тому же…
Ну да это теперь всё равно.
 
***
Я буду краток. Жизнь кувырком пошла.
Хотя в быту я ровен и спокоен.
Душа моя висит на острие кола,
И воронье глядит с окрестных колоколен.

Чего глядите вы? Там горечь сплошняком.
Живая или мертвая, но горечь.
Тела уходят в ночь порожняком.
Так корабли уходят в злое море.

Так ты ушла в житейскую метель.
Искать в соитии ответы на вопросы.
Ах, мне знакома эта канитель.
Пьяным пьяны безумные матросы.

Я на буграх моих теперь один.
Рукою трогаю рассыпчатую осыпь.
И мне б сейчас того вина кувшин,
Которое во мрак людей уносит.

Но надо жить. Ведь любопытны мы.
В мученьях пусть, в обидах и укорах.
Чтобы потом уйти среди зимы
Без лишних жалоб, сухопутных разговоров.




















***
Эти яблоньки деревенские,
Эти хмурые купола,
Эти Мценски и эти Энски.
И Москва бы без вас не жила.
 
И с буграми моя и с воронками,
Словно хата чиста на юру.
Солнце красное спелой смородиной
Чуть качается на ветру.

Озари, изумрудной лампадою
Бесконечные эти углы.
Чтоб воскресли с весеннею радугой
Обмороженные стволы.

Там струятся дымки самосадные,
Там похмелье не сходит с двора,
Там и тучи, такие громадные,
Что их рвать на знамена пора!
































 
Читая письма Пушкина

Вот его жизнь на блюдечке —
Плетнев, Нащокин, Вяземский…
Холера всех измучила,
И в Польше снова вязнем мы.

У Ташеньки гриппозное
Бывает настроение.
И шлют долги с обозами.
Какое уж тут пение!

 
***
Хорошо умирать Чеховым,
Хорошо умирать Толстым.
Хорошо умирать вечером
Совершенно пустым.

Хорошо умереть на зорьке
У расстрельной стены.
Хорошо умереть Горьким
От вины.

От вина хорошо умереть
Или сойти с ума.
Хорошо над романом корпеть
Когда зима.

Когда сугробов подушки,
Господи, так мягки.
Хорошо умереть как Пушкин —
За стихи.
 
Альберту Леонардову

Снова нам народ кормить собою,
Снова в гущу нищих и больных.
Господи, ты древнею судьбою
Оделяешь певчих птиц своих.

Знаем мы, как вьюга куролесит,
Как в гримасах злобных лают рты.
Господи, в своей высокой пьесе
Дай мне роль разящей простоты.

Чтобы слово не ходило боком,
Чтобы молнией сверкал язык.
Чтоб под ним, как психбольной под током,
Исцелялся страждущий мужик. 
 
***
Поэты живут в овраге,
Где кусты, как ладони, желты,
Но по весенней тяге
Они улетают в мечты.

И там пред очами Господа
Резвятся они, как щенки.
И ангелы с ножками босыми
Кидают им вниз стихи.
 
***
Вот бежит по полю поэт.
Ночь темна, на погосте мерцанье.
А в избушке таится свет,
И колдунья творит волхованье.
Распустила она власы
На клейменные плечи и крылья.
И под взглядом её косым
Жизнь проходит неведомой былью.
Кто-то в дверь постучал: «Пусти».
И она открывает темницу.
Прижимает его к груди,
Как озябшую мокрую птицу.
А когда он на лавке сидит,
То над ним образа, как ладони.
Слышит он, как змея шуршит,
Кожу сбрасывая на троне.
И из дыма, из крови, из мук
Возникает лицо роковое.
Разорви заколдованный круг!
Ветер, поле и сердце живое.

 
***
Ты мне говорила о восточном базаре,
О красивом нагромождении дынь,
А я думал о том, кто мне дарит
Заросли девочку, эту синь,

И зеленую эту речку,
И черемуховый побег,
И тонкие эти плечики,
Стаявшие в мартовский снег…

А когда шли по шаткому мостику,
Загадал я на свет твой вдали,
Я сказал: «Проведи нас, Господи
Не забудь в дорожной пыли!»
 
***
Я тебе скажу, дружок, на ушко:
Ты мое сокровище земное.
А таких, как ты писал сам Пушкин
Ошалев от девушек весной.

Он умел заглядывать за веер
Он умел заглядывать под маску...
Я люблю тебя, как любит север
Пришлых ветерков скупую ласку.

У тебя под правой грудью вечность,
У тебя под левой грудью — сердце
Я люблю тебя, как любят печку
Открывая огненную дверцу.



 
***
Мы, как в подполье уходили в пьянство
И, кажется, в том находили прок.
Порой не в силах завязать шнурок
Босыми шли к пивной на Коштаянца.

Достался нам дырявый барабан,
И в жребии не так легли монеты,
Но я ночами жал себя в поэты,
Копя судьбу, как копит взрыв уран.

Из роты золотой моих дружков
С десяток ли осталась из квартала.
И карандашиком из детского пенала,
Расставлены кресты поверх кружков.

Таков закон игры. Но господа,
Уж атом атому кричит: «Пора в раскрутку!»,
И если вы потерпите минутку,
То ваше «нет», мое засветит «да».
 
***
Литературный кит по праву
Глубины моря сторожил.
Но мелких подлецов ораву
Своим умом приворожил.

Они вокруг него завились,
А после к телу примостясь,
Его же кровью насладились
И кровь в глубины пролилась.

Волна большая налетела,
Швырнула брата на песок.
А стая мелких гимны пела,
Как он велик был и высок.
 
***
Зря вы, други, разделились
На чужих, своих,
Зря вы в дым перерубились
На буграх святых.

Стоны ваши и доныне
В небе ходуном.
Выливаются из сини
Горестным вином.

Да и я, бродяга-лирник,
Злобою кипя,
Исказил твой образ мирный,
Родина моя.

По холмам твоим заветным,
И во рвах пустых,
Рыщет ветер, свищет ветер,
Ищет молодых…

 
***
Патриоты своего кармана,
Словно крашенные золотом гробы.
От писательского, что ли ресторана
Облысели ваши бронзовые лбы.

На каком этапе бренной жизни,
Черти вас поймали на крючок?
Мол, служа народу и отчизне,
О себе не забывай ты, дурачок.

Не забыли: лучших обобрали,
С кем пивали за одним столом.
Даже музу, грязью замарали
Поделом ей, девке, поделом!

И теперь напрасно на трибуне
Рвёте вы  рубахи напоказ.
Ветер свежий лишь легонько дунет
Только пыль останется от вас!


 
***
В чёрной шубе с чужого плеча,
В сапогах, искорёженных жизнью,
Ты идёшь и горишь, как свеча,
Освещая потёмки отчизны.

И  в гремящих вагонах метро,
В гуще лиц, босхиански привычных
Возникает классический троп,
Гениальный, как хлеб и как спички.

Ты идёшь сквозь горнила стихий,
Отвергая истому искусства.
Ты впечатываешь стихи
В мирозданье, во все его чувства.

Сколько горечи в уголках
Этих губ, усмиряющих гулы.
Сколько дерзости в диких бровях,
Атакующих бизнес-посулы.

Заполненье сердечных пустот —
Вот пчелиная доля поэтов.
Мы меняем времени ход,
Перелистывая рассветы.




















***
Обнаженные звезды сверкают,
Словно девы, купаясь взахлеб,
А под утро, как льдинки растают,
В сердце горестном вытопив лед.

Кто узнает весеннюю правду?
Те трепещут. Те возгласа ждут.
А у врат, у алтарных отрадно
И красиво сегодня поют.

Пасха грянет через секунду.
Пасха, Пасха ломает дно.
В золотую литую посуду
Наливает священник вино.



 
***
Три сосны качают головами,
Чуть соприкасаясь на ветру.
Сами кажутся проросшими словами
В неумолчном сумрачном бору.

Кто им шепчет вещие подсказки?
Что им он, стоящий на земле.
Господи, возьми его в подпаски
Праздники Твои стеречь во мгле.

Кое-что умел он в дивном деле,
В тайном деле, что сродни корням.
Три сосны с рассветом отшумели.
Три сосны. Три горестных огня.








 
***
Церковь голос подала
Нежный, мелодичный.
В сердце радость расцвела
Розой необычной.

Лепестки её горят
Светом Откровения,
А жемчужных капель ряд —
Слёзы умиления.

С этой радостью пройду
Сквозь преграды века
И увижу я Звезду
Богочеловека.
































Рождество Богородицы

В Твоем молчании — сиянье,
Такое кроткое, что я
В слезах горячих покаянья
Шепчу: «Взгляни, вот жизнь моя.

Ее извивы и провалы,
Ее пустыни и хребты…
Она б воистину пропала,
Когда б не Ты.

Я жажду утешений новых…
И о прошедшем не грущу.
На рукавах Твоих вишнёвых
Златые нити отыщу».

И опустившись на колени,
Я заглянул в бездонность вод.
Подглазий вспыхнувшие тени,
И отраженный небосвод.























Н.С.
***
Летит, летит с небес вода святая,
На головы беспутных москвичей.
Какой тут снег! Погода — как в Китае,
Но кажется немножечко смешней.

Терпение кончается в природе,
Она не в силах более терпеть.
Терпение осталось ли в народе?
Наверное. Смотря, как посмотреть.

Сомнения терзают нас от века
И тень встает железного вождя.
Что делать нам с правами человека
Под струями крещенского дождя.

Мой друг, страданья наши не напрасны.
Любой москвич  — по-своему поэт.
А сумерки души, они прекрасны,
Когда вдали вдруг загорится свет.

Кропи, кропи, всеобщий наш Священник.
Твой замысел нам нелегко понять.
Благословенно зимнее Крещенье,
И нечего на Бога нам пенять.


 
* * *
Утоли мои печали,
Освяти мой путь.
В хате белой, как вначале,
Дай уснуть.

Пусть над степью над соленой
Звездочки горят.
Под луною раскаленной
Сны мои парят.

А проснусь — увижу солнце.
Мать моя в лучах.
И приютное оконце
В свежих куличах.

Пахнут творогом качели,
Колыбель как пух.
Утоли мои печали,
Укрепи мой дух.

 
Муза

Это я решеткой ржавой
Вен и прочей ерунды
Перекрыл ей путь державный,
Переврал ее труды.

Мне ножом под сердце били,
Чтоб ее освободить.
О, как женщины любили,
Если мог ее забыть!

И теперь июньской ночью,
Глядя в звездный потолок,
Говорю: «Вот эти точки —
Наш единственный итог».

А она все утешает:
«Бог помилует, простит…»
И листы перебирает,
И крылами шелестит.
 
* * *

Ах, дорога русской боли!
Сколько нас во мгле прошло
И осталось в чистом поле,
В синем звоне полегло.
Где вы, други лет прошедших?
Или вправду — комары
Одолели вас кромешной
Тучей из-за той горы?
В темноте напастей много,
И не все они видны.
Ах ты, русская дорога!
Эх вы, головы-кочны!
Никуда ты не выводишь,
Никуда ты не ведешь,
Ничего ты дать не можешь,
Но и нас не отдаешь.
 
* * *

В народе ходят слухи о войне.
На Марсе буря, что, увы, не ново.
Святой Георгий на седом коне
Таит от всех Божественное Слово.

Сквозят березы восковым огнем,
И клен стоит обритым новобранцем…
Святой Георгий, над твоим копьем
Бушует ветер, прозванный афганцем».

Не понукай коня, остановись!
Песок афганский марсиански красен.
Восток лелеет собственную жизнь,
И, убиваемый. Воистину опасен.

И был мне трубный глас ночной порой:
«Молчи, поэт, ты слеп и неразумен.
Мой конь стоит незыблемой горой,
И я иной Руси — Игумен».
 
* * *

Как я люблю нацеленность мечетей!
Ракетность их и светоносна, и точна.
Приветствую тебя, восточный ветер!
Приветствую тебя, исламская весна!

На перекрестках пошлости всемирной,
Там, где содомский властвует мешок,
Мечети меч пробил каркас эфирный,
Чтоб слышать Бога мог возлюбленный Восток.

Где Дух, там — взлет, там смерти нет от века.
Над храмом древним месяц золотой.
Приветствую тебя, благая Мекка!
Приветствую тебя, Афон благой!

Иерусалим, как Божье Око, вечен.
Сюда стекаются великие ручьи.
Приветствую тебя, мой друг, в мечети!
И ты узри меня в сиянии свечи!
 

* * *

Заслужите веревку, чтоб прыгнуть.
Заслужите карниз, чтоб упасть.
Заслужите туннель, чтоб крикнуть.
Заслужите шинель, чтоб пасть.
Заслужите горячую пулю
Заслужите холодный нож
Или просто в паху пилюлю
От которой по телу дрожь.
Заслужили - тогда валяйте
И клеймите и восхваляйте!
* * *

Слепого расчета рабы,
Вы забыли глаголы пророков.
Было сказано: «День Трубы
Воссияет, как Богово око.

Смертным вином напою,
Длинным бичом опояшу,
Душу натешу свою
И не утешу ваши.

Черный, как ком земли,
Светлый, как возглас в доме,
Я разрублю рули
Лодок вашей погони.

В пыль разотру мечты
И в черепки — сосуды.
Вот — вы уже мертвы.
Я же вовеки пребуду».
 
* * *

Ты порой похожа на солому
Золотым отливом возле лба.
Помню, как по снегу молодому
Прокатилась в саночках судьба.

Свистнул зазывала, и умчалась
Тройка, как и не было ее.
И над полем брошенным читалось
Или пелось наше бытие.
 
* * *

Запрокинул я голову в небо —
Над полями взошла синева.
По бескрайнему сонному снегу
Покидаю тебя, Москва.

Что тебе Содом и Гоморра
И библейского солнца набат…
Из твоих полутемных каморок
Убегаю я в Божий сад.

Мне незримая будет подмога
И невидимая броня,
Потому, что я верую в Бога,
И Господь не оставит меня.
 
Возьми, игумен, под крыло.
Не то - боюсь я,
Меня по горло замело
Искусством.
Согрей молитвою простой,
Что мать певала.
И свет киота золотой
И мрак подвала.
* * *

Дальним клёкотом Русь упадёт за лески.
Уходи, разноликий, в пустыню.
Краски осени нынче до боли резки,
До боли, до сини.

Я люблю глубину твоих влажных нив,
Твоих пещерных темнот,
Где с иконы на землю ступив,
Спас шагнёт за киот.

Грядет Пасха белая в третий Рим.
Небесные скрипнут дверки.
Радуйся, преподобный Серафим!
Радуйся, преподобный Сергий!



* * *
Русская песня —
Русская боль.
Доброй кудеснице —
Хлеб да соль.
Родилась в России
Да в курной избе,
Во полях широких,
Во лесах дремучих,
У озер, у синих…
Мой поклон тебе.

Вот зачала тихо
Песню молодица.
Ой, ты горе-лихо!
Кровь-то не водица.
Собирались русские
Во широком поле.
И сложили русые
Головы за волю.

За родную землю,
Да, за Русь святую.
Так у нас издревле —
Если враг лютует,
Если он, проклятый,
Налетает вихрем —
Песня станет клятвой,
Песня станет криком.

Эй вы, псковские, смоленские,
Московские —
Собирайтесь во едину рать.
Видно, время пришло грозное
Русским умирать.
 
* * *

Слева — месяц моложавый.
Справа — профиль твой чеканный.
Едем зимнею державой
По дороге долгожданной.

А вокруг в полях снежище
Да сухой травы подстрочник,
От такой духовной пищи
Звонче месяца звоночек.

Это Русь — ее дорога,
Бесконечный белый путь.
Ради Бога, ради Бога —
Не надумай повернуть.
 
* * *

Непокорный повстанец тамбовский,
Как тебя ненавидел совдеп!
Комиссары в столовых циковских
Поедали отобранный хлеб.
Он не маслом, а кровию смазан,
Но не дали мы кровушку пить.
И тогда нас удушливым газом
Приказал Тухачевский убить.
Опустели деревни лесные.
Кто в могилу ушел, кто в побег.
Но поет наши песни Россия,
Кровь по капле роняя на снег.
Как вели на расстрел молодого
Из тамбовских лесов главаря,
Как он молвил предсмертное слово:
«Зря, выходит, убили царя».
Торжествует иудово иго,
А все русское в черной графе.
Голубиная сгинула книга,
Затонула в кровавой реке.
Говорят, эту песню Есенин
Напевал в сизой мгле кабака.
И за это бандитское пенье
На него доносили в Чека.
Там расстрелом ему пригрозили,
Мол, досье набухает от дел.
И метался поэт по России,
Но однажды в сердцах прохрипел:
«Ты стреляй, конвоир, прямо в очи,
Все равно все пойдем воронью,
Все равно за кабацкие ночи
Шеи наши притянут к ремню.
Не меня ли ведут, молодого,
Расстрелять, чтобы снять прохоря.
Не мое ли предсмертное слово:
Зря, выходит, убили царя».
 
* * *

Над равниной Серафима веет дух.
И душа моя — как деревце в полях.
Если в стог залезть, то воздух жарок, сух,
Словно вера в сжатых кулаках.

То не мышь шуршит под сапогом,
То не уж ползет в свою нору.
Это искры выбивает мой вагон,
Где к любому подхожу я, как к костру.

Ах, оранжевые веток языки!
Ух вы, черные, как пашня, голоса!
Эх, белесые старушечьи платки
Да сутулые над всеми небеса!
 
* * *

Призваны стражи.
Сердце, не трусь!
Так и заляжем
В среднюю Русь.

В темные лесы,
В синий дымок,
В желтые срезы
Русских дорог.
 
* * *

Каждый день вдоль церковной ограды
Вековая старуха бредет.
И глазницы ее, как лампады,
Освещают коричневый рот.

Дребезжащий такой голосочек
Все выводит слова про Христа,
И на белый, как снег, платочек
Дует нищая простота.

Бугорком земляным — горб ее.
Одеяньем текучим сокрыт.
За оградой лицо ее скорбное
Благодарно молитву творит.

Каждый день вдоль церковной ограды
Вековая старуха бредет.
И великие наши утраты,
Словно милость, в ладонях несет.
 
* * *

Жизнь начиналась с кинобудки,
В углу, от аппарата справа.
Уборщицею через сутки
Трудилась мать за это право.

Ей, одинокой, незамужней,
Не раз был брошен злой упрек.
Когда отец мой ночью вьюжной
Скостил себе тюремный срок.

Отцовы лагерные байки
Я слушал ровно десять лет,
И злые цифры на фуфайке
Мне заслоняли белый свет.

И вот, когда на бортовушке
В гробу он ехал на погост
И был белей железной стружки,
В нем прорастал простой вопрос:

За что? Молчали на скамейке
И мать, и вся моя родня,
Сжимая медные копейки
И правду про запах храня.
 

* * *

Боже мой, за железной дорогой
Апокалипсические соловьи,
Наглотавшись тумана и смога,
Все ж поют о весне и любви.
* * *

Я люблю тебя с твоим насморком
И платочком, с твоим говорком.
Я пишу о тебе с помарками,
Продуваемый ветерком.

Но зато остается в почерке
Все невысказанное в ночи.
Знать, не зря нам весну пророчили
Переделкинские грачи.

Мы в овражках погостных прятались
И белели черемухе в тон.
А потом приходила матовость
И немного клонило в сон.

А когда умереть придется,
То хочу я лежать с тобой,
Чтобы белые наши кости
Прорастали одной судьбой.
 
Акафист грозы

Гром — это шепот Бога,
Губ его шелестенье,
Молний разящих буквы,
Древний акафист грозы.

Русские прочитают,
Если полярной ночью
Смогут пробраться в небо
Тонкой струйкой песка.

Светятся кровотоки
Памяти эпохальной.
Время пришло — читайте
Древний акафист грозы.
 
* * *

Бесконечная, и нетяжкая —
Жизнь, люблю я твои звонки.
Зацветающий луг ромашками
Мою душу в пути настиг.

Словно нимбы, горят фонарики,
Вперемежку с диким быльем.
Ах, за что, Небеса, вы дарите
Те места, где мы нынче живем.

Слышу я перестук бессонный
Доморощенных наших Иосифов.
Над землею трезвон невесомый,
Словно сено всем миром косим мы.

Жизнь легла на меже полосою,
Золотою полоской вдали.
Там, быть может, ногою босою
Сам Христос коснулся земли.

Исполать Тебе, Синеокий!
Я творительный Твой падеж.
И как солнце стоит в осоке,
Так и день мой глубок и свеж.

Я пришел Твою волю угадывать.
Не Тебе ли я гимны пою?
Но мне нечем Тебя порадовать
За бессмертную душу мою.
 
* * *

Тело мое, тело,
Бедное мое.
Ты давно истлело,
Стало, брат, землей.

Господи, помилуй!
Дождик моросит.
Господи, помилуй!
Сердце голосит.

Сердце уцелело,
Мечется оно.
Тело мое, тело,
Падшее зерно.
 
* * *

Поэт всегда на перепутье.
Его на части рвет судьба.
Но в нем есть отблеск высшей сути,
Все остальное — ворожба.

Швырнет монету наудачу
И карты бросит на сукно.
Уйдет во тьму и там заплачет,
И душу вымочит вином.

И, покаяньем умудренный,
Пойдет дорогой простоты,
Дорогою непроторенной,
Летящей в ночь из-под пяты.
 
**

Крой, земелька, ушедших.
Открывай им глазницы.
Я люблю сумасшедших —
Тех, которые птицы.
Пятачок в кулачочек
И ухмылка в морщинках.
Из-под толстеньких щечек
Вижу тень на ботинках.
Нам, которые лупят,
Как картошку, обилье,
Нам и руки закрутят,
И набьют пасти пылью.
А вальяжным сеньорам
В пиджаках колоритных
Светит солнце  по норам
И луны череп бритый.
Как все близко порою
Жизнь без звука — протухла.
Но идет мировое
Обострение слуха.
 
* * *

Что сияешь, столица коварная,
Электричеством по ночам?
А Россия — страна бесфонарная,
И темно в домах у сельчан.

И в потемках, шурша песочечком,
Зарывается в землю, как крот,
Вечно пьяный, его высочество,
Гениальный русский народ.

Утром встанет бабка корявая
Просияет белым платком,
И аукнется ей златоглавая
Церковь красная за бугром.
 
* * *

За жизнь мою угрюмую,
За жизнь мою нетрезвую,
Когда над горькой рюмкою,
Бывало, как над бездною,
С кого, Васильич, спрашивать?
С отца что ль каталажного?
Иль, может, пуще — с пращура,
С разбойничка овражного?
Ан-нет, с себя, голубчика.
Рыдаю в покаянии
За закидоны купчика
С душком эротомании.
Такая нынче песенка
О самом дорогом.
А есть и в небо лесенка —
Молюсь о том тайком.
Кусочки нашей Родины,
Как хлеб, лежат в вине.
Васильич, живы вроде мы!
Душа в огне.
 
* * *

Черемуха цветет у огородов.
Одну такую я приметил над бугром.
О, это — женщина изысканной породы,
И красоту ее не описать пером.

Пройду вдоль поля. Встану у болота.
Вода ярка от солнечных белил.
Какая, брат, нам предстоит работа
И до, и после тишины могил!

А там, вдали, где перелесок редок,
Под самым провисаньем проводов
Белесый куст зовет меня, как предок,
Как тихий свет небесных городов.
 
* * *

Да что там! Опять обновленье за рамой,
И рухнула ночи нещадной стена,
И неба развернут древний пергамент,
В нем жизнь моя словом своим названа.

И все, что придумал себе я в утеху,
Уже не заменит секунды эти.
И дрогнуло время органным эхом,
Столетья опали в тысячелетья.
 
* * *

Проводами арканя столбы,
Посинели от натуги дали.
И звучит мотив моей судьбы
В перезвоне дерева и стали.

Снегом белым — горьким аспирином —
Кто-то лечит комья желтой грязи.
Дом мой серым пучеглазым исполином
Тоже в путь готов, да ждет оказий.

Кошки по подвалам затаились,
Происходит что-то и с воронами;
Разнаряженые в пух и прах явились
Мусорные ящики баронами.

Замахнулся на покой и воздух.
Плачет дух пропащий магазина.
И не жезл в руке орудовца, а посох,
И горит машин мятущихся резина.
 
* * *

Вода, твоих ручьев восстанья
Меня вели к оврагу,
Где на пределе ожиданья
Снега просились на бумагу.

Но я не думал о поэзии,
Являясь знаком препинания.
Когда кусты поклон отвесили
За будущие заклинания.
 
* * *

Что от совести своей спрячу,
Выгорающий до золы.
Сердце мячиком красным скачет
И закатывается в углы.

Перезрело мое страданье,
Вытекает по капле сок.
Я со смертью искал свиданья,
И она мне дышала в висок.
 
* * *

Ко мне вернулся страх исчезновенья.
Пороки — наша собственность, их жаль.
Мне за бессмертие мое отмщеньем —
Такая же бессмертная печаль.

Я гениален, это несомненно,
Зато в моей душе пороков тьма.
Один из них — хочу уйти мгновенно,
Не потеряв ни сердца, ни ума.
 
* * *

Меня можно изъять.
Но поди отыми
Мое сущее «я»,
От земли отломи.
Я с ней сросся корнями,
Я ей верен, как куст.
Я болею огнями
Ваших тонущих чувств.
Заломите-ка цену,
Глядя в лоно гуртом.
Я сыграю вам сцену
Перехлестнутым ртом.
Я скажу вам о многом,
Обо всем — не расчет…
Вылезайте из логов
Нарумяненных щек.
Эй, курильщики слухов!
Эй, алкатели слав!
Тут с бессмертием глухо,
Тут сплошной переплав.
Да очистится сердце
Да отточится крик
И от лунного серпа
Занемеет язык.
Не умру с голодухи,
Не умру от вина,
А умру от разлуки,
Что порой не видна.
И кидаю я в пашню
Золотое зерно.
И мне дорого ваше:
«Э, да нам все равно!»
 
* * *

Засмеялся дурак, как мать хоронили,
Но такие уж здесь времена.
Не побили его, похвалили,
Вот, мол, истинно — сатана.
Распоясался он, извините,
Расстарался, могилку ту срыл.
По какой-то своей обиде
В небесах сгоряча наследил.
И потопали, покатили,
И забыли, что там лежит.
Только облако черной пыли
Ту дорогу с тех пор сторожит.
И палили в него из пушек,
И ловили в четыре петли,
И невест отдавали с подушек,
И отцов отдавали с земли.
Ничего не могли с ним поделать,
Разве что, непонятно как,
Истекало оно светом белым,
И тогда очнулся дурак.
Он упал на промерзшую кочку,
Целовал ледяной песок,
И над прошлым своим ставил точку,
Словно пулю вгонял в висок.
Отворите тяжелые двери,
Не оставь нас, Небесная Мать,
И на вздыбленной, скорбной тверди
Дай нам в вере своей устоять.
 
* * *

Ты где зимуешь, русский соловей?
Во рву глубоком водятся ль поэты?
Благословенный тихий снег над Родиной моей.
В еловой чаще чудятся ответы.

Рябины гроздья изукрасил новый снег,
И ветру не задуть пурпурные лампады.
Давно ль, усталый раб, замыслил ты побег
В глубины неземного снегопада.

Ватага птиц клюет огонь рябин,
В глазах рябит от быстрых многоточий.
Поэт, ты им сродни. Но ты один
Не отдаешь весенних полномочий.

Вот почему на самом дне кручин
Не гаснет свет молитвенного пенья.
Поэт, ты сир и наг, но ты один
Идешь на штурм земного тяготенья.
 
* * *

Пожелтели старенькие фото,
Выцвели пшеницей.
Дозревает русская пехота
Под божницей.
* * *

Белый свет постепенно тает.
Свет оранжевый неугасим.
И душа, отлюбив, умирает,
Сердце ропотом жжет роковым.
Ах, любовь, я твой давний лунатик.
Раскаленная сковорода!
Слишком много я сил растратил
По весенним твоим садам.
Отняла все проклятая тема:
Ни пейзажей тебе, ни битв.
И летит расщепленное время,
Как в пространстве метеорит.
Было сладко и было нежно…
Но — сказать или не сказать? —
На душе моей саван снежный,
От которого не убежать.
О, луна моей темной крови,
Соловьиных ночей дурман!
Мы читали с тобой предисловье,
Пролистав впопыхах роман.
И напрасны твои рыданья.
Тут уж, знаешь, кричи не кричи,
Человек — это поле брани,
Потому вперехлест лучи.
Вот он в точке — наш самолетик,
И с орудий сняты чехлы.
Подобьете, не подобьете,
Если мы — это, в сущности, вы.
* * *

Я брошу по древнему городу,
В переулках его заплутав.
Отпустил я крестьянскую бороду
И вкусил монастырский устав.

На деревьях, еще фиолетовых,
Прошлогодние гнезда пусты.
Завтра пасха, и в сердце поэтому
Золотятся Твои кресты.

Русь! О Русь, изреченная на небе,
Ты за Волгу уходишь, в леса.
А по «ящику» — все про алиби,
Про содомские чудеса.

Догоню ли тебя — не знаю.
Доживу ли — не ведаю я.
На буграх твоего Синая
Агнца Кровь, как зари струя.

Завтра Пасха, и гнезда наполнятся
Перезвоном колоколов.
И откроется солнце Троицы,
И лучами насытит птенцов.
 
* * *

Спасибо Духу Святому,
Что есть, чем душе дышать.
Спасибо дому родному,
Что некуда нам бежать.
Спасибо ладоням бугристым,
Держащим нас на весу.
Спасибо за меру риса,
Что нынче домой несу.
Здесь каждый из нас чудотворец:
Мы голосом кормим детей.
Спасибо за скорбную повесть,
Рассказанную без затей.
Спасибо за честную точку,
Что будет поставлена в срок.
Спасибо за первую строчку
И царственный эпилог.
* * *

Вечерняя земля левкасилась
Невидимым Творцом.
А утром розовым окрасилось
Церковное крыльцо.

Лучи небесные осыпали
Заснеженные купола.
И колокол взыграл в обители,
Как Богу Сущему хвала.
 
* * *

Сиреневые плачи серафимов,
Христовых ран горячие угли,
Архангелы над градами незримо,
И света золоченые кули.
Предания святого упованье,
Судья и его алые жнецы,
И скорбное земное умиранье.
Как Лазарь, исцеленные отцы.
О Русь! Твои рассветные дымы,
Твои цари, твои митрополиты…
И мы, и мы в полотнах не забыты,
Как вынутые из одной сумы.
* * *

Сиреневый березняк
Перевернулся в лужах.
Весною леса сквозят,
Темнеют подобьем кружев.
Осины мои, я жив!
Я помню листов трепетанье.
Деревья стоят, как мужи,
Прошедшие испытанья.
Неистовые кусты
Шумят вдоль дороги народом.
Кидают на лбы кресты
И движутся крестным ходом.
* * *

За куст шиповника в каплях дождя,
Только за одно это,
Господи, надо благодарить Тебя
От рассвета и до рассвета.
Слово Твое горячит, как вино.
В сердце моем нет досады.
Господи, даже когда темно,
Я вижу Твои лампады.
Крест Твой на крыльях держит зарю.
Имя Твое утоляет землю.
Господи Сущий, благодарю.
Благодарю и внемлю.
* * *

Рабы господствуют над нами —
И поделом!
Мы кровью обагрил знамя,
Не осенив крестом.
Но ныне, Господи, воззри!
Чей лик несем на поле битвы.
Услышь, Отец, сынов молитвы,
Дай исчисление зари.
Мы съели горькую отраву
И умирали в корчах мук.
Нас много, но разорван круг —
Враги разрушили державу.
Так говорит Господь: «Я бел,
Как снег вершин, как пена моря.
Избавлю вас от бед и горя,
И правый свет отдам в удел.
Пока держу миры в копилке,
Но час придет — и разобью!
И новое гнездо совью,
Как тот журавль у развилки…»
* * *

Матерь Богородица,
Горлица лампадная,
Заступница пред Господом
За  попранный народ.
Каждый третий молится,
Каждый пятый колется,
Каждый седьмый скроется
За новый поворот.
Нежное дыхание,
Покрова колыхание,
Ты, как слово вещее,
Тихо урони.
Слышу трепетание,
Вижу свет восстания,
Знаю — при дверях они,
Воздаянья дни.
Дева лученосная,
Смертию пытанная,
Но в сказаньях живая,
Как воды струя.
Скоро сила грозная,
Доселе нам невидимая,
В души разольется,
Чтобы воздаять.
В эти дни печальные,
Страшные, раздельные,
Защити. И милости
Кинь с небес щепоть.
Озари подвальное,
Растопи метельное.
Лишь тебя послушает
В недрах кущ Господь.
* * *

Созвездья надо мной как дырочки в сарае.
Сарай, видать, большой — в нем дует сквознячок.
Я убежал от всех, я больше не играю,
Закрыта дверь моя на старенький крючок.

А ты-то, мой дружок. Остался там, на травке,
Ты маленький сверчок, поэзии пчела.
А я сижу себе на колченогой лавке,
Спиною чуя гвоздь позорного столба.
* * *

Догнала меня слепая слава.
Слышу лай собачий в стороне.
Где ты, ангел мой, летящий справа?
Что молчишь в полночной тишине?

Я хочу услышать голос воли —
Слышу сердца исступленный стук.
Да еще в приснившемся мне поле
Повернула конница на юг.

Скифы ли, татаро ли монголы,
Или это княжеская рать…
Над землею свет летит, как голубь,
Чтобы было легче умирать.

Что же мы такого натворили?
Знать умылись кровью на пути.
Ангел мой, к чему приговорили
Белые сияния твои?
* * *

Щека горит, как лист багровый.
В прожилках желтая скула.
Пора и мне просить у Бога
Прощенья за свои дела.

Душе грозит исчезновенье,
Могильный червь мой мозг пожрет,
Произойдет разъединенье
Того, что мучает и жжет.

Я попрошу — не отбирайте
Любви последней звук простой.
Горите, листья, догорайте,
Умывшись краской золотой.
* * *

Памяти Юрия Кузнецова

Багряница кленова,
Золото березово.
Вот моя икона вам,
Убранная, слезная.

Серафим мой пламенный,
Только мною понятый,
На дороге каменной,
Русской кровью политой.

Что сказал — не ведаю.
Все забыл по детскости.
Помню лишь — победою
Называл дар редкостный.

Дар рыдать над каждою
Малою былинкою,
Дар, что мучит жаждою
И ведет тропинкою

А когда зароете —
Нечего печалиться.
По Любови к Родине
Душа величается.

Серафим там пламенный,
Только нами понятый,
На дороге каменной,
Русской кровью политой.
* * *

Трудная дорога,
Звонкая печаль.
Дева смотрит строго,
Кутается в шаль.

В сердце — тайный венчик,
Будущий венец.
Вот и стало легче:
Город, наконец.

Дорога гостиница,
А Иосиф сир.
Да нельзя обидеться:
«Мир на то и мир».

По степям заветренным,
По моей Руси
Теми ж километрами,
А куда — спроси!

Катится в кибиточке
Иль в грузовике:
Малые пожиточки,
Узелок в руке.

Где пещера мглистая
И над ней звезда?
Матушка Пречистая
Вечно молода.

Красота нетленная…
В старенькой избе
Жизнь обыкновенная
Отдана Тебе.
* * *

Кто сможет отмолить
Россию?
Какой молитвой
отмолить?
Спаситель, Истинный
Спаситель!
Как душу нам
не погубить?
Святая Русь лежит
в руинах,
и Русь Советская
мертва.
Земля в болотах
и трясинах,
в сердцах взошла
полынь-трава.
И на последнем
издыханье
дымит дракона голова.
Пустые пошлые
скитанья,
и горделивые слова,
и смех, нахальный
и трескучий,
над нашей несмешной
судьбой.
И ангела полет над кручей,
И месяц желтою трубой.
* * *

Поэт по сути крепко синеглаз,
И рассудителен, и дик —
Все как-то в меру.
Над головой своей он носит сферу,
В которой огонечек не погас.
Бедней каморку вряд ли здесь отыщешь.
Он — соловей во рву по назначенью,
Он, как ни бились, не поддался излеченью
И извлечению с небесной крыши.
О чем он думает. Когда ломоть ломает?
Хлеб и вода — его от века пища.
Музыки псы в ночи его отыщут,
Поскольку огонек души мерцает.
Работайте, чтоб было больше света.
Друзья, наплюйте на металл презренный!
Во рву любви, на краешке Вселенной
Всегда найдется место для поэта.
* * *

Слободанке Антич

Схоронила сына,
Закопала в глину.
«Ой, пустите к сыну!
Сына не покину».
День за днем могилу
Телом укрывала.
«Я сыночек милый,
Вместо покрывала.
Я согрею комья,
Не озябнешь ночью.
Звезды, словно копья,
Искололи очи.
Все равно я рядом,
Душу сына чую.
Я с тобою, радость,
Нынче заночую».
Восемь дней ходила.
Сторож гнал погостный:
«Иль сама в могилу
Тоже ляжешь костью?»
Упросила матерь
И на ночь девяту
Расстелила скатерть,
Чисту да не мяту.
Свечи затеплила,
Крестик целовала,
И возникла сила,
И пред ней предстала.
Сам Святитель Савва
В белом одеянье —
Сербии Небесной
Слава и Сиянье.
* * *

О, обрести бы царственный покой,
Когда растают кости, как снега.
Я знаю — есть дорога за рекой,
Она воистину по-зимнему строга.

Она строка, где от полозьев тьмы
Потрескались зрачки былых побед.
Она тот самый край любой кормы,
Когда идет по водам тихий свет.

Узри, Россия, с затонувших мачт,
Умри, Россия, в недрах и восстань!
А ты, моя душа, во мраке плачь
И в шуме волн услышь шаги Христа.
* * *

Когда солнце могучее — в очи
Из-под облачного козырька,
Я-то знаю, и это точно,
Что дорога моя нелегка.
Он стоит над горою Поклонной,
Этот рвущий пространство диск.
И мне слышится голос стозвонный,
И я слышу, как падает лист.
* * *

Я нарядный, в зеленом костюме,
Выйду в поле, в его тишину.
И, во власти щемящей думы,
Голос свой отпущу в вышину.
И проходит ночные туманы,
И грохочет над полем гроза.
Половецкие скачут ли ханы?
Фронтовая ли то полоса?
Не подвластен ни злобе, ни плену,
Я в холопья совсем не гожусь.
Так зачем пред тобой на колени
Каждый раз я в слезах становлюсь?
Ничего мне не надо от доли,
Ничего мне надо от нег.
Только б тихое веяло поле:
Только б в поле — живой человек.
* * *

Низко кланяюсь полю родимому,
Бугоркам его с жухлой травой.
Здесь меня окликает по имени
Голос матери молодой.

И я цепь разрываю железную,
Что сковала мне душу тайком,
И огромную эту Вселенную
Я как в детстве пройду босиком.

И, ступая по пряному, нежному,
Никого не смогу погубить.
Это поле — холодное, снежное —
И страшнее, и горше любить.
* * *

Вот я мертвый стою пред Тобою.
Воскреси же меня, яко Лазаря.
Я страстям убит. Круговою
Их порукой душа моя связана.

Если я прогоняю похоть,
Злые бесы стеною встают.
Да еще подвывает эпоха,
Мать-волчица: бери, что дают.

И хватаю я жадной строкою
Все, что страстью мне сердце свежит.
Вот я мертвый стою пред Тобою,
И душа моя падшей лежит,

Но мне чудится Голос желанный:
«Лазарь, Лазарь, иди ко мне!»
И я вижу огонь Твоей Длани,
И я в этом очищусь огне.
* * *

Памяти В.И. Пышненко

Он в памяти моей, туманный вечер.
В хмельном братанье ярок лампы свет.
А мне сжигали сердце друга речи:
Зачем ты говорил, что правды нет?
Ах, эта древняя тоска по горькой правде,
Народная извечная тоска.
Пожалуйста, прости и Бога ради
Спокойно спи в кладбищенских песках.
В ответ я прочитал о нашей боли
И о буграх, кровавых и родных,
И там, за долом в Соболевском поле,
Как конь стреноженный, в тоске метался стих.
Хозяин дома — инвалид тяжелый, —
Но славный человек и острослов,
Весь пожелтевший, лопнувший, как желудь,
Спросил: «Серега, можешь про любовь?»
И я читал о молодых скитаньях,
О русых косах, о распахнутой душе…
А ты, Иваныч, наливал в стаканы
Туман тягучий, протрезвев уже.
О Родине печалился, о славе,
Которую врагам не запятнать.
А то вздыхал: «Народ как лес на сплаве —
Бревно к бревну. Пора и плот вязать».
Пора. Пора в славянские затоны,
Где вождь суровый, словно бригадир,
Нам даст на жизнь железные законы,
Тогда опять нас устрашится мир».
Я вышел в ночь. Какой туман военный!
На Глазовой горе — ни фонаря.
Я вышел в ночь. Я вышел из вселенной,
Где ищут убиенного Царя.
И если б крылья мне, то, облетев Отчизну,
Я увидал бы тысячи огней,
Где также вот сидят и правят тризну
По Родине расколотой своей.
 
* * *

Не надейтесь на пощаду
Мирового скрипача.
И пляшите до упаду,
Умирайте, хохоча.
Воск расплавленный желаний
По устам твоим течет.
Беспощадных приказаний
У судьбы не кончен счет.
В эти годы роковые
Не надейтесь уцелеть.
Это муки родовые,
И прекрасно умереть.
И прекрасно вновь проснуться
И под сводом новых сил
К небу сердцем прикоснуться,
Будто никогда не жил.
 
* * *

Пречистая Дева с картонки,
С тобой я встречаю рассвет.
В твоем молчаливом ребенке
Таится божественный свет.
В каморке моей обветшалой
Одна лишь иконка с ладонь.
Но дышит Небесной Державой
Твоих озарений огонь.
И светы несметных сияний,
И сердца молитвенный стук —
Все движимо смыслом страданий
В спасение принятых мук.
И бедному богомольцу
По воле Господней дано
Христа негасимое солнце
И этой иконки окно.
 
* * *

Красный лист всей грудною клеткою
Вдруг на желтую пал траву.
Он гордился своею веткою,
А теперь будет жить во рву.

Нет, не дам я ему пропасть —
Положу его в книгу толстенную,
Раз дана мне такая власть —
Сохранить травяную вселенную.
 
* * *

В той стороне, где бегал босиком
И где во рву купался, словно в чане,
Я помню — над заснеженным листком
Сияло солнце жаркими очами.

И в доме Чудотворец на стене
По вечерам мерцал в лампадном свете
И холодом тянуло из сеней,
Где паучок раскинул свои сети.

В разбитой церкви жили снегири.
Они кормились мерзлою рябиной.
И это было, что ни говорит,
Воистину Рождественской картиной.

Там в синей дымке плыли города
И трубами высокими дымили,
И там Полярная невестилась звезда
Во всей своей красе и тайной силе.

В такой стране я жил и счастлив был.
Она меня ничем не обделила.
Но я из смертной чащи пригубил,
И знанье это сердце опалило.
 
* * *

С той стороны земного купола,
От одиночества шалея,
Летела пуля и аукала,
Чтоб лечь во лбу, как в мавзолее.

И вот легла и успокоилась,
И не мечтает о другом.
Как будто чести удостоилась —
Быть похороненной врагом.
 
* * *

А хорошо быть бедным!
Ходить в носках дырявых,
Считать ломоть обедом,
Вот так и жить кудряво.

Вот так и жить, страдая,
Вот так и жить, старея.
И спать во мгле сарая,
Тем становясь мудрее.
 
* * *

Ликуй, мой дух, и не страшись погоста!
Кто любит отчий дом, тому даны ключи.
И в чистой горнице постелено нам просто.
И стопка книг, и в полотенцах куличи.

Так будешь спать, и нежно мать склонится,
Как в детстве, ласково потреплет за вихор.
Глаза откроешь — хлынет синь в ресницы,
И сердце воскресит непреданный простор.
 
Придворным поэтам

От вас и лирика ушла, шарахнув дверью.
Так жены в ночь уходят, без следа.
В чужую кровь макать не надо перья.
В свою — пожалуйста. В чужую — никогда!
 
* * *

Русское поле устало.
Столько всего на веку!
Было — и небо упало.
Все нипочем мужику.

Утром идет к магазину,
Злую бутылку берет,
К полдню — опять про рябину
Грустную песню поет.

К вечеру — кинется в поле
И затеряется в нем.
Вот она, русская доля, —
Синим сгорает огнем.
 
* * *

В красном доме лечебницы строгой
Пребывал я не день и не два.
Горевал я над жизнью убогой,
Над душой своей горевал.

Истончилось мое обличье.
Стал я желт, как осенний лист.
Но надежда, последняя, птичья,
Иногда мне дарила свой свист.

Появлялся какой-нибудь психус,
Приносил неожиданный свет.
Раскрывался, как вымытый фикус,
И читался, как вдавленный след.

Отбегал он потом в сторонку,
И зачем приходил, Бог весть,
Но вечернюю горькую пшенку
Я съедал. Значит, все-таки, — есть!
 
* * *

Крепко Господь меня любит —
Не подпускает к тому,
Что душу мою погубит,
Если заблещет уму.
Ах, а обманутых сколько
В городе по углам.
Воля, меня ждет воля,
С гибелью пополам.
Но проведи — заклинаю!
Но исцели — молю!
Видишь — заря льняная
Парусом кораблю.
И над печалями взгорий,
И над завалами мглы
Светит Святой Егорий
Лучиком в наши углы.
 
* * *

По ночам приходят гости —
Старые грехи,
И мои ломают кости,
Словно критики — стихи.

Охи, ахи, сожаленья…
Это все напрасно, брат.
Опыты самосожженья,
Постиженья лютый ад.

Тут методика простая,
Тут спасение одно —
Богородица Святая
Да рассветное окно.
 
* * *

Памяти Дениса Коротаева

Ты приснись мне, Денис, приснись,
Третью ночь я не сплю, как на грех.
Закопали тебя вниз,
А душа улетит вверх.

Там, у самых у райских врат,
Синих елей слепой рядок.
Это место поэтов, брат.
Здесь нам всем подведут итог.

К Богородице жмется Спас,
А она все глядит сквозь стынь.
От ее неподкупных глаз
Слаще меда стала полынь.

Свет ли, дым от наших костров
Растекается вдоль пути.
А весной соловьиный ров
Прижимает нас всех к груди.

Это место Господь нам дал.
Здесь не надо квартир-нор.
Если он соловья призвал,
Значит, громче звучит хор.
 
* * *

Е. Сапрыкиной

В железных рамках классики родной
Ты держишь тон серьезный и глубокий.
Порой звенишь натянутой струной,
Так камыши звенят в сухой осоке.

Словам твоим по-царски тяжело
Нести по жизни бремя самовластья.
Но ты из тех, кого насквозь прожгло
Российское всегдашнее ненастье.

И как смогла ты — женщина — постичь
Тяжелый труд корней неутоленных?
О, ты умеешь Музы тайный бич
Свивать в венок для будущих влюбленных.
 
* * *

В непробудные смутные годы
Народили мы бедных детей,
С непонятною жаждой свободы
И безумием адских страстей.

Их сердца обрастают шипами,
Норд холодный им рты леденит,
И в ответ извергается пламя
Недоношенных нами обид.

В темных дебрях кооперативок
Мы живем, как под голой луной,
Если дочь, словно рысь, на загривок,
Если сын клюв смыкает стальной.

Угасающие в зевоте,
Заслужили мы участь свою.
И орланы ликуют в полете,
И змея замерла на краю.
 
* * *

Если Родина в черном, то в оба гляди —
Совершают набег мировые хазары.
Покупатели душ разложили товары
И пришедших продать прижимают к груди.

Русь моя! Молодая монашка вины.
Свет глубинный в очах, словно солнце за лесом,
Ты зовешь синеву над тобою не-бесом.
Долго ль бесам кружить у заветной стены?

Да и эти, багровые, там за стеной.
Что им вещая плаха из Книг Голубиных?
Деды их распинали тебя на осинах,
Проходя над страной, словно вихрь ледяной.

Но прости. Знаю я — ты живешь без обид
И несешь свою чашу, как дар обручальный,
Ты зовешь эти ямы равниной печальной,
Ибо образ твой втоптан, но дух не убит.

Роковая, высокая стать твоя может
Мир окружий с орбиты столкнуть навсегда.
Как они тебя жаждут, как сроки итожат!
Но ты в черном стоишь, как в колодце вода.
 
* * *

По размытому январю,
По городу обреченному
Иду и молитву творю
О помощи заключенному.

Град сей — тюрьма, тюрьма…
В нем свербит ворожба змеиная.
Пахнет терпкою свалкой зима
И перегоревшим бензином.

Лишь у церкви на горке светлей.
Может, вправду душа не остудится?
В глубине у лампадных углей,
Словно пчелы, священники трудятся.
 
* * *

Я и слова такого не знаю,
А придумать — себя погубить.
Золотая моя, по краю
Очень страшно над бездной ходить.

Эта жизнь — словно торба пустая,
Затерялся в ней мой узелок.
Золотая моя, ступая,
Все никак не ступлю на порог.

Одолел ли меня бес унынья?
Исцели, проведи вещим сном,
Чтобы свет твой небесный, синий
Отразился в сознанье больном.

Чтобы, шума земного не слыша,
Совершила душа полет
В те края зацветающих вишен,
Где мой дом в отраженье живет.

Там часы с фотографией рядом.
Старый шрам у отца на скуле,
И, как ангел, витает порядок,
Что бывает порой на Земле.
 
* * *

Мертвые стали другими.
На лицах печать торжества.
И кажутся золотыми
Смертные покрова.

Господи, извлекаемый
Корнем из всех корней,
Ты остаешься тайною
До истеченья дней.

Что же такое открылось им
Там, за последней чертой?
Неиссякающей милостью
Свет золотой.
 
* * *

Жизнь прошла, как паук по стеклу,
По стеклу, спотыкаясь о солнце.
И дрожит паутиной в углу,
И сияет в немытом оконце.

Столько дней, столько слов, столько слез
Прокатилось, пропелось, пролилось…
Жизнь прошла, как проходит наркоз.
А была как нежданная милость.
 
* * *
Посреди огородного мира —
Куст калины торжественно бел.
Это ты, моя нищая лира.
Это то, что обрел и воспел.

Ой вы, добрые люди, простите!
Люд окрестный, меси грязь, меси.
Вы косою железной скосите
То, что нынче взошло на Руси.

А что завтра взойдет на равнинах
И в сердцах, окропленных зарей.
То предсказано в вещих былинах
И не взято могилой сырой.
 
* * *

Мать в сенцах с топором стояла,
Проклиная пьяного отца.
А в это время кошка таскала
Котят из-под разбитого крыльца.

На дворе, а двор был крытый.
Серый боров черный уголь грыз.
И весенняя вода текла в корыто,
И по радио обещали коммунизм.

А в канавах соседские мальчишки
Корабли пускали, торопясь…
Мой отец, приговоренный к вышке,
Шел домой, разбрызгивая грязь.
 
* * *

Синь легла на дорогу русскую,
По холмам побежал ветерок.
Не пугайте меня кутузкою,
Мне свободы залог — бугорок.

Вот она пролегла между нами,
Мукой выбеленная межа.
Вы с жезлами и царскими лбами.
Мы с молитвою мятежа мятежа.

Раскидает нас время по ямам,
Соберет, словно крошки, в ладонь,
И по нашем слепым оравам
Поведет беспощадный огонь.
 
* * *

Мать мертвая в кресле сидела,
Зажав лекарство в руке.
Я тронул холодное тело,
Как льдину в весенней реке.

Она, уплывая, входила
В не зримые нами места.
И лодка ее могилы.
И мачта ее креста.
 
* * *

Умирала столетняя бабка,
Умирала в мученьях простых.
Рассыхалась, как старая кадка,
И чернела, как в кадке той жмых.

Не молилась. Но дни, словно крошки,
Все сметала сухая ладонь,
И уже не гасили в прихожей
Электрический лунный огонь.
 
* * *

Серега Гаврилин,
Колымский мужик,
Опять обчифирясь,
К солнцу бежит,

Поет санитаркам
Про синий туман.
А в деле ремарка:
«Больной наркоман».

И друг его труден —
Совсем без ума.
Здесь странные люди,
Как вечность сама.

И я в уголочке,
И муза со мной,
И ставлю три точки,
И еду домой.

Трава изумрудна.
Синь неба свежа.
Но в жизни так трудно
К солнцу бежать.

И тени, и воры,
И чувств на пятак.
И в душах, как в норах,
Свирепствует мрак.
 
* * *

Он прав, парикмахер, я болен.
Я белее его халата.
Я белее снега и соли.
Как белоснежно лгала ты…

Молчала строго, долго,
Уже чужие друг другу.
И показалась мне Богом
Пришедшая вьюга.

Лучась, по стеклу пробежала вязь.
По шву проявилась мушиная грязь,
И несколько капель, толпясь,
Сползали, не торопясь.

Так кончился день, и нас не стало.
Он прав, парикмахер, сердце рыдало.
Оно просилось назад, в когда-то,
Где белоснежно, так нежно лгала ты.
 
***
Девочка с лицом народоволки
Продает себя за четвертак.
Гладит ее тоненькую холку
Обладатель всевозможных благ.

Музыкантам друг он и приятель.
И официантов мошкара
Вьется вкруг него — он нынче платит.
И сегодня больше, чем вчера.

Белый свет устроен так давненько —
В каждом деле свой Наполеон.
И живей живых — живые деньги,
С собственных вернулись похорон.
 
* * *
Я на Пятницкой жил, как Пятница,
Ты была моим Робинзоном.
Снова память в те годы катится,
Подчиняясь своим законам.

И прямо идя по улице,
У цирюльни, напротив моста-горбуна,
Память моя сутулится,
Словно брошенная жена.

И по набережной, левее,
Где врубелевская сирень,
И правее, правее, правее,
Где любви нашей смутная тень.

Мимо бани и мимо храма,
Сто шагов до твоих дверей.
О любовь, ты моя охрана,
Защити меня, отогрей!

И там, в затерянном дворике,
Где под стенкой ютится мох,
На счастье, на радость, на горе ли
Разлюбить я тебя не смог.
 
* * *

Прижимался я мальчиком к земле.
По-пластунски полз по стерне.
И в бузиновой июльской мгле
Царь паучий пробежал по спине.

А еще земля в откосах хороша.
Осыпается то глиной, то песком.
И от ловкого длинного ножа
Разговаривает тонким голоском.

У березок — холодок в подолах.
У осинок — жар по хрупким ветвям.
И над лесом заалело в углях.
На вершину я взлетаю из ям.

И качаюсь ошалело на ветру.
А я скоро-скоро ливню стонать.
Ах, Апостолам, и Павлу, и Петру,
Из-за облака меня не видать.

А паучий царь прыг-скок на бугор,
Причитает под серебряну струну:
«Ах да князь! Ай да праведный Егор,
Выводи-ка молодую жену!»

Монастырские стены высоки.
Да и батюшка наш строг на уста.
У невесты губы сухи.
Знать, она пред Богом чиста.

Собирайся, православный народ!
А Егор-то наш горлицу поймал.
Залетела в золотой огород.
Уж не Бог ли нам весточку послал?
 
* * *

Там, где проволока звенела,
Как хрустальная на ветру.
Прострелили мне бренное тело,
И в душе продолбили дыру.

И в отверстие это ночами
Наметает колючий снег.
Так согрей меня, мать, лучами
Твоих полноводных рек.

Пусть мне жить осталось немного,
Пусть я бражник и чифирист.
Попроси для меня у Бога
Долю тех, кто душою чист.

Выезжал я с колымских пустыней,
Руки кровью не обагрив.
И меня провожал свет синий,
Как весною бывает залив.

И меня провожала братия,
Покореженная, как и я.
Защити же нас, Божия Матерь.
А у Господа воля своя.
 
Сердца поэта

Сердце поэта — кипящий мартен.
Строки прольются металла.
Лишь бы синие реки вен
Лавою не разорвало.

Лишь бы подмолотом уцелел,
Меч из него куётся.
Лишь бы он жил, лишь бы он пел
Так, как ему поётся.

Слово поэта — в колоколах,
Жаждущих: напитайте.
Небо родное всё в куполах,
Верой в Христа побеждайте.

Сердце поэта громче стучит,
Белое в лицах каленье.
Тучу пробили солнца лучи.
Это ли не избавленье?

Битвы последней предсказан срок,
В безднах своё есть НАТО…
Там на кресте из огненных строк
Сердце поэта распято.

Но не погасят Божью зарю
Черные эти квадраты.
Сердце поэта служит Царю
И не страшится утраты.
 
* * *

Вот она кончается, эпоха.
Как обмылок выскользнет — и нет!
Мама, мне на этом свете плохо.
Мама, а он есть ли, этот свет?

Не осталось счастья и в помине.
Можно руки в прорубь окунуть.
А потом на изумрудной льдине
Плыть куда-нибудь.

В городах твоих полуголодных,
В деревнях твоих полупустых
Слишком мало истинно свободных,
Слишком много псов сторожевых.

Где святые-страстостерпцы? В церкви?
Ах, не знаю. Видел я вблизи:
Пили, ели и не думали о смерти,
Думали: всё с богом на мази.

А он пришел, как нищий, вроде лишний,
Вроде даже будто ни при чем…
Потому что дух, где хочет, дышит.
Он подчас и с архиереем не знаком.

Да, земля в песок кровавый стерта.
Да, народ утерся и молчит.
Но, скажите мне, какого черта,
Стен кремлевских раскалились кирпичи?

Вижу я. О, лучше б мне не видеть
Грозных пожарищ маяки.
И встают в обиде те, кто сиднем,
Жизнь прожить мечтали у реки.

Что же я? Мне выбор уготован.
Мне по правде что же выбирать?
Я к земле, как каторжник, прикован.
От нее меня не отодрать.

Я плыву, и голова белеет,
И качается тихонько голова.
И от дум тяжелых цепенеет.
Только рот жует еще слова.

В сердце свечка с треском догорает,
Воск по капле падает во тьму.
Вот она, эпоха, — умирает.
И не достается никому.
 
* * *

Эти яблоньки деревенские,
Эти хмурые купола.
Эти Мценски и эти Энски,
И Москва бы без вас не жила.

И с буграми моя, и с воронками,
Словно хата, чиста на юру,
Солнце красное спелой смородиной
Чуть качается на ветру.
Ни для ключника, ни для
всадника
Бесконечные эти углы,
Где из каждого торчат садика
Обмороженные стволы.

Для чего ж тогда,
Так кому ж тогда
Неба — выстиранный подол?
Ни для всадника, ни для
ключника,
А для тех, кто идет в
помол.
 
* * *

Где же ты, кроткий народ?
Или ты в реку вошел?
И оказалось: не брод,
А текущий по древу глагол.

Если ты утонул,
Значит, ты стал песком.
Из-под татарских скул
Очи цветут васильком.

Комья лежат на буграх,
Копья остры тростника.
Ветер шумит в парусах,
Вера твоя глубока.

Долго ли нам еще плыть?
Берег ли есть в небесах?
Из-под могильных плит
Травы выходят плясать.
 
* * *

О глупые эти старухи,
Терпение их каково!
Дожили до третьей разрухи,
И снова в устах: «Ничего.
Мы жили ботвой и крапивой,
Мы жмыхом питали детей,
Манили нас жизнью красивой,
Подальше от наших церквей.
Заблудших мы тайно крестили,
Пришедших сажали за стол.

И сеяли, и косили,
И чистым держали подол.
Теперь, говорят, напрасно,
И под гору катится воз.
Но в божьем углу все красно.
И к Матери жмется Христос».

О глупые эти старухи,
Терпение их каково!
Дожили до третьей разрухи,
И снова в устах: «Ничего».

Вербное воскресенье.
 
Песня отца

И по тюрьмам твоим, и по праздникам
Отрекаюсь ли я от тебя.
Целовал неумытые морды указникам,
Когда нас отпускали, срока пополам разрубя.

Как мы ехали в поезде, поезде, поезде.
Над Архангельском снова архангелы были видны.
И колеса стучали о горести, горести, горести,
До последней обравшись струны.

Все, что было, прошло. Все, что было, сгорело,
как в пламени
Ты томила и жгла, но осталася все же судьбой.

На вокзалах больших
посшибали вождей твоих каменных,
Чтоб не застили небо, мерцающее над тобой.
 
* * *

Роковое приблизилось — и
Заскорбела душа, застонала.
Кто-то шепчет: «Держись, не скули».
Кто-то плачет: «Беги из подвала».
Я на площадь хочу. Чтобы те,
Что зовутся малыми в Руце,
Увидали себя в срамоте
Нескончаемых контрибуций.
Эти сирые непросты,
Есть у них за душою вера.
Они в поле бескрайнем кусты,
И их корни уходят в недра.
Я не больше других, но мне
Против мыслей порой кромешных
Намочили душу в вине
И сказали:
«Иди за грешных».
 
* * *

Смерть не страшна. Страшны мученья.
От них, приятель, не сбежишь.
За смертью может быть свеченье,
А может быть глухая тишь.

Так что же ты, послушник быта,
Не рвешь заржавленных цепей?
Душа твоя на крест прибита,
И чем поспешней, тем верней.

Да, тут не скажешь: «Я не ведал».
Уже людское тьмы темней.
Уже мелькает всадник бледный.
Последних дней.

То здесь ожжет свистящие ветром,
То там огнем запорошит,
И по квадратным нашим метрам,
Его слепая тень бежит.
 
* * *

Слава богу, жива Русь иная.
Как ни скривливай — не скривить.
Слава богу, она молодая,
И не может она не любить.

А мне с угрюмою моей музою
Распечаливать подзаборный народ.
Кровь, она ведь не сок арбузный.
А скорее наоборот.

Ах, какие лица. Тяжелые лица,
Это — люди российских бугров.
Накидала им мать в глаза ситца,
Но страшны швы обугленных ртов.

То, что пили они — запретно,
То, что ели, навек ушло.
То, что знали они, так крепко,
Что им горло насквозь прожгло.

И в туннель этот, в эту пропасть
Поскользнулась жизнь не одна…
Мы уменьшили нынче громкость,
И виднее стала вина.

Слава богу, хватает пространства
Но все меньше и меньше земли.
Слава богу, садится славянство
Голой задницей на угли.
 
* * *

Я на Пятницкой жил, как Пятница.
Ты была моим Робинзоном.
Снова память в те годы катится,
Подчиняясь своим законам.

И прямо идя по улице,
У цирюльни, напротив моста-горбуна,
Память моя сутулится,
Словно брошенная жена.

И по набережной, левее,
Где врубелевская сирень,
И правее, правее, правее,
Где любви нашей смутная тень.

Мимо бани и мимо храма —
Сто шагов до твоих дверей.
О любовь, ты моя охрана,
Защити меня, отогрей!

И там-то, в маленьком дворике,
Где под стенкой ютится мох,
На счастье, на радость, на горе ли
Разлюбить я тебя не смог.
 
* * *

Мария, ты каких кровей
В людской ораве?
Но от тугих твоих бровей
Душа в отраве.
О, эти бедные глаза
Дев Галилеи.
Давно обжили образа
И галереи.
Ах, если очень захотеть,
То можно вспомнить
Кувшинов давленную медь
И сумрак комнат.
И там, у каменно стены,
Сын Человечий,
Еще не знающий цены
Грядущей сечи.
И у меня лишь ночи час
Бесповоротен,
Мария, бог меня не спас
От подворотен.
Меня озябшие дружки
Домой водили.
За что я утонул, скажи,
В житейском иле?
Где свет зари на той горе,
Где смоквы шелест?
Я так хочу звездой гореть,
Что ноет шея.
Но словно поручень в метро,
Карниз моей вечен.
Я вниз лечу, я вверх хочу,
И знаю, кем отмечен.

Ты из Магдалы, где весной,
Пророс скворешник
И где струится перегной,
Кадя безгрешно.
И вдрызг зеленая вода
Летит в ладони…
И маленькие города,
И огненные кони.
 
* * *

Я отпустил тебя, как отпускают душу.
Твое вино немногих утолит.
Оно мое. Но я пришел разрушить.
А что болит, так правильно болит.

Я не надеюсь обрести былое.
Оно осталось там, где нас уж нет.
Истерзанное, горестное, злое
Меня ведет в задуманный рассвет.
 
* * *

Я, кажется, обворован.
Ну что же, мне поделом.
Медный заката провод
В ночной провалился пролом.

Я помню кустов серебристость
И мраморную тишину,
И речку в снегу, где пристанью
Бревно подплывало к бревну.

Сходили снега, как безумье.
И что там — молись, не молись,
На желтых буграх, колдунья,
Мы встретились и разошлись.
 
* * *

Наши жены — блудницы,
И мы — блудники.
И сквозь злые ресницы
Летят сквозняки.
И из глаз выдувается
Черт-те куда
То, что плачет и кается,
И поёт иногда.
 
* * *

Я пройду растраченный, как радость,
По людскому колкому жнивью.
Знать, душе еще не отплясалось
Под молитву первую твою
Значит, там, за желтыми буграми,
Будет мне и царство, и весна.
Крест окна. Звезда в оконной раме.
Ты и я у синего окна.
 
* * *

Свет сердца моего, печаль моей души.
Во времена всемирной экспертизы
Нам нечего терять, тогда зачем, скажи,
Пороги обивать и лед сбивать с карнизов?

А выход — это ход, и можно на ходу
И полюбить, и крикнуть в небо слово,
А там уже решать верховному суду,
Кому дуду, кого клеймить багрово.
 
Клоду Круае,
культурному атташе Франции

Вокруг твердили: «Милый Клод!
И что тебе взбрело?
Россия — это снег и лед.
Там души замело.
Зачем учить язык страны,
Не знающей свобод?
А в случае большой войны
Они убьют нас, Клод».
Но Клод лишь голову сжимал,
Не слушал пап и мам
И слово русское «зима»
Склонял по падежам.
И через много-много лет,
Культурный атташе,
С тобою встретился поэт,
Сойдясь на вираже.
Как шар земной, однако, мал!
И, черт меня дери!
Я над французским продремал,
А мог бы жить в Paris.
Но, впрочем, в божеской суме
Найдемся как-нибудь.
Послушай, Клод, наш путь во мгле,
Но это — к свету путь.
 
* * *

В ту ночь я был на баррикадах,
На тех подмостках роковых,
И даже в выспренных тирадах
Жег смысл слов пороховых.

Одни — железом громыхали,
Другие — в бубен били всласть,
Но в сущности мы проиграли —
И победила та же власть.

Что толку, если наизнанку
Нам кто-то вывернет тулуп?
Свободу — вещую вакханку —
Они, пожалуй, продадут.

Меня тошнило от дешевки,
Которую TV несло,
Но я храню тех дней листовки,
Как документ, где есть число.
 
* * *

Две кобылы, а может, два мерина,
Запряженные в синий фургон,
Хвостами махали размеренно,
Мечтая вернуться в загон.

«Там насыпят овса золотого
И в бочке черной, как ладонь,
Есть вода. Ее можно пить снова и снова», —
Так думает Этот и Тот конь.
Многое вспоминается пегим
От пыли и жары лошадям.
Оводы злые надоели.
Время проливным дождям…
А на желтых досках у хвостов,
Что, как плети, свисают у лица,
Мальчик с глазами лесных цветов
Души своей видит сад.

Он видит, как змей из-под сучка
Свой рдяный глаз устремил на женщину.
У неё качаются два розовых соска
И треугольник трещины.
Пальцами длинными, белыми
Она срывает яблоко с листком.
И светится ее восточное тело
Под обезумевшим мужиком.
Он видит: целуясь в лоне, в глуби
Два шарика сливаются в один.
Он знает: мать и отец любят
Это. И называют сын…
И открываются ворота кофточки,
И белая сахарная молва
Льется из розовой сосочки,
И кружится у мальчика голова.
Но проходит головокружение —
Тает облаком белым мать.

Овод, очередное совершив погружение,
Конскую кровь начинает сосать.
И так сладострастник коричневый
Увлекся, что переступил черту.
Он пьет уже запретное, лишнее —
Словно масло льет на плиту.
Полыхнул у кобылы справа огонь,
В сердце вошла отрава погонь.
И слева покорный мерин
Рванул решетку подпруг.
И ударил им в ноздри ветер,
Словно в небе открыли люк.
И колеса, орудия казни,
На которых так удобно четвертовать,
Поедали с жадностью смазку,
Чтобы лошадей догнать.
А люди, увидав, закричали:
«Гляди, черт, куда! Там пацан!»
И кирзовые сапоги загрохотали,
Сбивая одуванчиков туман.
И зеленые глаза раздирая,
Кофточку рванув: «Сынок!» —
Мать моя, волчица молодая,
Метнулась молнией наискосок.
А кони по буграм, по ямам
Мчались к обрыву у реки.
И мальчика било и мяло
От левой до правой щеки…
«Господи!» — мать завопила…
Но у самого края земли
Встали кони. Их били вилами
И опять в загон отвели.
Там они овес жевали,
Вздрагивали их бока,
Они совершенно не понимали
Обезумевшего мужика.
Ведь встали они у обрыва!
Сами не зная, почему.
Их били за сласть порыва.
Кому это нужно, кому?
 
Хроника железной дороги

1.
Ты. Ты помнишь ли, Дара, как было?
Как качало, бросало вагон?
Я был вором, ты тело стелила —
Так солому бросают в загон.
Но мы-то ведь люди.
И в таинственном нежном сне
Мы, как птицы бесстыдные, любим
Хлеб, замешанный на вине.
И свечой над свечой сгорая,
Я шептал горячо слова:
— Дорогая, о дорогая,
Дара, да…

Но приходит время остуды.
Была осень, октябрь облетал.
Ты спросила: «Антон, откуда,
Ты мне имя такое взял?»
Я смолчал, ведь это — дорога,
И твои, и мои поезда.
Все мы блудные от порога,
Всех мотала одна беда.
И чужие напишут, расскажут:
«С этой жил, мол, и с этой жил».
А я просто стоял на страже
Твоих тоненьких синих жил,
А я просто любил тебя, Дара,
За улыбки нежданных луч…
Да, мы были в жизни товаром,
Да, катились с отвесных круч.
Но мы были в жизни рассветом,
Но мы были в жизни дождем,
И на траурной речке Сетунь
Мы нагие стояли вдвоем.
Так, наверно, Адам и Ева
Познавали любовь на цветах.
Потому-то Пречистая дева
Нам являлась в предутренних снах.

2.
Летел вагон, хрипел надсадно,
Кормил людей вагон торговый.
О, как работает бригада,
С азартом, дерзко и фартово.
Стоит директор ресторана
Среди тарелок нелетающих.
Он как Фома, вложивший в раны,
Свои персты недоверяющие.
Перстами этими, с волосиками,
Куски мясные выбирает.
Шеф-повар с сизоватым носиком
Ему восторженно внимает
Посудомойщица печальная
Уткнулась в угол, что-то чистит.
Её улыбочка случайная
Летит в оконце, словно листик.
Антон с бутылкой пива чешского
Стоит и криво улыбается.
А руки потные зачешутся —
Помоет их и… растворяется.

3.
Приходил человек лопоухий.
Выкамаривал — будь здоров!
И торчали огромные руки
Из обтрепанных рукавов.
И твою сокровенную думу,
Что себе лишь в праздник показывал,
Он в ладони широкие вдунул,
И лежала она топазово.
— Незнакомец, о незнакомец!
Что ты знаешь о жизни моей?
— Что ж, если меня накормишь,
Я могу рассказать о ней.
В двух словах — будешь мучиться, малый…
— Да пошел-ка ты, аферист!
В поездах вас таких немало!
— Ошибаешься, брат, я чист!
— Ну садись, проходи, ей богу,
Накормлю, пусть на «рубь» погорю.
— Не успеешь, наверное, к сроку!
Ну а, впрочем, благодарю.
И швыряло меня с солянкой,
Будто поезд с ума сошел,
Стало солнце бутылочной склянкой.
— Незнакомец! Куда ты ушел?
Я бежал по купейным, плацкартным.
«Не видали?» — шептал проводницам…
И мелькали игральные карты,
И вставали в оконцах станицы.
Мы въезжали в Кавказ рокотворный,
Как поэтов свинцовые сроки,
У дверей станционных уборных
Улыбались хмельные пророки.

4.
Недалеко от Рижского вокзала.
У самых у рельсовых путей.
В нагромождении бетона и металла
Стоит церквушка средь прошедших дней
Вот в волчьей шапке из Казани,
Как некий новый басурман,
С полубезумными глазами
Заходит Мельников. В карман
Он лезет. И горстями —
По шапкам — стряхивая пальцы,
Он сыплет бронзой, то есть медью…

А церковь пышет: всякой снедью
Полны алтарные столы.
У нарисованной скалы
Илья-пророк, над ним две птицы,
Апостолов скупые лица
И чуть повыше алтаря
Трои вездесущего Царя.
Зачем ему для денег кружка?
Священник в золотых очках,
И даже вот проворный служка
С подносом мелочи в руках.

5.
И этот безногий, на колесиках…
Что ему нужно от меня?
С головою маленькой, глазками поблескивая,
Так, что святятся они, как объявления.
Свои ноги не отдам,
Даже если б рад был.
Разве что бутылку можно пополам.
«У меня, — читаю, — есть свои бутылки.
В них портвейн с названием «Агдам».
Я «богатого» взвалил на плечи,
Слева носик чертит щёку.
Я ведь тоже искалечен.
Этой ночью тоже чокнут.
Я его вношу в вокзал,
Где, как под лесною кроною,
Разноперый стих развал,
Вглядываясь напряженно
В нечто четырехрукое и двуногое,
Как в ружье четырехокое!
Я поставил его на пол и… одинокая…
Покатилась душа на колесиках.
Кто-то помог ей взобраться на лавочку,
Что под часами.
«То-то, — сказал инвалид, —
Мы сами с усами».
— А, где ты ноги потерял?
А? Юрь Михалыч?
— Э-э, я на фронте воевал.
Вот так-то, малый.
— Тебе же нет и сорока?
— А сохранился.
— И много пьешь?
— За здрав живешь,
Пока не спился.
— А что же будет, милый мой?
(и сгреб в охапку).
— Ну ты уедешь, ну домой…
— А хочешь шапку!
И с головы срываю я свою обнову.
— Носи, тебе желаю я найти подкову.
— Эх, милый, что же мне ковать?
Ну ладно, Мельник.
Позволь тебя поцеловать.
Уж понедельник.
Нам не увидеться вовек.
Я это чую.
А, впрочем, здесь вот мой ночлег.
Я здесь ночую.

Спят, прижавшись к мешкам, как к любимым,
И к любимым прижавшись, как к мешкам,
Люди, чьи пути неисповедимы.
Но мчатся поезда по их путям.
Потная громада воза
Деловито накручивает сталь.
И морозный, тишайший воздух
Отваливается, как эмаль,
Обнажая черную, пупырчатую ночь,
Чьи рассказы надоели нам.
Желтой фары золотистый нож,
Пропори ее ко всем чертям…
Да, она засохнет без притока,
Не в нее ли ты кровоточил?
Потому безумный и жестокий
Над тобою трепет вражьих крыл.

6.
По лестнице автоматической
Он уплывает в глубину.
Мимо свеченья фосфорического
И белых стен — в голубизну.
Там мрамор, зверь геологический
Сияет в золоте огней.
По лестнице автоматической
Он движется на встречу с ней,
С той, что сидит на троне кожаном.
В тьму вглядываясь за окном,
Чьи мысли босые, осторожные,
Шевелятся под голубым цветком,
Чьи украшения индийские
Позвякивают на поворотах;
С той, что была когда-то близкою.
Летит вагон по черным гротам.
Они столкнутся, словно искры,
Похолодев от знака Случая…
На женщину, когда-то чистую,
Моя душа взирает, мучаясь.
Поток людской, тысячерукий
Плыл из метро, в метро вплывая.
И в этой великаньей глуби
Мерещился без дна провал.
На поручнях от пальцев женских
Остались вещие разводы.
Еще невиданные фрески
Уборщицы смывали содой.
Но прятался все глубже, глубже…
Мой мраморный звериный ужас.
Стекали пурпурные лужи
Из-под отгрохотавших ружей.

7.
Скрежет, скрежет,
То чаще, то реже.
Который день, ночь которую.
Режут и режут,
Жарят и режут.
Где это?
Здесь, под жилеткою серою.
Я тих, как мышь,
Как в безветрие камыш.
Добрые люди ушли потихоньку.
Что же ты, жизнь, напротив стоишь,
На пустую похожа больничную койку.
Почему-то особенно невыносимо
Ехать в этой скрипучей сволочи.
Небо в суконных разводах бензинно.
Не видно ни зги, и не надо помощи.
Здравствуй, мой мост! Конструктору слава!
Многие, знаю, бросались с моста.
Пожалуй, удобнее будет справа,
И стану алым, как ягода с куста.
Мы ягоды горькие! На, окаянная!
В прокуренных пальцах разотри.
Будет лужа кроваво-пьяная…
Цыц! Помешают, не ори.
Я тих, как псалтырь, как тяжкий грех,
Как забытый бездонный колодец беззвездный,
Во мне поселились тысячи «ЭХ»
Единственного слова «поздно».
Поздно, даже если ногти сорвать,
И пальцами зрячими шурша в потемках,
Случайно наткнуться — душа…
Мертвая девочка тонкая.
Не осталось Голгофских гор.
Их и не было в этой каше.
Что же жизнь? Это просто морг,
Где застыли молитвы наши…
А, впрочем. Просто интересно
Среди бела дня на мосту.
В декабрьский день воскресный
Уйти от всех в пустоту.
Похоронят, наверное, быстро —
На белом краснеть не век.
Понадежней был бы выстрел.
Найти пистолет… Где?
Эти поутихли малость,
Наскреблись, ушли на задворки,
Все-таки, какая жалость,
Что не было Голгофской горки.
А почему мне хорошо, где стон?
Скоро все кончится.
Города алюминий и бетон
Держит зима-молочница.
Кого мне по-настоящему жаль,
Так это маленького мальчика.
Помню его ужалила пчела,
И было ему себя жалко так.
Пчела — она была лохматая
Нет ее на свете лохмаче…
Эх, зима! Молочница — сватия!
Нет невесты, смерти богаче!
Ты сосватала,
Эх, недаром нас!
Дочка адова,
Эх, как вышла в пляс!
Закружись вьюга,
Ну как вертится!
Была жизнь дорога,
Да не верится.
Белы рученьки,
Алы губоньки.
Где вы ключники?
Где вы любые?
Ну бери, целуй,
Эй ты моста лик!
Эх, споем аллилуй,
Мой апостолик!
Скудно ль нам с тобой гулять,
Моя смертушка?
Здравствуй, мост мой, исполать.
Эх, невестушка!
На мосту стою,
Как на помосте,
Господи, к тебе иду в гости я…

8.
Своей рукой и нежной, и тревожной
Коснись заснеженных прогонов и могил.
Зима качается… и на мечту похожа,
Что, словно снег, твой говор растопил.
Зима кончается. И скоро быть обвалу.
Дай руку! Слышишь? Сердце — воробьем.
Уйдем отсюда во дворец вокзала.
Уедем за весной недужным днем.
Я знаю, надо встать в вагонном шуме,
По плечи высунуться в окно
И думать не о тех, кто был и умер,
А слышать тех, кто с правдой заодно.
Они, большие, сели за Ростовом.
Их женщин меднолицых медлен взгляд.
Они в карман полезут. Крепким словом,
Последнею копейкой одарят.
 
Сказ о конокраде

Жизнь проходит, проходит, проходит.
Конокрад дни мои угоняет,
И серьга его злобно сверкает,
В ночь сырую коней он уводит.
Эй, цыган! Я-то что тебе сделал?
Или мало коней я овсянил
Или мало я сердце кровянил
На земле этой, свете белом?
Я любил и обманывал, каюсь.
Я желал. Ничего мне не надо…
И сверкает серьга конокрада,
И я собственной тени пугаюсь.
Ты ведешь их тропою лесною
По болотам зыбучим без лени.
Хочешь, встану за них на колени
Под сухой, полумертвой сосною?
Хочешь, стану твоим подручным:
Я веревки твои запрячу.
Хочешь, громко, по-детски заплачу,
Так, что вздрогнут окрестные сучья?
Он как зыркнет огненным вспыхом.
Он как гикнет! Чего бояться?
Меж деревьев уже не таятся
Сотоварищи: Горе и Лихо.
Но по троице этой черной
Бьет прицельно рукою верной,
Золотистей апрельской вербы,
Луч с веселою конской мордой.
Я узнал тебя, день Молитвы,
Когда виден был мой фонарик,
Когда сердце в каждом ударе
Меч ковало для новой битвы.
Только меч превратился в розу,
Роза птицею обернулась,
Жизнь в гнездовья свои вернулась
Целовать золотую серьгу…
И с тех пор я на том берегу,
Где коней моих холят и чистят
Люди с совестью белой и чистой.

У костра трое старших со мною.
Двое спят, ну, а третий не дремлет.
Небесам он невидимым внемлет
И ложится лишь с первой зарею.
Светлым днем я один на просторе.
Как травы заструились напевы.
И направо гляжу, и налево —
Отражается небо во взоре.
Каждый — сын, кто печалился вдвое,
Каждый — сын, кем Мать узнается!
И на речках ее, водопоях,
Беспечально коням моим пьется.
 Две песни

I

Синь колымская, синь фиолетовая.
Сопок горбики, нити троп.
Это было, как помню я,
Лагерь вымер по прозвищу Гроб.
Капитан был по имени Смертин.
Старшина был по имени Крест.
А в конвоях с винтовками черти
С вологодских неласковых мест.
Так случилось, один я остался,
Капитан наклонился ко мне,
И во мне, как в воде, отражался
Его молот и серп на ремне.
Прохрипел он гнусаво и грозно:
«Собирайся ЗК, твой черед».
Я ответил: «Не шел я в колхозы.
И к тебе не пойду, обормот».
Старшину он позвал и Лопату —
Та Лопата живою была
И носила на лысине вату,
И паек комендантский жр;ла.
И, устало глаза закрывая,
Я вздохнул: «Будьте прокляты вы»…
На буграх деревенька родная
Утонула в заводье травы.
Мать выходит из беленькой хаты,
Рушничок подает — чистый снег.
И Христос, на этапе распятый,
Мне с иконы читал про побег.
Облака меня скрыли навеки,
Звезды сладкие, как рафинад,
Напитали меня в том побеге
Из горючих больничных палат.

II

Только знать не надо нам,
Что судьбу нашу длит.
И по здешним канонам
Я все ж не был убит.
Почему-то остался,
Пожелтел, как листок,
И по свету скитался,
Уходя на восток.
И пришел к океану,
И спросил глубину:
«Эй, отец, где Ивану
Ты отмерил страну».
И ответили волны
Горизонтной струной:
«Ты, сынок, нынче вольный,
Возвращайся домой».
И в вагоне, пропахшем
Духом горестных дум,
Все мне чудился в кашле
Океанский тот шум.
В этих взорах горящих,
В этих впадинах щек
Жил ответ настоящий
И сердца наши жег.

Над полем тонкий луч скользит.
Над речкой — утренний туман.
И от ночной твоей слезы
Остался в голове дурман.
Я власть твою не признаю,
Когда ты сумрачна, как ночь,
И душу от тебя таю,
И ухожу в тревоге прочь,
И уношу сомненья дрожь,
И умолкают времена.
На черном бархате, как брошь,
Горит мятежная луна.
Но, поднимаясь из низин,
Ты омываешься от ран.

Над полем тонкий луч скользит.
Над речкой — утренний туман.
 
Дева и конь
сказка

— Собирайся, Настя, в поле,
— Ишь сосед Свирид гремит.
— «Не уйдет от этой доли», —
— Будто кто-то говорит.
— Отчим сено подстилает
И не больно-то речист.
На дворе собака лает,
Небосвод, как хата, чист.
Степь бежит до горизонта,
Солнце плавно катит вверх.
— Собирайся, дочка, сон-то
Должен сбыться, хоть и грех.
Слышит Настя и не может
Отомкнуть тяжелых век:
И идет как будто с дрожью
К ней нездешний человек,
И зовется странно — Гуга.
В голенище — нож кривой,
На лице печальном — мука
Отпечатана судьбой.
Кто таков? Откуда родом?
Что так сердцу тяжело?
«Я, красавица, колодник,
Не води меня в село.
Сбег я, девка, от конвойных
Да и здесь не задержусь.
А с меня того довольно,
Что мою узнала грусть».
Видит Настя: мука тает
На душе его больной
И в ответ ему кивает:
«Настрадавшийся ты мой,
Аль тебя не отогрею,
Аль тебя не отмолю,
Иль любить я не умею.
Иль горбушку не солю?»
«Если так, тогда, молодка,
Шито-крыто, все, конец.
Где река течет, там лодка,
Девка где, там молодец».
Снится: в дом его приводит,
Он смеется, зуб блестит,
А тут отчим: «Прочь, колодник!
Вон отсюда», — голосит…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И уходят в темну ночку…
В степь уходят, жгут огни.
И, родив сынка в «сорочке»,
Вместе коротают дни…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— Настя, Настя, вот же лихо,
Просыпайся…
— Что я? Где?
— Тихо, доченька, все тихо,
Поначудилось тебе.
Вот так сон девчонке робкой!
Ну да некогда гадать.
Время здешним хлеборобам
Хлеб тяжелый убирать.
Отчим, от работы славный,
Молвит так: «Езжай домой.
Да закрой покрепче ставни,
Чтоб не вылез домовой.
Накорми курей и уток,
А к утру — опять сюда.
Нам, крестьянам, мало суток,
Когда в полюшке страда».

Долго ль, ехали, недолго…
Ветер гуще, крепче высь.
И звезда упала в поле,
Словно в травы чья-то жизнь!
Соскочила дева наземь,
Побежала по земле.
Где был конь, там Стенька Разин,
Ей привиделся во мгле:
— Эй! Не тронь мою алмазку, —
Атаман в парче, сердит.
Говорит громовым басом,
Будто правду говорит:
«Все, Настена, не отыщешь,
Та звезда была моей.
То звезда — бродяг и нищих,
Странников и бунтарей.

Жди другую. Небо шатко.
Как тряхнет Бог головой,
Так с его высокой шапки
Кто-то катится звездой!»
Смотрит Дева в небо: густо
Понатыкан жемчуг тот.
Кто забросил дивный невод
В беспредельный небосвод?
Кто-то тянет сеть живую,
Где он, вечности рыбак?
Нашу долю роковую
Все не вытянет никак…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как здесь выжили в огне,
Мать мне говорила:
«Нам, сынок и в то-о-й войне
Звездочка светила.
И при немцах жили мы,
Кутались до бровок,
Из гестаповской тюрьмы
Вытекали кровью.
Вытекали. И росла
Ненависть и сила.
Нас, сынок, любовь спасла
Да еще — Россия.
Голодали и потом
Увядали рано,
А с твоим сошлась отцом
В зарослях бурьяна.
Замутил меня, зажег,
Гуга забубенный.
И на что меня обрек
Этот заключенный.

А мой первый… навсегда.
С фронта не вернулся
И над ним горит звезда,
Где навек споткнулся.
Отчим сгинул в той войне
Да и жизнь мою-то
Поломало. Всей родне
Приходилось круто.
Пела я в госпиталях,
Что нам грош-копейка,
Мы умели исцелять,
Ты. Сынок, сумей-ка.
И артисткою была,
И щебень возила.
Воздух ела, свет пила —
Оттого и сила.
А как ты достался мне,
Тут и слов не хватит.
Сколько слез я в тишине
Пролила, приятель.
Сколько горечи в ковше
Мне подало небо!
Сколько горечи в душе,
Тебе знать не треба.
Как узнала, кто таков
Твой отец крапленный,
Никаких таких родов —
К бабкам шла с поклоном.
Жизнь твоя на волоске
Провисала грозно.
Рисовала на песке,
Думала серьезно.
А потом, махнув рукой
Родила, как спела.
Ты и рос-то под дугой,
Колоколец белый.
И работала в карьере,
Хлеб возила мужикам.
И Оки высокий берег,
И песок по берегам.
Адресочек дал ЗК,
Сам-то снова сгинул.
— Ты роди, Настен, сынка,
Рад я буду сыну.
Отвезла, Ты там и жил,
Я к тебе рвалася,
Да дед строгий укорил,
Мол, откель взялася.
Так и билась около,
В Туле ли, в Тарусе…
Было одиноко мне,
Как во поле бузине
С мелкой дробью бусинок.
И еще скажу впослед,
Быль скажу. Девчонкой
Да в неполных десять лет,
Хиленькой и тонкой,
Я казачила в степу,
Так здесь говорили.
Словом, солнце — на горбу,
Перезвон ковылий…
Как посадит на хребет
Отчим спозаранку —
Можешь хоть ревмя-реветь:
Луковка, буханка
И воды глоток. И шпарь
До зарниц вечерних,
Так работали мы встарь
На земле, как черви.
Там уже не отодрать
Мерина от плуга.
Знаешь, буду помирать —
Вспомню мово друга.
И настой степной травы
До того дурманит,
Не подымешь головы —
Сон глубокий манит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
…Как упала в снеги густы,
Так не встать — гудит спина.
Звезды белые до хруста.
И ночная глубина.
Жизнь прошла в огнях случайных,
Не случайна смерть одна.
И в молитвах поминальных
Все же радость не слышна…
И — ни деревца на глине,
Сыпь кутьею, снегопад…
Подкатили и… зарыли,
И не выплывешь назад.
Остается только возглас
В человеческой душе:
«Пили — солнце, ели — воздух
В этом братском дележе!»









 
***
Мне ли не знать ресторана гонор,
Как на большом перекрестке
Девицы сигналят зеленым: недорого
Сорокалетним подросткам.

Да будет удачна охота пигмеев.
Тасуют колоду с краплеными картами.
Когда тоскуют, тасуют злее,
Швейцары стоят великанами.

Шуршанье купюр напряженное,
Взгляды, как пули в затылок.
И чье-то лицо обожженное
Среди тарелок и вилок.

Улитки светильников тусклых.
Улыбки к стенам прилипшие…
Движение скул до хруста
Чувства жуют не любившие.
 
***
Как случайных попутчиц в метро,
Оставлял я своих прихожанок.
Убегая с обжитых лежанок,
Не целуя рук за добро.

Аморальный и, в общем, и в целом.
Больше лодырь, чем поводырь.
Я в любви лишь три дня угорелый,
А потом — весь сплошная Сибирь.

Наседают тучи, как думы,
Налетает жена, как самум.
И я корчусь, как очередь в ГУМе,
И пустею, как Кремль или ГУМ.

Вот и все, что носил я по свету
На изрытой, холодной земле.
А и нужно-то было поэту,
Чтоб всегда ветерок на скуле.

 
***
Кровь мою пьют друзья.
Сладко ли вам, родные?
Где мне найти голубые поля,
Где люди живут иные?..

Грозно жена молчит.
Оком поводит вяло.
Сколько она претерпела обид
И, наконец… устала.

Ту, что хранил десять лет
В сердце, на месте вещем
Выпил однажды рассвет —
Участь любой из женщин.

Сердце заноет в груди.
Струи текут листопада…
Эй, кто еще? Подходи.
Пейте!.. А мне не надо.

 
***
Дура — жизнь загубила,
В кабаках постарела.
Но ты честно делила
Свою душу и тело.
Ах, на флюгере этом,
На планете угрюмья
Я рожден был поэтом,
А не сборщиком рюмок.
Или это дорога
Мне досталась кривая?
Так не плачь, ради Бога,
Моя плоть золотая.
Знаю, жизнь загубила,
В кабаках постарела.
Но ты честно делила
Свою душу и тело.
 
***
Ты мне повстречалась не случайно.
Только я тебя не исцелю.
Я и сам на саночках отчаянья
Вниз качусь к бездонному нулю.

Дует ветер-ветерок по щелям,
На исходе тела мягкий воск,
Синие, как океаны, ели
Прорастают в мой усталый мозг.

На висках вскипают сгустки пены…
Мне осталось лишь одно, поверь!
Черные, невспаханные вены
Да заката крашенная дверь.

Я расстрачик, знаешь, по натуре.
Мне, наверно, очень повезло.
А потом жена пол ночи курит,
«Сволочь» — бросит коротко и зло.

В комнатах ни звука, мрак разрыва.
Тишина такая, как не жить.
Хорошо бы мартовского пива
В эту рань декабрьскую попить.

Да нельзя… А было. Как метался.
Как в любви поспешной сатанел.
А потом пиявкой извивался.
Насосавшись крови — багровел.

Целый год зализывал я раны.
Говорил себе: да брось, хана!
Просто она дрянь из ресторана,
Ей червонец красная цена.

А она наденет вдруг сережки,
Длинные такие, как ножи.
И бровей округлые дорожки,
И в глазах желание горит.

И глотаешь ком непросветленный.
И катаешь мякиш из азов.
И я проклял отблеск тот лимонный
Человеческих манящих голосов. 

                А.Л.

  I

Творить добро счастливая работа,
Высокий труд и сердца, и ума.
Когда душа подобьем самолета,
Летит вперед сквозь грозы и грома.

Вперед и вверх. Где солнце просияло.
Где в небесах таится благодать.
Там жизнь сама себя в восторге изваяла,
Чтоб каждого на милость испытать.


  II

В народной гуще много острых щепок.
С душою нежною здесь трудно выживать.
И взгляд иной и пристален и цепок
По волчьи зорок. Это надо понимать.

Что ж не идти туда? Края родные бросить?
Ответ же ясным родником забил из строк:
Идти туда, где болдинская осень
Из добрых дел свивает свой венок.


  III

Когда глядишь сквозь объектив на сердце лета
И ускользает призрачная суть,
В тебе, фотографе, трепещет дух поэта.
И сделан шаг, и начат к свету путь.

Да, вдохновения редки ночные вспышки.
О, как страшит нас повторений яд…
Услышать звук из звездной Божьей книжки
Воистину награда из наград.






***
Нет тебя дома и нет…
Голос мамы сух и скуп ответ.
Нет тебя дома и нет.
Рядом стоящая, звонящая женщина
Мой понятой.
Нет тебя дома.
Ты далеко за обманной чертой.
Но если все же решусь,
Брошусь тебя искать,
Если невыносимой станет тоска,
Ведь пройдут века,
Пока найду. Ты так далека…
Буду идти по центру столицы
И возвращаться назад.
Буду вглядываться в незнакомые лица
И в незнакомые глаза…
Мимо рынка, и мимо блинной,
Где в нашей жизни старинной
Мы пили вино и ели блины…
Послушай, но разве то были мы?
Нет тебя дома и нет.
Голос мамы сух и скуп ответ.
 
***
Я гуляю по грусти,
Как по улице той,
Где стриженный кустик
Заливало водой.
Сколько было снегов
Все растаяли, все.
Но не тает ни в ком
Одиночества снег.
Это надо же вот,
Как струна поет,
О веселости вод,
Весенних вод.
Только этой струне
Не живется во мне.
Одиночества снег
Не изменит вовек.
Я гуляю по грусти,
По улице длинной,
Где стриженный кустик
Светил мандаринно.
Тот оранжевый цвет
Я люблю до сих пор.
Одиночества снег
Тебе не в укор.
 
***
Зовет февраль весну
Веселым ярким солнцем.
Уж не влюбился ль этот коротыш?
Дороженька моя с крутым уклонцем
Туда ли ты катишь?
И я, непостоянен, как февраль,
Все звал тебя и звал.
И ты пришла,
Как и положено весне…
Но только не ко мне.
 
***
В пределы бытоописанья,
Где вещи балагурят, насмешники.
Как нежное твое касанье,
Приходят робкие подснежники.

На подоконнике мудрый кактус
Усмехнется в иголки кустисто.
Все, чего ты когда-то касалась,
Так и светит во мне золотисто.
 
***
Отходили пить за линию
И закусывать листком…
Мы носили брюки с клиньями
И рубахи с ветерком.

Не вернуть тех дней загубленных,
Годы их не отдадут.
Мы любили девок купленных,
Кому память, кому суд.

Позвало бы небо синее
Убежал бы босиком…
Отходили пить за линию
И закусывать листком.
 
***
Что годы, прожитые мной!
Мне горек здесь нещадный суд.
Следы их вижу за спиной.
Они идут, идут, идут.

Познал ли тайны троп глухих,
С водой ли темной венчан был,
Но всех, ни мертвых, ни живых
Я не забыл, я не забыл.

Сочится кровь из ран судьбы
И дальний видится закат.
Я говорю: «Со мною вы,
Все те пред кем я виноват».

И верно, может и отмолишь
Несчастным многое, о да.
Что жизнь рассказана всего лишь
Однажды, веришь, навсегда.
 
***
Он прав, парикмахер, я болен.
Я белее его халата.
Я белее снега и соли.
Как белоснежно лгала ты.

Молчали строго, долго,
Уже чужие друг другу.
И показалась мне богом
Пришедшая вьюга.

Лучась, по стеклу пробежала вязь,
По шву проявилась мушиная грязь,
И несколько капель, толпясь,
Сползали, не торопясь.

Так кончился день и нас не стало.
Он прав, парикмахер. Сердце рыдало.
Оно просилось назад, в когда-то,
Где белоснежно, так нежно лгала ты.
 
***
Зачеркни написанное ночью, зачеркни.
Голубого дня в ладони зачерпни.
Белый звездный цвет осыпался уже.
Или это самолет на вираже.
Самый ранний из всех горластых птах.
Он танцует на осыпанных цветах.
Подойду скорей к открытому окну,
Все, что ночью настрадалось, зачеркну.
 

***
На улицах ветрено. Листопад.
Клены швыряют страницы желтые.
Каждый рвет со стихами тетрадь.
Дождь по костяшкам пальцами щелкает.

Кто тебя нанял, бухгалтер воды,
Сердца утраты тайком подсчитывать.
Кому ты служишь, дырявя листы,
Давней любви страницы сшитые.

В строках наркозных розы грез,
Втоптаны в грязь самолюбий ветреных.
Дождь над Москвою в сто полос,
Словно роман о бедном Вертере.

Грубое месиво сонных высот,
Зыбкая дымка всечасных падений.
Город на крыльях небо несет,
Город моих и твоих прозрений.

Значит, это бухгалтер воды
Снова огни золотые смастачил.
Словно оладьи со сковороды,
Листья плавают в лужах на дачах.

Где ты, тонкая? В слободах?
Там где орудья куют любовные.
Дождь над Москвою. На проводах
Капли висят, как дуги надбровные.

Всюду, всюду чьи-то глаза
Нас прозревают в вечном городе.
Знаешь, мне кажется, Божья слеза
Слушает нас. Она на проводе.







 
***
Укутана пряной весеннею мглой,
Мария! Ты скрипка в глуши мировой.
Я видел повсюду у женщин простых
Такие вот лица в огнях золотых.
И в городе, брошенном в ноги тельцу,
Я видел тоскующих по Отцу.
Он каждого знает и помнит в лицо.
Так птица летает над ртами птенцов.
И ангел над гробом с лицом чудака
Нежданно, нежданно — как свет с чердака…











 
***
С Богом по белой равнине
Сквозь еловые в дым леса.
Всё неистовей и ревнивей
Родины голоса.

Пылкое сердце остыло,
Больше не жаждет весны.
Даже родные могилы
В жертву принесены.

Что же осталось? Воля.
Древняя синяя мгла.
С Богом по мёрзлому полю
В жары святого угла.




 


 
Игумену Никифору

ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ ЛИНИЯ
                (поэма)

Двадцать вторая линия,
Двадцать второй дом,
Полтонны картошки, как минимум,
Иначе не проживем.
Мы, а нас в доме четверо,
Не считая кота,
Хлеб свой вкушаем с трепетом,
Мы — нищета.
За домом сплошная глина,
Запущенный огород.
Двадцать вторая линия,
Бедовый народ.
Колонка здесь через улицу.
Весною размыты пути.
В будни народ хмурится,
С Азией не шути.
А в праздники пьяным говором
Полнится слобода.
Татарским держится гонором
Да русским стремленьем поддать.
Мертвых увозят в автобусе,
Не каждого и отпоют.
Зачищают место на глобусе,
Где другие за нас доживут.
Но в доме напротив Костя,
А через дом — Хамид.
И каждый зовёт в гости,
Соседу не нахамит.
И если по этой линии
Идти до конца,
То в воды упрешься синие
Океана-отца.
И там даже с маленькой сопки
До края всю Русь узришь,
И сердца тайные тропки
Пред Богом до дна обнажишь.
Дуют в Иваново ветры,
Усиливаются сквозняки,
И старенькие церкви,
И новенькие особняки.
Мы, а нас в доме четверо,
Не считая кота,
Хлеб свой вкушаем с трепетом,
Молитвою кормим уста.

Нас увозил не пломбированный,
А обычный купейный вагон.
Я первый эвакуированный
Из последних времен.
Устав от извечных оглядок,
Купил я себе избу
И стал приводить в порядок
И дом, и свою судьбу.
Кота приучил не гадить,
Старшего не шалить,
А младшего Христа ради
В пять месяцев крест любить.
Осталась в тумане и дыме
Москва… И была ли Москва?
Как много февральской сини,
Но дверь в небеса узка.
О, сколько раз в годы былые
Стучался я в двери Твои,
В затворы Твои ледяные,
В ночные Твои огни.
Или в предутренней дымке
Я с ужасом перебирал
Жизни затертые снимки —
Фактический материал.
И корчась под простынею
Боялся я собственных рук.
И там, за решёткой стальною,
Я видел свой огненный круг.
Врачи занимались мною,
А кто-то еще колдовал.
А я, изможденный виною,
Молча священника звал.
Откуда в башке моей пьяной
Сей образ, нездешний, возник…
Двадцать лет по Иванову
Ехал мой грузовик.
…Сгружаюсь. Все больше томики.
Дареный вот экземпляр.
Из мебели в нашем домике
Печатной машинки футляр.
Жена разводит руками:
Да как же мы будем жить?
А я шевелю губами,
Стараясь не позабыть.
Вот этот ее платочек
В осеннюю желтую рябь
Да русый тот завиточек,
Моя сердечная зябь…
За трубами комбината
Катится солнце, пыля.
— Такая, жена, нам досталась хата.
Такая, жена, нам досталась земля.

Потихоньку наладилась жизнь.
И ожил тети Люсин колодец.
Если хочешь, то в дверь постучись
К сыновьям её — славный народец.
Как трава прорастем из руин.
Не оставит и нас Богоматерь.
На завалинках муравьи
Расстелили пасхальную скатерть.
А наш кот полюбил чердаки
И ватагу себе подобных.
По ночам сочиняет стихи
Для сиамок своих благородных.
Впрочем, здесь я вперед забежал.
Семь недель мы постились семьёю.
От трудов тех старшой возмужал,
На колодец летает с бадьёю.
Но а главное, братья, вот —
Причастили младенца впервые.
Словно в небо расчистили ход,
В кладовые его родовые.
Мимо старых облезлых бараков,
Что настроил себе комбинат,
И продмагов, и мусорных баков,
И неснятых советских знаков,
Я иду по снежку наугад.
Не совсем наугад, конечно.
Слышал я и не раз, и не два —
Кликал колокол нас, многогрешных,
Предъявляя свои права.
За спиною кирпичный завод
Раскидал свои лапы стальные.
Нынче ходко товар идет:
У иных терема расписные.
На углах закипает торговля.
Тут и катанье, и мытьё…
Крест блеснул за антенной кровлей.
Быт есть быт. А там — бытие.
У семнадцатой сразу направо,
Вдоль разбитой ночной стены.
У такой вот творили расправу.
Просвещенного века сыны.
Убивали священников, каины,
И закапывали во рвы.
И теперь их правнуки стаями
Скапливаются у горы.
Ах, какие знакомые лица!
Да и прозвища те же в чести.
Снится это? Конечно, снится.
А иначе не донести.
Вверх по Яковлевской на Кольцова.
Вот и храм пророка Ильи.
Нищий ласково смотрит в лицо вам.
Не захочешь, отдашь рубли.
В будни в церкви народу немного,
Но устойчивый все народ.
И священник читает строго,
На колени часто встаёт.
—Здравствую, Отче! Узнал ли меня?
Вспоминай-ка скорее, старче.
Не меня ли извлек из огня,
Что горел чем больней, тем ярче.
Над тобой потрудились года…
Лоб покат, как осенний пригорок.
Остудила его вода
Тишины монастырских каморок.
Без молитвы ни часа, ни дня.
С Богом встанешь, с лампадой вечеришь.
Как тогда, помолись за меня.
Ну а я за тебя. Коль доверишь.
Сколько лет я стремился сюда.
Всё никак не хватало духу…
— Ты надолго ль?
— Я навсегда.
— Так иди, аки Бог посуху.
И добавил потом: «Не подвёл.
Ждал тебя, да не думал свидеться.
Вижу, линию нашу обрёл.
Кто ж теперь на тебя обидится».
Проводил до железных врат.
Напоследок сказал стихами:
«Был ты в жизни мне названный брат,
А теперь всех зову сынами.
Благословенна глина,
Бога хвалящий ком.
Двадцать вторая линия,
Двадцать второй дом.
 
В Юрьевце.

Город тихий и уютный,
Да не город — городок.
В паруса его попутный
Дует ветер-ветерок.
И на горках, и в оврагах
Люди разные живут.
Возят воду в гулких флягах.
С той водою хлеб жуют.
А хозяйки-непоседы
Суетятся день-деньской.
Оседлав велосипеды,
Мчатся, словно по Тверской.
Только утром в Божьи храмы
Не валит валом народ.
В каждом доме свои драмы,
В каждом доме огород.
Ну а те, кто побогаче
В церкви не были с зимы.
Оттого иконы плачут,
Отчего смеёмся мы.
Слава Богу, есть монахи,
Их молитвы и посты.
Симон в праведной рубахе
Все увидит с высоты.
Он нас главному научит,
Как народ наш протрезвить,
Сердце мукою навьючит,
Но зато совьётся нить.
Восстановим с небесами
Нами прерванную связь.
Поплывём под парусами,
Как не плыли отродясь.
 
* * *
Мы пригублены до срока.
Знать за той чертой багряной
Ходит в рубище пророка
Зазывала окаянный.

Он то плачет, то хохочет,
То копеечку канючит.
Он мне гибель напророчит,
Он меня с тобой разлучит.

И когда не хватит силы
Отогнуть край одеяла,
Уведет во мрак постылый
Ненастный зазывала.

Ты услышишь — затоскуешь.
Затоскуешь, зарыдаешь:
«Что ж ты, ветер, в душу дуешь?
Что ж ты за сердце хватаешь?»










 
* * *
С вертолета, с птичьего полета
Крестный ход — как стрелка часовая.
Струйка чистой крови, струйка пота.
Да, моя Россия, ты такая!

Золото икон, хоругвей крылья,
Лица — словно свечи с аналоя,
И юродивый, пылящий горькой пылью
И кричащий: «Вот что мы такое!»

И поют псалмы хоругвеносцы,
И не плачут в тех колоннах дети,
И Христа незыблемое Солнце
Тянет день за днем тугие сети.






































* * *
Спасибо, друг, что не убил,
Когда ножом ударил.
Ты, знать, приятель перепил
И силу разбазарил.
Я хорошенько разглядел
Сторонку гробовую
В реанимации средь тел
В минуту роковую.
За что такая кутерьма
Досталась мне, не знаю.
Тебе ж опять женой тюрьма,
Решеточка стальная.
Кто нас сводил, кто разводил,
Кого ты позабавил?
Спасибо, друг, что не убил
И на земле оставил.











 
* * *
Секунды плавают, как рыбки
В аквариуме наших дней.
Я посылал тебе открытки,
Почтовых не жалел коней.

Они растаяли в тумане,
Но жизнь блеснула новизной.
Ты обозначилась в капкане
Аквариума предо мной.

Твоей улыбки быстрый сокол
Всегда летит под облака.
Почтовый конь опять зацокал,
К перу метнулася рука.

И я пишу под свист капели,
Под птичий свежий переклик.
Как хорошо, что мы сумели
Найти любви своей язык.







 
* * *
Вот они предо мной, поэты.
Взгляды их надменны и горьки.
Я и сам порой из сигареты
Вытягиваю конец строки.

Потому мне их приятны лица,
Бледные, как зимняя луна.
В каждом зреет новая страница
Вместо той, что днями сожжена.






 
* * *
Девочка, ты плакала беззвучно
Пред иконами в музее знаменитом.
Шел народ, и многим было скучно
Пред Распятым и уже убитым.

Мне хотелось крикнуть: «Люди, что вы?
Разве здесь небесное в законе…
Господи! Безумен этот воин,
Только что  возникший на иконе».









 
* * *
Расставание — невозможно.
Расставание — необходимо.
Плачет кровь — мы любили безбожно.
Остальное неисповедимо.

Горевали — а будет весело.
Сердце сердцу всегда улов.
Ты не мною, ты ветром грезила.
А мое значенье мало.

И признанье не будет лживо,
Это все в порядке вещей.
Все что было — вовеки живо,
Все что будет — еще живей.





 

* * *
Вот моя радость вершинная
В огненном сарафане.
Даль вековая, равнинная,
Душу мою не обманет.

Здесь я когда-то в овраге глубоком
Счастье искал в орешнике.
Радость моя, мое небо высокое
С птенцом в животе, как в скворечнике.

Куст обагрился над речкой дремотной.
В сердце смиренном — тишь тайника.
Вот моя радость бесповоротная,
Рыжей рябиной горька…








 
* * *
Золотые два крыла,
Клювик изумрудный.
Вот какой любовь была
В области надгрудной.
В местности сердечной,
Разливалась речкой.
Словно поезд встречный,
Утешала речью.
А теперь люблю я ту,
Что зову женою.
С нею вместе я иду
Дивною страною.
Областью надгрудной,
Местностью сердечной,
Этой жизнью трудной,
Этой жизнью вечной.















 
* * *
Хорошо, что жизнь ушла.
Хорошо, что жизнь проходит.
Хорошо, что жизнь дотла
Все отжившее изводит.

Хорошо, когда мороз,
Пар струится фрагментарно.
Хорошо, когда вопрос
И ответ идут попарно.

Хорошо, когда весна
Выпрямляется, как пуля.
Хорошо, когда цена
Есть всему в конце июля.

Хорошо, когда упасть
Можно вместе с листопадом.
Хорошо, когда на власть
Смотришь равнодушным взглядом.

Хорошо, что есть венец
И Христова Плащаница.
Хорошо, что есть Отец
И Христова Духа птица.















 
* * *
Нам с тобой не отсидеться,
Мы с тобою на виду.
Ах, не плачь. Смотри, как сердце
Превращается в звезду.

Наши лунные рулады
Не утихнут до поры.
Если хочешь, если надо,
То с собою забери.

Все я знаю — раны наши
Это в небе алый дым.
И полосками на пашне
Как стихами говорим.









 
* * *
Островком, затерянным в тумане,
Родинка твоя на сгибе локтя.
Или как глоток воды в стакане,
Если в горле пересохло.

Думаешь, стихи в житейской жиже?
Нет, они еще прозрачней стали,
Словно те заоблачные крыши,
О которых в детстве мы мечтали…





 
* * *
Когда ты варишь кашу манную,
И ложкой, длинною такой,
Мешаешь нашу жизнь туманную
Своей изящною рукой.

Я забываю сумрак бедности,
В котором нелегко творить,
И обращаясь к вашей светлости,
Прошу наш угол озарить.





 

Сгорает жизнь, как порох,
Без дыма и огня.
Лимонный этот город
Не пощадит меня.

Я в нем рассыпан дробью,
То там, то здесь качусь.
И собственною кровью
За это расплачусь.

Но если я окликну
Затрепанный народ,
Я в пекле не погибну
В предсказанный тот год.

Тогда иную цену
Затребуют с меня,
И я покину сцену,
Пустой душой звеня.






 
* * *
Коня увозили размытой дорогой,
В огромном фургоне Духа-коня.
И гусеницей сороконогой
Металась охрана, оружьем звеня.

Полнеба кричало проклятием красным,
Зеленый умер, и желтый угас.
Но что им законы ведической расы,
Им, видевшим столько всяческих рас.

Рванули…И память последнею каплею,
Разбила затворы, и кинулась мгла,
Ударила молнией — огненной саблею,
Охрану убила, коня увела.
И там, где над кручей бессонными гуслями
Звенят провода от движенья земли.
Воскресшие образы воинства русского
Вдали возникают и тают вдали.
Сбылось предсказанье, и Дева-Утрата
Коня целовала в ресничную ель.
И люди с холмов нарекли меня братом,
И меч заменили на Божью свирель.


 
* * *
Млечный путь — большое дерево.
Звезды вниз летят, как пух.
Из-за облачного терема
Вышел огненный петух.

Леса темная громадина
Заалела по краям.
Звоны новые приладила
Стихотворцам и коням.

И по елям зачарованным
Путь-дорога пролегла,
Всем разбуженным дарована,
Словно сняли удила.

Где звенят ключи студеные,
Где бежит речной песок,
Где играют травы донные —
Камень-конь среди осок.

Над спиной его, над гривою
Кружат синие орлы,
И змея сползает ивою.
И глаза коня светлы…
 


















 
* * *
Скажи мне истину, крапива!
Ее ты знаешь, и давно.
И если это в свете лживо,
Тогда разбей мое окно.

Ах, я могу налетом пыли
Лежать на золоте резьбы,
Пока меня еще не смыли
Ладони ливневой судьбы…












 
***
Смех расколовшийся, мой колокол стеклянный,
Я думал: я живу. Я только смерть таю.
И этот мир блаженно-окаянный
Тебе, душа, на разграбление даю.

Сожги, сожги достойное огня.
И воином будь и ярости кувшин
На стол поставь, пусть пьют её мужчины,
В кровавом отблеске истерзанного дня.

На площади, где вьётся мухобой,
Над падалью былых моих желаний,
Тебе расскажет пьяница любой
Историю смешных моих скитаний. 



 
Владимиру Минееву


Ты поешь, словно птица вещая,
О невзгодах великой страны.
И не нам ли Царство завещано,
Песнопевцам Голгофской струны.
И не мы ли в годину страшную
Свою совесть в ночи теребим?
За никчемную жизнь вчерашнюю
Все же Господа благодарим…
Наша доля — копейка медная,
Да и жизни — не больше цена.
Но звучит в ней порой победная,
Та, невидимая, струна.





 

* * *
Страшно выжить и умереть.
Лучше выжать из сердца мреть.
Лучше встать на полынный бугор
И Георгию крикнуть: «Егор!
Ты чего, Егор, медлишь там?
Видишь — света на свете нет…»
А в ответ по побитым кустам
Зазвенит воровская медь.
И на запад смотрю, и на юг —
Всюду войны во имя твое,
И каленый заветренный сук
Главарю пойдет на копье.
А мое копье из осоки — вжить! —
И в болото опять, туда.
Лучше вовсе на свете не жить,
Если правда, что правда — беда.
За какие такие грехи,
Я не знаю, но верно все ж:
Словно люди хрипят петухи
В предрассветную мглу и дрожь.
И сквозь зубы шепчу слова:
«Мало, мало Господь меня бил».
Эй, Егор, где твоя булава?
Ты махать ей, бывало, любил.




 
* * *
О, птица былого,
Чьи жалкие вскрики
Закутались в рокот
Гитары и скрипки!
Ты вьешься над бездной,
Живая под маской,
Над грудами лестниц
Хохочешь с опаской.
Садишься на стреху
Сгоревшего дома,
Подобная смеху
Последнего грома.
Дай руку — я вдуну
В ладонь огонечек.
За нашу разлуку —
Дыхание строчек.
 








 
* * *
Нет тебя дома и нет…
Голос мамы сух и скуп ответ.
Нет тебя дома и нет.
Рядом стоящая,
Звонящая женщина —
Мой понятой.
Нет тебя дома.
Ты далеко за обманной чертой…
Но если все же решусь,
Брошусь тебя искать,
Если невыносимой станет тоска,
Ведь это пройдут ВЕКА,
Пока найду.
Ты так далека.
Буду идти по центру столицы
И возвращаться назад.
Буду вглядываться
В незнакомые лица
И в незнакомые глаза.
Мимо рынка и мимо блинной,
Где в жизни нашей старинной
Мы пили вино и ели блины.
Послушай, но разве то были мы?








 

* * *
Играй, скрипач, играй!
На то тебе и скрипка.
Закрыты двери в рай,
А в ад мы скачем прытко.

Я постою у звезд
Твоих мелодий пряных.
Я не стыжуся слез,
Теперь уж непрестанных.

О, вавилонский плач
Двадцатого столетья!
Он сам себе палач,
Поскольку сеял ветер.

А ветер — ах, поет —
В твоей бездонной скрипке!
И кровь твоя, и пот
В седой полуулыбке.

Играй, скрипач, играй…
Но только не кощунствуй!
Закрыты двери в рай.
Ты это, брат, почувствуй.

А может быть, айда!
Рванем мы из тумана.
Душа моя — вода
Слепого океана.






 
* * *
Прикоснусь к синеве за рамой,
Что над белым безлюдьем взошла.
Прикоснусь, назову ее мамой
И поверю, что мать ожила.

Вот идет она тропкою стылой,
Не во сне идет — наяву.
Назову ее Родиной милой,
Незабвенной своей назову.

Свет лимонный растекся излучиной…
И другая уже синева.
Сердце опытом горьким научено,
Не находит былые слова.

Я хочу потаенное высказать,
Покаянные слезы ронять.
И лицо твое самое близкое,
Как в младенчестве, целовать.

Но в колодце с дрожащей водою —
Перст, прижатый к сухим губам.
Ты объята опять синевою,
Расплескавшейся по берегам.


 
Исповедуюсь я сини,
Что раскинулась над плёсом.
Исповедуюсь я глине,
Что желтеет по откосам.

Исповедуюсь я солнцу,
Его оку молодому.
Исповедуюсь оконцу,
То есть образу святому.

Что я вижу на иконе?
Глину древнюю нагую
И зарёй на небосклоне
Матерь Божию живую.

Век за веком нежит сына
На руках своих престольных.
Век за веком дышит в сини,
Исповедуя достойных.
 
Коротковым В.Н. и А.Н.
* * *
О, русское сердце умеет любить!
И пылко, и нежно, и свято.
Любовь — это судеб красная нить,
Весеннего грома раскаты.
Она же лампадкою кроткой горит.
Пред Матерью Божьей — все дети.
Любовь — это солнце, слиток зари,
В солдате она, и в поэте.
Век прошлый внезапно
Погас на ветру,
Пропал, словно конь,
В поле диком.
Но матери нас
Приучили к добру
В терпенье своем великом.
Они, молодые
С той самой войны
Сияют прозреньем общим.
О, сердцу отчизны нету цены!
Так что ж мы на Родину ропщем?











 
* * *
Не о счастье молю — об участи.
Превеликая благодать
Жить, и жизнью, болея, мучиться.
Ну а смерти не миновать.

Не минуешь ее, законную,
Но пожалуйста, хоть чуть-чуть
Отодвиньте полоску лимонную,
Не задуйте до срока свечу.

Я не все еще лица высмотрел
В полутемных этих углах.
И того одинокого выстрела
Эхо пусть еще спит в полях.






 
* * *
Я однажды гулял с поэтессой.
Длинноногой такой, и плаксой.
Мы бродили по лесу, и сексом
Заливали жажду, как квасом.

На ветвях чирикали птички.
Мы курили одну на двоих.
Я не помню уж, сколько раз спички
Доставал я из брюк своих.

Все закончилось очень мило.
Поэтесса теперь с другим.
И в стихах ее — новая сила.
И в глазах ее — новый дым.





 
* * *
Бог мой, я писатель и, кажется, жив.
А хлеб добываю заботой вчерашней.
А мог бы, к примеру, работать на пашне.
Но путь мой не светел и помысел лжив.

Любой, кто однажды чудил на бумаге.
И чья от бессонниц желтела скула,
Воскликнет: «Хвала же, хвала той отваге,
С которой душа его выла от зла».

Но вой — это вой. Это музыка краха.
Но, впрочем, похожа порою на плач.
И в прорезь меж строчек взирает не пахарь.
А некий двойник и, возможно, палач.







 


Песня

На земле крутобокой
Я еще поживу.
И судьбы одинокой
Горький хлеб пожую.

В этот холод осенний
Мне ль весну вспоминать?
Меня звали Есенин.
Это как понимать?

Был в деревне Буденный,
Позже с Лениным пил…
Эх, народ забубенный
Ты чего начудил?

Знал я Геббельса — Толю,
Знал я Трумэна — Колю…
По широкому полю
Насмеялись мы вволю.

Пушкин — слесарь из цеха,
И Высоцкий из бара.
Вот была нам потеха,
Как собрались мы в пары.

И пригубивши кружку,
Я Володе сказал:
«Одолжи-ка, брат, двушку,
Я узнаю финал».

На земле крутобокой
Я еще поживу,
И судьбы одинокой
Горький хлеб пожую.

В этот холод осенний
Мне весны не забыть…
Меня звали Есенин,
Значит так тому быть!






 
Русский таран
(отрывок)
Адмирал. Он на встречу со мной вышел в штатском.
Но и выучка флотская в нём, как дельфин под водой
Колобродит. И вынырнет вдруг. И не может никак надышаться
Офицерскою долей своей, что взросла под высокой звездой.
Он над бытом меня приподнял. Что ему с такой дивной фамилией!
Нынче он при чинах. Но в порывах доступен и прост.
Говорили до слёз, как пуд соли по-братски осилили.
И пока не решили вопрос, не покинули вверенный пост.
Волевое лицо. А глаза, словно синь промеряют.
Океанская соль на висках. Это видимый времени знак.
В каждой фразе его имена сослуживцев сверкают:
 «Понимаешь нельзя без друзей. Или это, писатель, не так?»
Я, признаться, не смог удержаться в дозволенных рамках.
Жизнь, кипящая, сходу врывалась торпедой в строку.
Я уже измерял разговор не в часах, не в минутах, не в склянках.
Я уже был готов дать отпор обнаруженному врагу.
Он такие слова находил, как летучие рыбы.
Те, что мозг мой пронзали невиданною прямотой.
Он ворочал души своей влажные древние глыбы,
И опять уходил в глубину за нелегкой морскою судьбой.
Говорил, словно парус вздымал над моей головою.
Окрылила меня эта чистая русская речь:

Понимаешь, течение мыслей моих родовое —
От отца мне, от деда досталось наследство стеречь.
Напиши о друзьях. Моряки — это голая совесть.
Изложи нашу боль. Чтоб как волны… Бегущей строкой.
Я тебе расскажу до конца Черноморскую повесть.
Как умели мы честно хранить никому не подвластный покой.
Я служил - не тужил, и, надеюсь, не праздновал труса.
Для меня, моряка, площадь Красная — верный пароль.
И когда прикремлился тот планер молодчика Руста,
Стало ясно тотчас: «А в Кремле-то фальшивый король!»
В синеве наше знамя забилось пурпурною птицей.
Я поклялся тогда клятвой краткой и очень простой:
Никогда, никому не шнырять по Советской границе,
Даже если граница проходит равниной морской.
И когда мне пришлось принимать боевое решенье
(Самому. Штаб молчал. Целых двадцать минут немоты.),
Этой клятвы моей я на волнах увидел свеченье,
И в свечении том дорогие до боли черты.
Чьё лицо я увидел над пляской живого теченья?
Чей мне лик просиял? Может, матери образ святой?
Как приказ, как молитва послышалось грозное пенье
О священной войне, о столице моей золотой».

Мне приятны его благородные строгие жесты.
И по сердцу слова: «Выправляется курс корабля».
Я с волненьем подумал: «Есть люди отваги и чести.
Как такие нужны тебе нынче, родная земля!»

Вадиму Кожинову

Когда я послушании ходил,
Твой посох — тайный луч — во тьме светил.
Как лампочка в тюремном коридоре
И как маяк в бушующем просторе.

Под горло вечный черный свитерок —
Не часть ли водолазного костюма?
Все затонуло в яме возле Гумма,
Лишь Спасской башни дикий островок.

Небесное в закатах кровоточит.
Европа на Балканах когти точит.
Америка давно сошла с ума
И нагло пред Распятием хохочет,
И в раны наши лезет, как Фома.

Пора Россию поднимать из толщи бед.
Пора. Она в столицах надломилась.
Нам испытания дарованы, как милость,
Залогом ослепительных побед.






 
* * *
Любимая! Что значит это слово!
В нем чистое и нежное созвучье.
Бывает в небесах торжественно-лилово
От туч, лиловых туч…
И вдруг, рванув лиловое безмолвие,
Все освящает яростная молния.
Вот так и ты своей любовью
Пустую жизнь мою наполнила.










 
                Тульская бабка.
                (отрывки)

Толкучка. Тула. Пятьдесят четвёртый год.
Рубашек мать нашила. Спозаранку
Она меня, как песенку поет,
Изображая итальянку.
Она красива дивной красотой
Степных кочевий и лесных раздумий,
И переполненная чистотой,
В меня глядит всё юней.
О, как люблю бровей её полет.
То птицы в синем небе или что там…
Толкучка. Тула. Пятьдесят четвёртый год.
Лицо её сродни медовым сотам.
Она большая. Я возле ноги.
И надо мной спасительная сень.
Рубашки, словно голуби, легки,
И платят словом нам «хороший день».

Нас приютила тётя Ганна, ох
И строгая была хозяйка в хате.
Но, вымытый, сиял её порог,
И полотенцами повита Богоматерь.
Какую саблю мне вручили — это да!
Из обруча кузнец сварганил знатно.
В кармане у меня пурпурная звезда
Хранилась столько лет. Невероятно.
И этой саблей под окном цветы
Я порубил в мальчишеском запале.
Из изумрудных рек потёк в следы
Той битвы алый цвет моей печали.
И подорожник ухо к камню приложил,
Как бы внимая стонам подземельным,
И голубь белый в небесах кружил,
Творя узор крылом своим метельным.
Ночь хохотала надо мною, как сова.
Я плохо спал. Мне снились гул и плаха.
И желтый георгин, как голова
Скатился, дух земли воззвав из праха.

А утром строгая хозяйка подвела
Меня к разору, учиненному кроваво,
И видел я в дрожании стекла
Тачанок бег налево и направо.
И Крым вставал, как в фосфоре рука,
Обозы падали с высокого обрыва,
И кровь текла из чаши, и мука,
Как Божий гнев, текла без перерыва.

Лопату острую хозяйка принесла.
«Копай! — сказала, — вот другие клубни».
И я копал, и жизнь в меня вошла.
Так входит воздух в сомкнутые губы.
Когда мы шли домой по пыльной Туле,
Я в сетке книгу нёс и слов угли,
И над землёй стрижей летали пули,
Но все ж за мной угнаться не могли.
О, высоко душа моя взлетала!
Как в книге той орёл — отец высот.
И мать о сыне что-то напевала,
И знал я — для меня она поёт…

 
* * *

За мостом у вокзала,
Где крутой поворот,
Жизнь нас крепко связала
И взяла в оборот.

Было сказано мало
Или много… Как знать?
Жизнь нас крепко связала
Не развязать.

Потому что нужны ей
До скончанья времён
Этот мальчик-мужчина
Эта девочка-сон.

 
* * *

Я сушь осеннюю люблю,
Ещё таится звон в листве
И дворники по все Москве
Ещё кострами не дымят.
Дождями город не помят,
Осенним золотом богат.
Мы с ним такие богачи!..
Но ты о том, душа, молчи!
 
Живи, Осетия, — жемчужина моя,
Горы твои в сердце моём светят.
Милые, родимые края,
Ничего дороже нет на свете.
Я люблю быстрины рек твоих,
Здесь великого Коста взошли прозренья.
А весной на склонах вековых
Буйное и дикое цветенье.
Пчёлы кружат в аромате слив,
Будет мёд и будет хлеб в селеньях.
Слышу сердцем сладостный мотив,
В русских он воспет стихотвореньях.
Как в ущелье прячется змея
От орла, так враг тебя страшится.
Родина, Осетия моя,
Памяти моей живая птица!
Твой народ! Он столько перенёс,
И враги не раз его терзали,
Но он в эту землю сердцем врос.
Камни эти — губы целовали.
Облака впитали злую весть,
Но мужчины знают на дорогах,
Что такое осетина честь,
Чем встречать врага в родных отрогах.
Безутешен взорванный Беслан,
Над садами солнце в чёрной дымке.
Не забудем горечь этих ран
И глаза детей на фотоснимке.



Сергей Коротков
 
А.Г. Ремизовой
Об одном я прошу Господина небес:
Чтобы смог я уйти, не растратив любви,
Чтобы губ моих бледных предсмертный разрез
Прошептал те слова, что поют соловьи.
Переводчик, отгадчик, я внимал соловьям,
Что в черемухе сердца звенели весной.
Вот и осень прошла, и зима по пятам,
Все равно соловьиная песня со мной
Все равно ваши лица — как листья в воде.
Из родимого леса — Господня краса.
Вы, познавшие крестную муку в труде,
Это ваши меня согревают глаза.
И покуда я жив, эту связь не прерву,
А уйду — значит пылью, останусь в стезе.
И когда запоет соловейко во рву,
Дайте волю горючей и чистой слезе.
 
Девочка. Звёздочка. Ключик серебряный.
Впадинка на виске.
Я ли под древом лежу обезребренный,
Ждущий тебя в тоске.

Ты ли вскипаешь пеною мраморно,
Кости моей плоть.
Вовремя создал нас, нежных и траурных,
Белый Господь.

Ангелы пели, и числа сияли.
И на горячем песке
Нищего праведника убивали
С впадинкой на виске.

Грезится место, откуда изъята ты.
Видишь шрам.
Света небесного, звука распятого
Я никому не отдам.

Помнится это каждую клеточкой,
Словно удар ножа:
Он называл меня маленькой веточкой
С верхнего этажа.

Мы и в неволе птицы Боговы.
Нам хорошо.
Девочка. Звёздочка одинокая.
Вот он пришёл.
 
Я тебя не увижу старой.
Это сердце моё веселит.
Вечно юной и звонкой гитарой
На ветру твоя муза звенит.

Твои косы полощет ветер
И в очах твоих пляшет огонь.
Золотые осенние сети
Разрывает моя ладонь.

Это просто лет паутина,
Запоздалых сомнений бред.
Я уйду, как уходит льдина
В океанский туманный рассвет…

Понимаешь, нам выпал жребий
Наше давнее чувство спасти.
Оттого ли на сердце трепет,
Что ты тихо сказала: «Прости».

Я увидел тебя всю из света,
Всю пронзенную высотой.
Золотые осенние сети
Осыпались смиренной листвой.

И покуда во мне твоё имя,
Я живу, изумрудя года.
И широтами штормовыми
Прохожу среди вечного льда.
 
Я конечно сердце сжёг
Тёмными извивами.
Но любил я, видит Бог,
Эту речку с ивами.

Это небо над собой
В звёздных загогулинах,
Где я лунною тропой
Не с одной загуливал.

Темнокосых в травы звал,
Русокосых в горинку.
Так я душу расплескал,
Божью свою зореньку.

И осталась мне одна
Эта речка с ивами.
Моя тайная весна
С темными извивами.

 
Берёзы поседевшие от вьюг,
Хранят в глубинах голоса былые.
Игла еловая скребёт предвечный круг.
И не смолкают песни фронтовые.

Мой мальчик, ты ещё так легкокрыл,
И что тебе истории укусы!
Но прадед твой победный лик узрил,
Когда был, в сущности, мальчишкою безусым.

Удар ответный… Сколько было их потом —
До самого Берлина путь-дорога.
Солдат, он возвратился в отчий дом,
И кроме Родины не знал иного бога.

Вы бросились судить его? Не вам,
Погрязшим в суете сует базарной,
Ходить с усмешкой по его следам,
С пустой душой и рифмою бездарной.

Да, он прошёл непроторённою тропой
Да, он загнал коней в пылу погони.
Но он остался той большой горой,
С которой белый свет — как на ладони.

Смотри, идёт согбенный человек.
Но как он тянет за собою нить стальную!
Ведь это он спасал двадцатый век
И заслонил собой страну родную.

Я знаю, мальчик мой, у той межи
Есть монумент. В нём и твои усилья.
Спасибо тем, кто камень положил
У рубежа спасения России.

Я мог бы их назвать по именам.
Они живут, сердца свои сжигая.
Но жизнь прошла иголкой по устам,
К молчанью скорбному поэта призывая.
 
Поэта в застенках пытали,
Всё тайну хотели узнать.
Но тайну поэта едва ли
Дано палачам разгадать.

И били его не за лясы,
Заплечные «кубари».
А били его за лампасы
Привольной казацкой зари.

Высокие буйные скулы.
Глаза, как весенний разлив.
Он сам был трагическим гулом
Распятой родимой земли.

В метельные годы багрово
Прокаливали сердца.
За честное смелое слово
Для них не жалели свинца…

Не ту мы свободу добыли,
Не то мы хотели добыть.
Поэта за тайну убили.
Но лиру его не убить.

Ведь тайна поэта в начале,
В степных молодых ковылях
И в песнях, что ветры качали
В завьюженных русских полях.

 
Настигнет слава, как обвал.
И кругом голова.
Вот наконец-то я попал.
В десятку. И слова,
Мне будут деньги приносить,
Как дичь приносят псы.
И будут женщины мне льстить,
В свободные часы.
И трубадуром станет ложь,
Которой слаще нет.
И может быть узнает вождь,
Что есть такой поэт.
И недруг лютый приползёт,
О милости просить…
Вот от чего Господь мой, вот
От чего спаси!
 
Прекрасен Евдокимов в эротизмах.
В руке его алмазное стило.
Он ловит солнца луч, сквозь чувственную призму
Он зажигает мрак, чтоб было нам светло.

И мне по сердцу тон его восточный,
Чеканный слог, метафоры казна.
Кто назовет его поэзию порочной,
Когда она сама священная весна.

Твори художник, вечности посыльный!
Не ты ли брат, любимец знойных муз?
Воистину ты мастер многожильный
И стих твой точен, как гюрзы укус.

…Любовь укус. Сладки её мгновенья,
Но есть противоядие одно:
Отдав эфир души стихотворенью,
Всю ночь смотреть на звёздное окно.




 
Гоголь

Не пугайте Гоголем детей!
Не читайте крохам на ночь Вия.
Соловьём свистит среди ветвей
Эта баснословная Россия.
И Ноздрёв свистит своей ноздрёй.
Паша Чичиков подсвистывает тоже.
И Коробочка вечернюю зарёй
Укрывается как рваною рогожей.
Засвистят колёса вещей брички,
Селифан могучий глас издаст.
И Манилов Котя по привычке
Всех когда-нибудь кому-нибудь продаст.
Хлестаков сидит себе на яхте,
Он теперь важнее, чем генсек.
Собакевич, пережив теракты,
Стал вполне приличный человек.

Почему же Гоголь не седеет,
И хотя ему уж двести лет,
Завернуть словечко так сумеет.
Как заправский нынешний поэт.
Мы теперь читаем часть вторую,
С каждым днём читать всё тяжелей.
Столько лет мы тянем мировую
Тяжбу с совестью обугленной своей.
 
Из больницы выпущен Поприщин.
Слово воробьиное — лови!
Николай Васильич, мы отыщем
Все слова, что были о любви.
Вдохновенья грозная пружина
Высоко ль забросила меня.
Мой пегас — о совести кручина.
Он боится Вашего огня.

Гоголь необъятен, как Россия.
Гоголь умещается в ладонь.
Гоголь — неподвластная стихия.
Гоголь — очистительный огонь.
Нить судьбы его в блаженной шири.
Смех среди бумажных гильотин.
Пролегла дорога по Сибири
И уткнулась в океана синь.
В эту синь могучие ракеты,
Словно чудо-кони понеслись.
В эту синь пророки и поэты,
Словно в одеянье облеклись.

Где ты, Русь, бездонная, как небо.
Где ты, Русь, правдивая во всём.
Где ты, Русь, алкающая хлеба,
Тела Бога с Кровию-вином?

Никого… Дорога вновь пылится.
Кто на бричке вещей проскакал?
Гоголь — не сгоревшая страница.
Гоголь — непрочитанный финал…
Полетим, резвяся и играя.
Коренник путёвый, чудо-конь.
Пусть горит в печурке часть вторая —
Это очистительный огонь.
 
Прикоснусь к синеве той дальней,
Что над белым безмолвьем взошла.
Прикоснусь, назову её тайной
И поверю, что мать ожила.

Вот идёт она тропкою стылой,
Не во сне идёт, наяву.
Назову её Родиной милой,
Незабвенной своей назову.

Свет лимонный парит над излучиной
И другая теперь синева.
Мама, мама, ты светишься лучиком
И твои негасимы слова.

Как смотрела ты в душу сыновнюю
О, как очи сияли твои!
Мама, мама, тебя, мою кровную,
По весне воспоют соловьи.
 
Цены все выше и выше,
К ценам не подступись.
Кризис в затылок дышит
С криком: «Поберегись!»

Ты, в инвалидной коляске
Или с простым костылём.
Эти валютные пляски
Бьют тебя больно рублём.

Кто ты, лежачий, ходячий,
А может и вовсе — бомж.
Скоро сыграешь в ящик
И пропадёшь не за грош.

А в городской больнице
Что там ни говори,
Нечем тебе откупиться.
Жуй свои сухари.

Злые, как ведьмы медсёстры,
Взяточники врачи.
Кожа твоя и кости.
Это ль от неба ключи?

Правду опять затёрли.
Кривда опять в чести.
Молитвы застряли в горле,
Камни застряли в горсти.

Всё на Руси инвалидно.
Но, главное, вот беда,
Слепым на верху не видно,
Как корчатся города.

Глухим наверху не слышно
Наших трагедий и драм.
Закона железное дышло
Кто пустит по головам?



 

Памяти Альберта Леонардова

Альберт подарил мне рубашку.
Смеялся — авось, не последняя.
Казалось, светлела передняя
От улыбки его нерастраченной.

Дети его деревянные
Звали его Папа Карло,
Поскольку он был Леонардо
И солнцем пропитан насквозь.

И если за чашкой чая
Он вдруг вспоминал кого-то,
Я знал — то спасённых рота,
В житейском море тонувших.

И там, в небесах уготованных,
Там, где пространство узится.
Душа его, верю, трудится
Во имя спасенья других.























Молитва Адама

Помоги моей жене, Господь,
Дай ей силы немощь одолеть!
Пусть душа её и глина-плоть
И в кручине раздувают медь.

Сделай полноводной жизнь ея,
Дух ея возвысь до синевы.
Быт сокрой страницей Бытия,
Воскреси нас армией травы.

И цветы, наследники дождя,
Встанут пусть, как вехи на пути.
Господи, надеюсь на Тебя!
Дай испить ей из Твоей горсти.
 
Исцеленный

По глыбам гнева, по буграм печали,
Сын Божий нес невидимый свой крест,
Его слова страданья облегчали,
Убогим и калекам здешних мест.

И вот один проказою нечистый,
Молиться стал на огненный Восток.
И из вселенской звездной пыли мглистой
Пророс в душе его спасения росток.

Он плакал крупными жемчужинами боли.
И в землю лбом стучался неспроста.
В нем словно куст терновый в чистом поле,
Расцвел великий смысл пути Христа.

Пред ним стоял в сиянии рассветном
Спаситель сам, весь милость и любовь.
— Очисть меня, прошу тебя об этом!
— Ты чист. Иди. Но не греши уж вновь.

Губами новыми он пел о счастье веры,
Глазами новыми он видел свет добра,
А город порождал свои химеры
На душах зрела гнойная кора.

«К Нему идите, жаждущие правды,
За Ним слепые, следуйте гуртом.
И проходя селения и грады,
Пропойте «аллилуйя» о Святом», —

Так говорил очистившийся малый,
Простец в лохмотьях у Овечьих врат.
А люди из торгового квартала
Всё ж порешили: «Пьян наш бедный брат».

Он  от хулителей своих бежал в пустыню,
Где воздух раскалённый жёг уста.
И обжигая новой плоти глину,
Он прославлял Спасителя-Христа.