Не хочу забвенья

Ивановское кладбище. 

 Я НЕ ХОЧУ ЗАБВЕНИЯ.


Год тысяча девятьсот сорок второй
А Новый год! И Мама отмечала…
Загадывала, мучалась, скучала,
А вся страна охвачена войной.

Ленинград в блокаде - сыновья!
Ефросинья дочь и там же внуки.
Постоянны думы, её муки…
И помочь никак уже нельзя.

Снег пушистый, небо с дробью звезд
Сынок - Владимир, дочь - Мария.
Здесь в деревне, так уже пришлось
И, слава Богу! Люди говорили.

Марии надо ехать бы в Читу
Учительствовать по распределенью.
Но дорогу эту, а не ту…
И к радости судьба, иль к сожаленью?

Более года, уже немцы здесь
Оккупация, а значит - не известность.
И кругом разбой, убийства, это - есть,
Раз война, какая уже честность?

Чистый снег к Раманихе лежал
Там жила сестра Мамы - Анисья.
Немцы у неё обо......я
И каждый это - делал, как рожал.

Новеньких рубах, кальсон полно
И все они запачканы - конечно!
Выброшены. А значит нам дано,
А делать с ними, что? Уже известно.

Может здесь, мы зацепили тиф?
Он всех сразил и только, что не сразу.
Но все же зацепили мы заразу…
И всё от немцев, видимо, от них.

Тут всё и началось, и началось
Умирает Луша, Бушачиха…
Вот жили в доме, смотришь, уже тихо
И к нам всё постепенно, подкралось.

Заболела Богачева Ира
И Мать ходила в дом, им помогать.
В нем по хозяйству, уложить всех спать
И как могла, кормила и лечила.

Долго нас хвороба миновала
Но случилось это - на покров.
Ослабела Мать и даже дров,
В печь не наложила, как бывало.

14 го случилось - октября!
Сестра Мария, шла гулять в Котова.
Казалось с Мамой ничего плохого,
Так думалось, ну и конечно - зря!

У Мамы тиф, был настоящий тиф.
Подлое немецкое названье.
«Флексибор», но её страданья,
Всю жизнь, всю! Даже в последний миг.

Корю себя, был не внимателен к ней я
По детски, не внимателен, но знаю.
И если, Мать спасти было нельзя,
И этим я себя, не оправдаю.

Больная Мать, а я брожу в лесу
И никакой во мне, пока догадки.
Что Мать умрёт, ещё не нахожу,
Постреливаю птичек из рогатки.

«Ну погоди, останетесь без Мамы!»
Её слова! Их надо бы понять.
А я шалил и слизывал сметану
И Мама, всё умела нам прощать.

Любил я Мать и не её одну
Но был я в поведении беспечном.
Своих детей и я не упрекну,
Коль буду им, казаться вечным.

На русской печи спали мы вдвоем
В четырнадцатые сутки, я проснулся ночью.
А, Мать, стоит за печкою, как тень,
Дрожит и бредит, и о чем - то просит.

«Ну что ж, ты спишь? Ну что же ты?
Ведь Мать твоя, замерзла тут за печкой.
Работаю, стираю тут холсты…
И не проснусь, я вроде бы на речке».

Это - был кризис, не уберегли…
Так и осталось, это - обвиненье.
Но для неё всё хуже стали дни,
Давили на неё всё тяжелее.

27го прибегут под утро!
«Володя, твоя Мама умерла».
Вскочил, таращусь, вот и все дела,
Но сказано всё мне, а не кому - то.

Я не заплакал, к Маме не пошел
Крутился неприкаянно, но в полдень
Ступил, на половину той избы,
Так и стоял, я от неё поодаль.

Лежала Мама на правом, на боку
На правой на руке, пожав правую ногу.
В такую, теперь дальнюю дорогу,
Ушла вот так, совсем не налегке.

Стоял и думал, детская кроватка
Она была ей явно коротка.
Как прожитая жизнь - не легка,
И в миг последний, это - тоже схватка.

Сестра Мария, ох уже больна!
А, на избе висит плакат «Флексибор».
Дорога умереть и жить одна,
У нас один, только один был выбор.

За досками поехал я в Котово
То был печальный, мой сыновний долг.
Герасим дал и привести я смог,
Гробница, через день была готова.

Обычный гроб. Но думал я, о Боже!
Ведь дерево росло, где - то стояло?
Но превратилось в гроб, вот в это ложе
И с Мамою теперь, на постоянно.

С прихожей, с рундука Маму внесли в избу
В весёлом платье, насмерть сама сшила.
И в нем она была, теперь в гробу,
А мы над гробом и нас мало - было.

Смотрел я на неё, хотелось всё запомнить
Всю, всю, её лицо и митенку, на левой на щеке.
И лоб и руки, всё было покойно,
И белый домиком - платок на голове.

Родная Мама? Это - же конец!
Последние минуты тебя вижу.
Стаю, грущу, подавлен, ненавижу…
Растерянный, совсем ещё малец.

Сестра Мария, всё ещё больна
Собралась, встала с Матерью проститься
Вроде б, хотела к гробу опуститься,
Но, все ж стаяла, от таски черна.

В лицо смотрела пристально и нежно
Заплаканы глаза и скорбный рот.
Шепча молитву, никакой надежды,
Смерть никого назад не отдает.

Подняли гроб и понесли на улицу
Поставили в телегу, как во сне.
Да, только небо начинало хмурится
И как - то жутко становилось мне.

С двоюродным мы братом, Витей - едем
Сказали, что в Ивановском нас ждут.
Да, только Мамы, это - путь последний,
А, там схоронят, там не подведут.

Вот тут она, с печалями вся - здесь!
Я знаю, как нам жизни не давали.
Как потихоньку род наш убивали,
Да так, что и потерь уже, не счесть.

А, за деревней нашей метрах в триста
Находим на дороге три тюка
Подкинула нам одеял ворсистых,
На нашу бедность добрая рука.

Забрали и к Курбатову наш путь
О чем мы говорили, я не помню.
Но знал, что надо Маму помянуть,
И это - безусловно, я исполню.

Ивановская церковь - на горе!
Рядом погост, когда - то был красив.
Перед горой, полно воды в реке,
Нам не проехать гроб не замочив.

Виктор, смекнул и тут же сразу стоп
Кладём лопаты на борта телеги
А, на лопаты уже ставим гроб,
Сами на гроб и через речку едем.

Прозаика! Но так оно всё было
Документальность надо сохранить.
Как изначальность и соху и вилы,
Необходимо помнить и любить.

Нас ждут - раскрытая! Уже сыра земля
Смотрю на камушки, что с ней уйдут в могилу.
И словно обрывается душа…
Морозцем легким пробирает спину.

И началось, уже опущен гроб
Уже, земля посыпалась горстями
Душа моя кричала людям - стоп!
Пока ещё сиял, гроб - плоскостями.

Но шла и шла инерция земли
И вот уже готов могильный холмик
Из кафеля, какой - то треугольник,
Тащил я на могилу, что нашли.

Я украшал, обстукивал лопатой
И дерево в ногах, ей посадил.
Я очень перед Мамой виноватый
И очень глубоко её любил.

Но как велит Евангелия листок
Не знал тогда ни я, и не мой братик.
Хоронят всех ногами на восток,
А, Мама похоронена, на запад. 

Мы уезжали, но я там оставил
Духовности. Они не будут гнить!
Я всё тут рассказал, история простая…
Как Маму, мне пришлось - похоронить.

 27 Октября 1942г. Стих 18 - 19.Х1.1987год.