Воспоминания о будущем

Ноябрь. Ночь. Тверская. Идем вдвоем – я и первый снег. В голове бесполезно крутится блоковская «Незнакомка», видимо снег, делающий свет фонарей тусклым, отдаляет в те самые Озерки, в ту даль над пылью переулочной, над скукой загородных дач… Шопен в наушниках заглушает шум проезжающих автомобилей и хлюпы слякоти под ногами. Меня всегда поражало то, что может делать с сознанием человека совокупность божественной музыки, божественной поэзии и природы. Словно со всех закоулков души, отсеиваясь из черной массы повседневности и ненужных привязанностей, собираются угольки истины и, смешавшись воедино, создают огонь. Легкое томление гармонии воцаряется в истерзанном современностью сознании…
Дошел до Тверской площади. Юрий Долгорукий уставился тоннами меди сквозь меня, я и не расстраиваюсь, кто я такой, чтобы он смотрел на меня, а не сквозь. Так прошла минута или две, но поэзия берет свое. Блок неспешно сменяется Гумилевым… И вот в голове начинается «Фра Беато Анджелико»,  строка «Челлини, давший бронзе тайну плоти» прокрутилась три раза и уступила место следующей. В глазах поплыла медь, медленно, переливаясь складками, словно обвиваемый тысячей железных змей памятник менял свои очертания. И вот передо мной величайший завоеватель всех времен, известных человечеству. Буцефал выдыхая струи пара развевает снег, кажется, что он дышит ледяным огнем. Видимо я вижу того Македонского, который уже дошел почти до края света и его ожидает последний бой в этой стороне, через мгновение его великую плоть пронзит стрела индийца, но я не подаю вида. Боюсь, что ему не интересно будет жить, если он будет знать, что с ним произойдет. На мой взгляд, если и есть смысл в нашей жизни, то часть его заключена в неведении, в незнании предстоящего; эти мысли и подтолкнули меня сделать вид прохожего, хотя я знал, я все знал. Стало невыносимо грустно, грустно от того, что Александр не знал Шопена, не знал Моцарта и Блока, не знал Данте и Модильяни, не знал Гумилева и Пиросмани, Гете и Рафаэля, Байрона и Верещагина... Но что сделал он, зная лишь «Илиаду», Аристотеля и Диогена. Если вся жизнь игра, а люди в ней актеры, то История – самая огромная сцена в театре жизни, и, пожалуй, единственная, которая теряя своих актеров, еще не 10 или 20 лет помнит их достижения, провалы и подъемы, а переводит их в вечность… Сцена истории бескрайна и бездонна, каждый видит ее в меру своего просвещения, своей веры. Я представляю как видел ее пастух времен Александра – с одной стороны дикий хаос, борьба богов и титанов, лава, огонь, мрак, а с другой – свет, любовь, будущее…. Теперь смотрю как видел эту же сцену российский поэт серебряного века – с одной стороны Адам и Ева, мирно спящие в тени яблони, любовь, свет, гармония, равновесие во вселенной; с другой – мрак, смута, хаос, безбожная бездна заблуждения, страшная тьма ослепленных пустой мечтой душ. О чем лучше всего у Максимилиана Волошина: «С Россией кончено… На последях ее мы прогалдели, проболтали…» и финал: «…О, Господи, разверзни, расточи… Отдай нас в рабство раз и навсегда,/ Чтоб искупить смиренно и глубоко/ Иудин грех до Страшного Суда!». Насколько иначе каждый видит эту сцену, у каждого она своя, свое начало и конец – все свое, важно лишь не уподобляться, а искать собственный путь в театр, своими закоулками и тропами приходить в него и любоваться величием ушедшего, сосредоточением происходящего, неизвестностью грядущего. О, нет! Все пропало! Пролетевший мимо мерседес обдал меня грязью… Новые джинсы, купил их две недели назад в дорогом магазине… Ладно, все можно отстирать, даже грехи, не буду печалиться, но бег мысли потерял, придется начинать заново…
Продолжая прогулку я подошел к Патриаршим, садиться некуда, все мокро из-за снега, все лавки, газоны… Удивительное спокойствие воды, разбавленное сменившей Шопена, греческой лирой. Это родной звук, который я с самого рождения воспринимал иначе – не как всю музыку мира, все композиторы, певцы, известные мне, меркли перед ней, меркнут и сейчас. Я слышу ее и не сердцем и не душой, наверное, кровью, точно сказать не могу, но для меня лира – музыка небес… Снег исчезает в воде, тает от соприкосновения, как первый поцелуй на школьных задворках – все так тихо, все так блаженно и таинственно в тоже время. Перевернутый рай  - вот оно! Вот то, что я вижу в этой воде. Если разрезать нашу планету и расстелить, как простыню получится тоже самое. Души умерших, покидая этот мир, стремятся в тот, в небо, в вечность. И вот эти маленькие белые пятнышки душ, отрывающиеся от земли и растворяющиеся в небе, в облаках бесконечно схожи с ноябрьскими снежинками. Только надо перевернуть пруд. Время приближается к двум часам ночи, перевернутый рай неизменно хранит спокойствие, я вместе с ним. Мне начинает казаться, что кто-то гладит мои волосы, я несомненно чувствую тепло женской руки на своей голове – «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…». Конечно, Мандельштам не был женщиной, но бессонница была его любовницей, как и моя сейчас – она не стареет, она всегда прекрасна и коварна, глубока, и целительна и губительна одновременно. Память, кем бы люди были без нее… В моей всплыли мои 16 лет, окно казармы на третьем этаже кадетского корпуса в Царском селе, такая же ночь, такой же снег… Все было так же – снежная вуаль расстилалась между моим взглядом и дальним фонарем. Снег тосковал по ветру – я по своему горному поднебесью. Рожденный в горах знает, что ближе них у него никогда и ничего не будет, и быть не может. Так вот я представлял, что за снегом, фонарем и туманом, в котором находились и тот и тот,  возвышаются хребты краснополянских гор. Это давало силы жить, работать над собой, стремиться к большему.
Жизнь, есть жизнь, завтра вставать на работу, снова придеться делать то, что не нравится, говорить с людьми, разными людьми о вещах, в принципе мне безразличных. Таксист попался молчаливый, это хорошо, я парил в другом времени, прыгал между теплом первой любви и последней электричкой в Царское село из Питера, на которую опоздал, и пришлось ночевать на вокзале, тогда денег на такси у меня не было. Съемная квартира встретила кучей разбросанных книг и последним пакетиком быстрорастворимого кофе на столе. Гомер лежал на Цветаевой, моя вчерашняя майка на Петрарке, я на кровати. На изученном до миллиметра потолке сидело какое-то насекомое, последняя сегодняшняя сигарета дотлевала в руке. Я думал о том, что пора познакомиться с девушкой, которая смогла бы жить со мной и может быть даже любить, но последний опыт не очень хорошо удался – после года совместной жизни... Конечно, я много слышал о том, что настоящая любовь – это любовь с первого взгляда. И мне часто кажется, что все должно быть как у Цезаря: «Пришел. Увидел. Победил», только в иной трактовке: «Шел. Влюбился. Ожил». И все же поэзия снова берет верх надо мной. Бунин завершает мой сегодняшний день, сегодняшнюю ночь… Крутя стихотворение «Одиночество» бесконечное количество раз, засыпаю на последних словах: «Но для женщины прошлого нет: / Разлюбила - и стал ей чужой. / Что ж! Камин затоплю, буду пить... / Хорошо бы собаку купить».
Как нелепо смотреть на себя спящего – закрытые веки в зеркале не увидишь, как и тишины сна не услышишь, не заснув. Странный сон – я лежу на потолке прямо над своим вторым я, тем я, которому завтра на работу, а мне куда – я не знаю. Почему моя душа попала именно в этот мир, в этот век, в это тело… Вопросы вечные и вечно безответные, ни один философ или софист, суфий не смогли ответить на них. Может ответить религия – но религия приходит со временем, она не появляется вместе с телом из утробы матери – это заставляет думать больше и больше, чаще и чаще, везде и всегда. А есть ли вообще душа – или это ум, который нам до конца не подвластен и непонятен. Бесконечно много вопросов, ни одного ответа внутри себя – ни одного снаружи. И все-таки все по Ахматовой «Неистощима только синева небесная и милосердье Бога». Поиск ответов на эти вопросы и является в данный момент смыслом жизни, и знаю, что она закончится не обретя их, но все же, попытаться стоит. 17 сентября 2009