Стихи разных лет

*  *  *

Снова яблоко падает в теплую женскую руку;
снова время скользит, как алмаз, выводящий узоры -
для того, чтобы ты постигал непростую науку
за любым поворотом увидеть открытое море.
Но кто сможет сказать, почему тебе так одиноко?
И, как шарф по петле, распускаются строчки по букве -
до первого слова, до самого первого вдоха,
до шороха листьев в расправившем легкие звуке.
Это осень горит, как мосты твоего Рубикона.
Это кружится лист, выводя только альфу с омегой.
И скамейка стоит - опустевшая лодка Харона.
Можно сесть на нее, как на хрупкий обломок ковчега.
Будто кончилась жизнь, что могла быть длиннее и лучше.
Словно жил лишь затем, чтобы возле кафе, на удачу,
у немой продавщицы с лотка накупить безделушек -
и уйти по аллее, оставив ненужную сдачу.

                1998




*  *  *

Прошу тебя, поговори со мной.
Расскажи мне о том, как легки облака -
я устал, так устал, как, наверно, река
устает быть все время текущей водой.

Расскажи мне о том, как они высоки,
как бесстрастно плывут над землею века.
Я так долго писал, что немела строка,
становясь в этот миг продолженьем руки.

То ли дар, то ли грех - только не благодать -
между словом и словом отыскивать связь
и смотреть, как нелепая черная вязь
покрывает январским пейзажем тетрадь.

Я устал забывать и дарить имена,
уходить в легкий шорох опавшей листвы;
наблюдать между туч все тона синевы -
не заметив твой профиль на фоне окна.

Будто вечно подходишь к заветной двери.
Но дошедши до ручки, нельзя не писать.
Ну чего ты молчишь, и отводишь глаза?
Я прошу, хоть о чем-нибудь, но говори.

Разорви тишину, как конверт. Не молчи.
Дай почувствовать тишь уходящего дня.
Всё вокруг замирая глядит на тебя,
как ребенок на чуткое пламя свечи.

Но мы оба молчим. И сквозь гул тишины -
той, с которой растет у дороги трава,
вечных азбучных истин приходят слова:
это - дом, это - сад, это - свет, это - ты.

                1996




*  *  *

                И. К.

Если клён на ветру, как гортань у заики,
что не может сказать от волненья “люблю”,
если жёлтого цвета случайные книги
даже тонкостью шрифта под стать октябрю -
что ты можешь сказать, кроме тихого вздоха,
стержень сломанной ручки в руках теребя.
За оконным стеклом изчезает дорога
под стекающей каплей “слепого” дождя.
Но в колодце вода с легким привкусом Леты,
и таблетка от сердца, как горький обол -
чтобы ты забывала все страхи и беды,
черновые наброски, и письменный стол.
Ты забудешь. И будто совсем без причины,
по бескрайнему полю пойдёшь не спеша
в те края, где летящая нить паутины -
это то, чем держалась за тело душа.
И ты выйдешь к реке - там, где старая липа,
и не виден тот берег в белесом дыму...
Ты вернёшься назад, и напишешь одно лишь: ”спасибо”-
обращаясь уже неизвестно к кому.

                1998






*  *  *

Светает. В доме необычно тихо -
как будто слышишь, как растет трава,
как на крыльце оставленная книга
перебирает шёпотом слова;
как пылью покрываются ступени
у лестницы, ведущей на чердак;
как вещи в доме заполняют тени,
вокруг вещей сгущая полумрак...
И словно плачут, и проходят мимо -
чтоб мог я видеть утренние сны,
как облако, что еле различимо
над берегом покинутой страны.

                1997





*  *  *

В парке - осень. Спешащий прохожий.
Странный свет сквозь сплетенье ветвей -
вот такой же бывает в прихожей,
когда ждешь непришедших друзей.

Сяду здесь. Не пройдет и минуты,
ты почувствуешь в воздухе то,
как в ларёк по приему посуды
превращается цирк-шапито;

как дрожат поредевшие тени,
и пустая скрипит карусель,
заменяя пакет на коленях
на потрепанный школьный портфель.

Ты о чем это? Я? - о немногом,
и, быть может, единственном - том,
что по осени входит со вдохом,
как хозяин в заброшенный дом.

Как назвать, если слово как рыба,
что скользит из хватающих рук,
если кроме” прощай” и “ спасибо”
не уместен какой-либо звук?

Да и стоит ли? Знаешь, не стоит.
Обойдись без подобных затей -
здесь любой перекресток накроет
пустотой городских площадей.

Просто молча смотри, как в фонтаны
ветер сносит листву октября...
И сижу я, уставший и пьяный,
сам с собой не спеша говоря.

                1997






*  *  *

Голубь в небе, как узел пространства, - на память,
чтобы мог я когда-нибудь вспомнить
этот солнечный полдень над нами,
запах ягод на теплой ладони,
белой бабочки хрупкие крылья,
эту нежную тонкость запястья... -
и почувствовать приступ бессилья
от немыслимой близости счастья.

                1997




*  *  *

Ты проста - словно дождь за окном. Ты сложна -
словно в вазе вода, в ожидании розы.
Я искал тебе имя, но все имена
были либо смешны, либо слишком серьёзны.
Просто ты вне имен, вне примет и вещей -
сумасшедшая смесь созерцанья и бега...
Но как страшно заметить в улыбке твоей
чистый запах осеннего первого снега
и почувствовать вдруг - я, быть может, не прав -
как же тяжко давалась святая наука
прощать и прощаться, однажды поняв,
что порукой любви - только боль и разлука.

                1997





*  *  *

За каждым шагом - многоточье листьев,
за жестом - пространства осеннего парка...
В этом парке не хватит оставшейся жизни
дочитать “Триумфальную арку” Ремарка.

Дым костров. И от горького запаха дыма
вдруг покажутся тоньше фигуры прохожих.
Отливая металлом, летит паутина,
доводя красно-жёлтые кроны до дрожи -

и падают листья, и кружатся конницей хана,
рассекая аллею крутыми изгибами сабли.
Одинокий старик у пустого фонтана
опускает в него свой бумажный кораблик.

                1995





*  *  *

Невесомо, печально и тонко - как-будто игла,
рисует шуршанье листвы паутинные замки.
Сгорает осенний пейзаж - от нехватки тепла
уже не влезая в картинные рамки.

Уйти, позабыв на скамейке роман.
Вернуться, увидеть на месте романа
конверт с точной картой немыслимых стран -
на хрупком листе золотого каштана.

Здесь город не слышен. Ни шума, ни гама.
Баюкает день листопадная качка.
И женщина в парке гуляет - как дама
с её навсегда убежавшей собачкой.

                1996





*  *  *

Листопад, а точней - лабиринт листопада.
Листья клёнов чисты и прохладны.
От печали собачьего взгляда
тает тонкая нить Ариадны -
как следы на узоре эфеса
из руки выпадающей шпаги.
И листвы круговая завеса
превращает тропинки в овраги,
а часы - в поломавшийся компас,
или - компас в часы? - я не знаю.
Ощущенье такое, что снова
ходишь где-то, по самому краю -
и нет силы сорваться, как в пропасть,
и нет слабости биться до смерти...
Только листьев безумство и робость
в разрывающей свет круговерти.
Так оно, или как-то иначе, -
что за прок от победного лавра,
если куплены сушки помягче -
угостить старика Минотавра.

                1997






*  *  *

...только время бежит, оставляя улиточный след
недописанных строк на бумажных клочках,
только падает снег - словно тысячи лет
он летел, чтобы лечь вот на этих дворах.
Снова строишь из джокеров карточный дом,
гнешь из стрелки часов рыболовный крючок -
чтобы точность метафоры птичьим пером
рассекла светотенью дышащий зрачок.
Ну а боль не всегда превращается в быль,
в светлый танец печали ласкающих рук.
Оттого ли летает по комнате пыль,
что так громок сердечный прерывистый стук?
И что толку в подсчете обидных потерь,
в пересмотре того, что сумел уберечь,
если вечно раскрыта парадная дверь,
если линия жизни острее, чем меч.

                1997





*  *  *

Поздней осени ясные дни.
Звон монеты, упавшей на пол,
приколол к белизне простыни
тени ветки сползавший узор.

Край, в котором всегда одинок.
Что-то просит и ищет душа.
Свежей рыбы сверкающий бок.
Острый скальпель на месте ножа.

И в лесу, на безлюдной тропе,
вдруг находит такая тоска,
словно рядом, в прозрачной воде,
топят дети слепого щенка.

                1997





АНГЕЛ

Что ты делаешь здесь, в спящем городе, где
даже камень не тонет в студеной воде,

где живет по привычке, всегда нелюдим,
горожанин, лишь будущей смертью храним?

Если ты - падший ангел с пробитым крылом,
то, дробясь точно эхо, несметным числом,

это кружатся перья по темным дворам -
будто быстрые жесты немых телеграмм.

И кончается снег, как кончается век.
Посмотри на меня, видишь? Я - человек,

странный сгусток из плоти, души и страстей.
Под ногой твоей твердь. Ты надолго на ней.

Ты заметил: людское жилище, как клеть?
Научившись ходить, здесь не могут взлететь

и живут, репетируя странную роль:
лишь объевшись за ужином, чувствовать боль.

Как попал ты на грешную землю, за что?
Но, что там ни случилось, надень-ка пальто

и его не снимай - ведь для жизни земной
лучше горб на спине, чем крыла за спиной.

Подожди, ты забудешь небесную речь.
Станет посохом странника огненный меч,

потемнеет лицо, огрубеет твой слух,
и под крики мальчишек, под вздохи старух

ты пойдешь средь людей, по снегам декабря,
ни о чем ни прося, ничего не беря.

Никого, ничего - ни тюрьмы, ни сумы,
лишь поля, города, полустанки, холмы...

Только линия смерти на правой руке,
только линия жизни на левой руке -

если сложишь ладони, получится крест.
Только ты позабудешь молитвенный жест,

но научишься петь - не спеша, кое-как,
и на шумных базарах, пугая зевак,

станешь петь о любви и безмерной тоске -
страшной нотой, в слепом, как щенок, языке.

Словно тень паутины по глади воды,
будет время скользить, от беды до беды,

оставляя тебе сотни шрамов и швов -
по количеству сел, хуторов, городов,

где ты был, и где били и гнали тебя -
кто пинками, кто палкой, кто жаром огня.

И от шрамов, от странствий в грязи и пыли
станет кожа твоя точной картой земли.

Но однажды в дороге - пройдет много лет -
ты почувствуешь жажду, такую, что след

станет видимым глазу от черной золы.
Ты куда-то зайдешь, и, увидев столы,

а за ними людей, рухнешь на пол без сил,
имя Бога в пространстве рукой начертив.

Но в ответ засмеются. Лишь грязная шлюха -
или девушка в белом? - с улыбкой, без звука,

подойдёт и подаст что-то в теплых руках.
Ты узнаешь прохладу трубы на губах,

вдруг услышишь забытый, сверкающий звон
и откроешь глаза. И поймешь, что прощен.

                1998


               

*  *  *

                А. А.

Не спеши, мы успеем еще опоздать
в те места, где нас кто-то действительно ждёт,
где с вокзалов без нас не идут поезда,
затянув, как петлю, запоздавший отход.

Мы успеем наделать ошибок и бед,
нанести слишком много нелепых обид.
Не спеши. Мы успели - родившись на свет,
и вдохнув этот воздух вины и любви.

Что, не пишется, друг? Ничего, не беда.
Так бывает, рассыплется вдруг алфавит,
и всё чаще срывается с губ немота -
чтобы слышал, как осень горит;

чтобы кожей почувствовал времени бег,
чтобы понял, как тонко бывает стекло -
когда бьется в окно обезумевший снег,
словно ангел с пробитым крылом.

Отложи все дела. Никуда не спеши.
Укроти языка неуемную плоть,
и украдкою несколько слов напиши -
те, что знаешь лишь ты, и Господь.

                1997




*  *  *

Почитай мне Тарковского на ночь.
Что-то есть в его тихих стихах -
будто Осип, Марина и Анна
завели разговор при свечах.
Боль и радость. Наивность и опыт.
Так становится жизнью игра.
Так в стихи превращается шёпот,
заклинающий пламя костра
не погаснуть в январскую стужу
страшной ночью в бескрайней степи...
Не трави мне, бессонница, душу,
снова нервы мои не трепи -
ты читай. И покажется: мимо
проплывает в тумане окно -
там, по форме блаженного Крыма,
разлилось дорогое вино.
Там чернила пропахли печалью,
а листы на столе - октябрем,
чтобы слову отсвечивать сталью,
проверяясь судьбой на излом.
Это там, среди хлама и сора,
через годы, отыщут ключи
от закрытой двери, за которой...
Ради бога, прошу, замолчи.

                1999





*  *  *

Черным по белому, слева направо
нет ни строчки, ни слова, ни звука.
Но лишь осень придет - как посмертная слава,
как до смерти - разлука,

и под шум листопада запишется снова,
в самом призрачном времени года,
том, где в мраморе трещины вьются узором -
ветки ивы по водам;

и не сохнут чернила написанной строчки
в бесконечной, как осень, тетради.
Оттого-то под утро в поставленной точке
видишь город на карте...

Отложи черновик. Не волнуйся, не надо -
он порой не имеет значенья.
Ты же сам понимаешь, что сила таланта -
просто дар совпаденья:

слова - с образом, тела - с пространством,
а души - с тем, кто где-то над нами.
Но пока это все совпадает не так уж и часто,
поброди вечерами

вдоль заросшей реки, изменяющей имя
каждый раз за любым поворотом...
Видишь? - в небе растаяло облако дыма.
Слышишь? - ищут кого-то.

Паутина плывёт тонкой нитью накала.
Тишина над вечерней дорогой...
Ну чего ты молчишь? Разве этого мало? -
Даже этого много.

                2000




*  *  *

Аллеи, цвета мертвой канарейки.
И воздух замер - как прощальный жест.
Вот почему на сломанной скамейке
в безлюдном парке нет свободных мест.

И только дворник - эхо листопада -
играет в осень с пламенем свечи.
И хочется домой - не потому что надо,
а потому, что потерял ключи.

                1997





*  *  *

Я начинаю привыкать
к тому, что дни идут века,
что наша узкая кровать
мне слишком широка;

что даже чистота листа -
как полотно Дали;
что где-то капает вода -
на том краю земли.

Кому сказать, что день за днём
мне слышен все ясней
не шорох листьев под окном,
а звон твоих ключей?;

как ночью, если я засну,
в тумане чутких снов,
я принимаю сердца стук
за звук твоих шагов?;

как страшно не поверить лжи:
на кухонном столе
так остро точены ножи,
лишь чтобы резать хлеб.

Я начинаю верить в ложь,
что, может быть, закрыт вокзал;
тебя, наверно, сильный дождь
в дороге задержал;

что вот в прихожей вспыхнет свет,
ты скажешь: “я была в кино” -
держа в одной руке букет,
в другой руке - вино...

Я понимаю - это бред,
что просто я схожу с ума,
один в кругу твоих примет,
которым нет числа...

Красиво кружит в небе лист -
нечаянный предлог
продлить зачем-то эту жизнь
еще на пару строк.
                1994



*  *  *
                В. О.

По новым морщинам на лицах любимых,
по эху в огромном пустом коридоре
поймёшь, как становится пеплом и дымом
все то, что хотело стать камнем и морем.
И фото в альбомах - давно уже мифы.
Пустые тетради заносит снегами.
Но помнит душа свои точные рифмы
и будит тебя, и твоими руками
пытается рядом нащупать хоть что-то,
что может оставить следы долговечней,
чем тень - на воде, или в воздухе - шёпот,
- для записи странной, мерцающей речи
о чем-то простом и немыслимо важном,
что было до слова, до времени она.
Так буквы забудет понявший однажды
язык облаков и молчащих влюблённых.
И руки... А руки нащупают спички,
одну сигарету в разорванной пачке...
Все ближе ночные огни электрички.
Навстречу идет потерявшийся мальчик.

                2000





*  *  *

Закури в тишине и прислушайся: шорох и треск -
это в тленье вплетается вкрадчивый шум листопада.
Снова в доме твоём в этот час не останется мест,
не вместивших в себе пустоту облетевшего сада.
Ты выходишь в него, как в разрушенный старый вокзал.
Слишком тихо для встречи и слишком светло для прощанья.
Здесь находится то, что ты очень давно потерял,
и чему, как ни думай, уже не придумать названья.
В каждом жёлтом листе, как в воде, отражается сад.
А в саду, как в судьбе - хиромантия линий ладони.
Только ты тут не в счёт, и бессилен любой хиромант -
когда ветер нечаянно ветку акации тронет.
Так легко и спокойно, и небо такой чистоты,
что нельзя не поверить: не дымка накрыла дорогу -
это чья-то душа, уходя, переходит на “ты”
в разговоре с деревьями, осенью, Богом.

                1998




*  *  *

За окном - никого. Только ветер и ветер,
от берез отрывающий ломкие тени.
Так уютно смотреть, как в наброшенном пледе
ты сидишь, обхвативши руками колени.
Слышишь? - ветер..., и где-то скрипит половица,
испугавшись щекотки мышиной побежки.
Ну не вор же? На небе ни тучи, ни птицы,
и на тусклых монетах одни только решки.
Как старо это зеркало в медной оправе,
как устало всю жизнь выверять расстоянья,
если наши улыбки, считает что вправе,
принимать не спеша, как слепой - подаянья...
Вино, сигареты. Какое тут к черту ненастье!
Не печалься, родная, о первом, невыпавшем снеге -
мы сегодня должны быть безумны от счастья.
Потому, что не мучает мысль о ночлеге.

                1997




*  *  *

                Г. С.

Я напишу тебе письмо.
Ты не ответишь, потому
что надо лист стянуть тесьмой.
Ты не найдешь тесьму.

Напрасно будет ждать гонец,
лежать в столе сургуч.
И, как в ладони леденец,
в замке растает ключ -

и ты останешься одна,
там, где во всю длину
у ног ложится тишина,
сменяя тишину.

И выпадет письмо из рук,
и будет лист мерцать
то прямизной латинских букв,
то вязью русских “ять”.

И будет снег идти в саду,
мечтая о тепле -
в какой стране, в каком году,
и на какой земле?

Я напишу тебе письмо.
И ты ответишь мне - письмом...
Смотри, как темное трюмо
становится окном.

                1997




*  *  *

Последнее столетье октября.
Какой-то год эпохи листопада,
в котором на листах календаря
ты сам себе выписываешь даты -
сверяя эти даты с тишиной,
с пространством - за словами на бумаге.
А южный ветер гонит над землёй
все те же клочья паруса с Итаки.
Но гаснет слишком тонкая свеча,
чтобы ты мог, пока еще несмело,
рукой коснутся женского плеча -
и обрести потерянное тело.

                1999




*  *  *

                И.К.

Ты меняла местами нарцисс и герань,
и тем самым меняла пейзаж за окном.
Превращается в поле тончайшая грань
между страстью, любовью и утренним сном.
Наш с тобой лабиринт освещает свеча.
Он казался игрой, что обоим с руки.
Но нужна ли мне дверь, если форму ключа
ты рисуешь, губами касаясь щеки?
Просто ветер за темными окнами стих;
просто катится шорох осенних садов -
это наше дыханье сдувает на миг
две песочные стрелки с железных часов.

                1998




ПАМЯТИ В. В. НАБОКОВА

1.

Озеро, облако, башня... Печаль.
Эта горечь утраты и чувство приютского крова.
Если вечно перо, почему же ломается сталь,
на немецком листе выводящая русское слово?
Вынь из бабочки мертвой иглу, и поставь в патефон;
заведи что угодно - услышишь мотив возвращенья.
Этот страшный мотив так похож на навязчивый сон,
чей единственный смысл заменяет момент пробужденья.
Остается - писать, забывая хотя бы на час
всю бессмысленность места, и цифру идущего года.
Но отточенность фразы - как острая бритва у глаз,
как движенья солдат из расстрельного взвода.
И пусть прежняя жизнь превращается в пепел и дым;
пусть уходят друзья, разрываются кровные узы -
все равно, все останется с тем, кто храним
беспощадной любовью единственной музы.

               

2.

Ночь, и в доме из русского - лишь тишина,
та, что ярче, чем память, и больше, чем слово.
И уже невозможно дойти до окна,
не попав под метель где-то возле Ростова.
И мерещится стук, стук вагонных колес,
от которого в строчках - как эхо - следы многоточий.
Боже мой, сколько лет все никак не уйдет под откос
этот призрачный поезд, везущий бессонные ночи!
Сколько будет стоять, проступая сквозь холод и мрак,
тихий зал ожиданий, в котором нет силы не слушать
чей-то пьяный фальцет: “Господа, а вы помните, как...?” -
и в стотысячный раз... но к чему выворачивать душу?
И окно - в трех шагах. Потухающий свет фонарей.
Подойти и смотреть, как, до блеска метя мостовые,
гонит ветер листву - будто пламя свечей,
отгоревших в церквях за спасенье России.


3.

Ключ от почты на солнце сверкнёт воронёным стволом.
Ты закроешь глаза, но его не упустишь из рук -
он от сотен дверей, в той стране, где за левым плечом
караулит бессонная память потерь и разлук.
Но любви, как и смерти, нельзя ничего запретить.
И поэт, как Орфей, в темноте обернётся назад -
и увидит не то, что порвал путеводную нить,
и не то, что к нему подступает удушливый ад.
Он увидит себя в невозможно-далёком году;
мама машет рукой и, наверно, зовёт его в дом.
Только он не идет - кружит бабочка в тихом саду,
(или это письмо подняло со стола сквозняком?)
Будет время стоять, как в хрустальном бокале вода.
Но никто из людей не сильнее бесстрастной судьбы.
И на запад пойдут, превращаясь в дома, поезда -
потому, что устанут считать верстовые столбы...
Ты себя не вини - ведь пока что открыта тетрадь,
и ты хочешь, стерпев эту боль и щемящую грусть,
свои лучшие строки, на чистом листе, написать.
Написать. А потом, не спеша, зачеркнуть.

                1998




* * *

Дороги. Машины. Дома.
Работа. Работа. Работа…
Здесь  медленно  сходят  с  ума,
как  сходят  живым  с  эшафота.

Проснувшись  в  ночной  темноте –
всегда  на  задворках  отчизны –
напишешь  на  чистом  листе :
«Любовь – это  ненависть  к  жизни».

                Москва 2004



* * *

Боль  нарисует  в  теле  розу –
иглой скользящей  по  стеклу.
И  вздрогнув, медленно  и  косо,
присядешь  где-нибудь  в  углу-
( держа  в  руках  буханку  хлеба )-
чтобы  узнать  наверняка,
как  всё  вокруг  вбирает  небо,
и  превращает  в  облака.
                2003




* * *


Как  клинок  после  боя  звенит  тишина.
Ты  вставала  попить  и  раздвинула  шторы-
чёткий  контур  фигуры  на  фоне  окна,
словно  скважина  в  ящике  хитрой  Пандоры,
том, в  котором, осталась  одна  лишь  надежда.
Это  с  ней – сколько  раз  ошибаясь, спеша –
с  тел  своих, в  темноте, мы  снимаем  одежды,
чтобы  хоть  на  мгновенье  согрелась  душа.
Жизнь  подходит  к  любви - как  полуночный  зверь
на  прицельную  дальность, неслышно, к  огню-
до  случайного  звука… Скрипящая  дверь.
«Ну  пока. Не  скучай. Я  тебе  позвоню.»
               

                2003



                А.М.
  Как семя в пашне, умирает речь.
  Уже не важно кто ты, чей ты,
  когда всю жизнь оттачиваешь меч,
  что  рассекает воздух звуком флейты –
  для колыбельной близким и родным;
  для  заклинанья памяти и горя.
  Уставший шут с лица стирает грим,
  и им рисует мальчика у моря –
  и наступает осень. Дым с утра.
  Он пахнет так, что проходя по саду
  почудится не нищий у костра –
  слепой Гомер сжигает «Илиаду».
  Идти в дыму, не закрывая глаз,
  и видеть в нём, как умирают боги.
  Я так давно хочу тебе рассказ…-
  но ты заснула. И читаешь строки:
  «Как семя в пашне, умирает речь…»
                2004






                *  *  *
                А.С.

ты похожа на кошку и птицу
двух соперниц по духу и крови
жизнь свободно легла на страницу
опечаткой в единственном слове
и лоза остывает как тело
и уходит тепло словно души
чтобы ты доплести не успела
то что стало бы лучшим
и ты пишешь легко без поправок
там где надо поставлены точки
но приходит строка как подарок
от ещё не родившейся дочки
и не важно ни время ни место
в глине воздуха чётко и узко
вбита клинопись рвущего жеста
перевод с неземного на русский

                2002-2004