От писем Мягкиха

                Сергей Мягких, родился в г. Куйбышеве (г. Самара)
                18 февраля 1962 г.

                1970-1977 учился в ср. школе № 16 г.    Ставрополя

                973-1977 учился в Ставропольской ДХШ

                В 1977 году поступил в Ставропольское художественное училище
 
                В Москве 26 января 1981 г. Сережа умер от
                минингита.
   Открываешь эти письма и тонешь в них. И забываешь про урчание в животе, про то, что только что было важным почесать ужаленное комаром колено, про время, которое вообще перестает быть.
   Остаются только длинные теплые тропы этих писем, по которым идешь глазами за автором. А ему хорошо плести их, эти тропы. И, раз он автор, может то луной осветить, и станут тропы белесыми с зелеными веснушками светляков, гладкими из-за темноты, зовущими разуться, и ладошками ступней все трогать и трогать бархатистую их пыль; то солнцем выжечь замысловатый орнамент родниковых речушек на холмах.
   Покойно на этих тропах, ни тебе злости из-за угла, ни тебе углов вовсе. Под ноги глядеть не надо, - по сторонам лучше.

   Вон привидение по имени Лариска с вишневыми губами, и не знает она, что я знаю про нее столько, и от этого славным становится привидение, живым, пахнущим летом. И с ним хорошо.
   Чуть дальше по тропе – рижские помидоры. И уже не надо ехать в Ригу смотреть на них, ведь мне так рассказано, что учуялся дух, что нащупался воск их кожицы, и вкус улегся на язык плоской скользкой семечкой, и сок протек.
   А Черная Лужа, ведь и ты давным-давно гладил ее по поверхности, и она плескала тебе свои тайны в немытое розовое ухо, такие же карасиные и мокрые, плотные своей давнишностью.
   «А Дудас, с большим рыжим затылком…» Вот это портрет! Весь – из пальцев и арабесков на своем загаре. Стоит такой вот и пахнет детством и простотой, понятностью своих переживаний, и так же, как и ты тогда, в его щенячьем возрасте, не знает еще, что жизнь на пыльном чердаке под сонным взглядом кошек-аборигенок и потом останется единственно важной и настоящей, и ничто с ней не сравнится, не пересерьезнит.
   Баталии малолетних воинов. Эдики-виталики. Только оружие настоящее, верное: дерзость и наивность, гений и глупость в собственном соку, целомудрие и целые мешки уже пророщенных, ждущих семян порока.
   Вкус слов, от ежедневных и безобидных своей естественностью до липких сладкой чуждостью, за-граничностью, ноющих пахом, плотоядно и стыдно скалящихся зовущими ухмылками взрослости.

   Какой частью своего шестнадцати- семнадцатилетнего существа ты умудрился увидеть все эти стержни и оси? На сколько же лет ты, чистый и чуткий, успел напережить? Кто и зачем подарил тебе все эти понимания?
   Но знаешь, автор писем, другое удивительно: как ты всем этим распорядился. Взял все и оправдал! И абсолютно все оказалось у тебя нужным из-за своей красоты.
   Интересно, понимал ли ты, что это твоя собственная красота служит вечерним платьем простой обнаженке? Вряд ли. Ты бы не поверил в такую банальщину. Ведь у тебя по-настоящему все было красиво!
   Но ведь все эти орнаменты и ажуры на твоих страницах и мои тоже! Веришь? А ты все рассказал, назвал своими именами и стал мне другом, сообщником. А от молодости своей – гением, а от чувствительности – уязвимым. Ведь на такое бескожее сердце и ветерком обиды подуть нельзя – заболеет, засмотрит глазами мокрыми, задрожит губами – и раскаешься, и завинишься до боли.
   Только никому уже не удастся обидеть тебя.
   Ты умер.

   Не станем говорить о справедливости. Ничего-то мы о ней не знаем. Ты бы не стал, наверное.
   Только я, эгоистка, кричу тебе: ну почему, почему так мало сказал мне моего, перещупанного, переглаженного. Так нужны твои слова про все это и тогда и сейчас, когда сама бессильно немотствую, а от твоей правды замираешь, поглаженный по нутру чуткой рукой.
   И еще кричу (ты же слышишь): возвращайся!
   Посидим, поживем на кухне за чаем и день, и вечер, и ночь, до тихо поющих заряных петухов в сонно-бессонных головах.
   Порисуем тропинки другие, только цвета подобрать, но чтобы красиво, как у тебя.
   Я расскажу тебе про твои холмы, про твое небо, дожди, и тебе не будет скучно, хотя ты много раз перебьешь меня всплеском рук: «да, да, я тоже это видел!»
   Мы ведь оба будем знать, что, да, ты – видел!
   А потом, до одури наследив в душах друг у друга, накричавшись глазами, склеившись общей правдой, мы расстанемся, меняясь монетками, чтобы новая встреча стала неминуемой.
   И в наше расставание ты расскажешь своей бумаге обо мне, пройдешь просто еще одной теплой тропой с моим теперь именем, раскрасишь ее так, как только ты можешь.

   Итак, приходи!
А ты смеешься: «…с кем же ты сейчас говоришь?»
12.05.09