Предпоследняя жизнь

Когда наша дочь научилась читать корректуру, ей было всего четыре, толпа осаждала сахарный кремль вне очереди по тексту. Сколько укромных щелей открывается в этом мире, и все они бесполезны, даже почти не к месту. Когда наша дочь, королек пурпурный, певчая птица ради словца недюжинного столько чужих кораблей сгубила, не торопись, Одиссей, твоя Пенелопа в клади ручной провозит стамески и краденые стропила вместо шерсти овец тонкорунных и льна для худого дела, ей удалось отыскать в указателе проблески искры божьей. Вот мое имя двенадцатым кеглем – не этого ль я хотела, бойтесь данайцев, дары приносящих, словно Парфен с рогожей. Когда в стране далекой и северной наше дитя лесное будет настигнуто здешним царем и съедено без зазрений, мы, ничего не зная, прощались навеки в зное, стуже и беспогодице, ты, словно мелкий гений мест, не отмеченных мелом, крестиком или глиной, куришь "Парламент", сидишь на пороге молча, рядом иудино дерево в кротости голубиной. Здесь нам оставили хлеба и зрелищ на полстолетия кряду, иногда приносят асти спуманте, уксусом мажут губку. Когда я на почте служил ямщиком,  думал: «Здесь вот на снег присяду и превращусь в голубую ель, не пропущенную в порубку. Ну вот тогда и ищете меня, чтобы отдать корректуру, за столько лет превращенную Кафкой в траву дензнаков. Старая добрая образность падает в пасть к амуру, и в "Петербургских тайнах" читает Флобера Раков.