Письмо другу детства

Я думала, что ты уже в Париже.
В попытке к бегству можно уличить
и выстрелить без промаха в своих же.
Но голову бессмысленно лечить,
когда она имеет поврежденья
тяжелые и в нескольких местах...
Я праздновала новое рожденье
опавших листьев. Праздная, в кустах,
какая-то весёлая гражданка
лежит себе, не смявшая одежд,
пьяным-пьяна. А в небе над Гражданкой
под парусом несбывшихся надежд
летит троллейбус. Я уже не вижу,
куда смотреть, хоть всё и на виду.
Я думала, что ты уже в Париже.
Я думала, я думала, я ДУ...


МАЛА посуда крепкому напитку.
Не всё то - хмель, что льётся через край.
Но нам хватило, видимо, с избытком.
Играй, играй на скрипочке, играй
пустым дворам, подвыпившая осень.
Пусть тарарам и ветер в чердаке
по переулкам письма листьев носит,
и ласковая гладит по руке
любимая, которая не ближе,
чем до весны в начале ноября.
Я думала, что ты уже в Париже.
Я думала, я думала, а ЗРЯ...


ЧЕМУ смеёмся, если до смешного
боимся жить от жизни в трёх шагах.
В шкаф заточить несносную обнову,
чтоб как-то удержаться на ногах
на цыпочках у зеркала в гостиной,
рисующего линию плеча,
овал щеки и профиль длинный-длинный,
и мы летим в осколки, хохоча...
А там, вверху над крышами, смотри же:
та ранка в небе всё ещё кровит!
Я думала, что ты уже в Париже,
где из окна имеешь чудный ВИД...


НЕЙмётся нам, и как угомониться,
раз столько лет, и всё - по пустякам.
Вот под рукой открытая страница -
немой укор нерусским языкам.
А вот глаза склонившейся над мышью
голодной кошки с маленьким лицом.
Я праздновала полное затишье,
безмолвье чувств, когда перед концом
большой зимы натруженные лыжи
ещё скребут обуглившийся снег.
Я думала, что ты уже в Париже,
там, где так вольно дышит человек.
А здесь сидит, приглажен и пристыжен,
и ждёт стакан, вот именно - вина.
Я плакала и падала всё ниже,
как тот самоубийца из окна,
преодолев оконные объятья,
в ту пустоту, которая бледней
и воздуха, и платья, и под платьем...
ЯДУМАЛАЧТОЗРЯЧЕМУВИДНЕЙ.