К телкам

    Почему-то воспоминания о большом и глубоком, о том, что казалось важным и значительным - бледнеют и обесцениваются. Напротив, смешное и нелепое, странное и случайное оживает иногда с необыкновенной живостью и яркостью…
   
- Саню Гнутого я подобрал на вокзале в Торжке – он там завис после очередной отсидки.
Кристальной души человек! Четыре ходки: мокруха, разбойное нападение, а там – вплоть до изнасилования мелкого рогатого скота со смертельным исходом. Я тогда только-только в чине капитана из рядов  Советской Армии уволился, взял землю, технику и начал строиться. Саня и первую землянку копать помогал.  Мы вот сейчас с Наташей здесь, а он – на хозяйстве, и, заметьте, теперь коз и овец он только пасет и доит (всеобщий смех, переходящий в кашель).
Подобными рассказами Серега Бодров имел привычку шокировать дам, особенно незнакомых.

- А Люся моя? Сестру зарезала и дом сожгла. После отсидки жила в Страшевичах. Украла поросенка и стала там же его продавать. Я поросенка вернул, а Люся и сейчас у нас в Заречье работает.
Вспоминается ночевка у Бодрова на хуторе, в саманной постройке, где за соломенной стенкой топала  лошадь и шумно вздыхала корова. Моя лохматая дворняжка по кличке Федот вызвала у Люси самые нежные чувства. Уже засыпая, я все еще слышал ее голос. Она то ласково приговаривала: «Феденька, поешь, поешь, сыночек мой милый», - то с ненавистью шипела, обращаясь к своим кошкам: «Кошаки, опять в каждом углу надрищете, сучары блохастые!»

Гостей на наши с братом дни рождения в годы до неприличия затянувшейся юности собиралось много. Выпивка щедро перемежалась песнями – сначала бардовскими, потом застольными и народными, потом на автобусной остановке пьяная толпа завывала дворовые хиты. Знакомая, сильно продвинутая москвичка, как-то сказала: «Вам по сорок лет, а вы такие козлы!» «Козлам» тогда исполнилось по двадцать шесть.

Праздник был в самом разгаре. Вдруг кто-то резко и страшно с улицы забарабанил в окно. Все выскочили на улицу.  Вдоль деревни бежали люди. На западе полыхало зарево: горела старая заброшенная школа. Резко выстреливал лопающийся шифер.
Похватав ведра и лопаты, понеслись на пожар.

Горело уже вовсю. Кто-то с лестниц лил воду на стены ближних домов. Люди, как это всегда бывает на пожаре, бестолково метались, волоча за собой длинные изломанные тени. В искривленной яблоне с плоской кроной, осыпанной алыми искрами, было что-то японское.
Друг Юрик, с которым полчаса назад мы обсуждали художественные особенности «Северной симфонии» Андрея Белого, в невменяемом состоянии орал, что это поджог, что поджигателей нужно вывести на чистую воду, падал с лестниц, вырывал у людей ведра… Он так всем надоел, что мы насильно отвели его - мокрого, грязного, в репьях и фингалах - в избу и накрепко заперли двери. (На следующее утро тихий и благостный Юра говорил: «Мужики, ведь я впервые за последний год почувствовал себя настоящим человеком, уловил истинный пульс жизни…»)