Екатерине С

в моих мечтах
Катя пьет вино, заворачивает длинный рукав под пальцы; она сутула;
трёт узкой щиколоткой холодную ножку стула,
щурится на квадратное табло: Москва - и снова - Тула,
смотрит поверх толпы, глазами над суетящейся людскою кашей,
как над пчёлами у улья.
отламывает последнюю пластинку сыра бри.

то, к чему предательски легко привыкнуть -
к кислоте, с которой раскусываешь клюкву в чае,
к этой постоянной, однобокой, хмельной печали,
к непонятному чувству бессонного стыдного отчаяния,
когда цепляешься за какую-то обидку,
грошовую неприятность, кривую недоулыбку,
внимаешь кривотолкам,
делаешь из маленького горя
дворец с высоченным потолком,
и заполняешь его все тем же красным вином,
думая о полном, как о пустом,
о мертвом, как о живом,
о внезапной смерти, как о бесценном даре
в этом вечно холодном привокзальном баре.

то, что так труднее всего принять за правду,
про твою красоту, как про какой-то трафик или крафт,
про бесконечную скрытность, легкость или азарт,
про глаза твои, в которых кобальт или базальт.
легче всего сказать, что «вряд ли»,
когда кто-то говорит тебе, что ты талантлив,
что твои движения в пустоте возрождают прах.
но будто бы никто не видит, что ты подавлен,
что ты податлив,
что это страх
той жестокой беспричинной депрессии,
у которой, конечно, есть своя причина, своя прогрессия,
которая лежит в осознании того, что ты бессилен и однообразен,
как простой всем надоевший бит,
что внутри у тебя под сердцем что-то ноет и болит,
и конечно, потому что он, наверное, не позвонит.

но ты сидишь, локтем сумку к ребру прижимая - ручка коротка,
скребешь ножку бокала,
смотришь в одноглазый экран телефона, а там - пустота и чернота.
…вот покажет восемь,
сдашь билет, плюнешь на всё, какой бред, не дождёшься, уйдёшь,
скотчем,
чтобы не упала,
приделаешь к себе корону…
Катя,
он обязательно встретит тебя на перроне.
обязательно встретит.