Разговоры - одним файлом

Платон о красоте – Что в жизни главное – Утренний гость – Беседа о жизни – Разговор о Толстом

==========================================

ПЛАТОН О КРАСОТЕ

     Все остальное, говорил Платон, существует ради чего-то другого, лишь прекрасное существует ради себя самого. В прекрасном, говорил Платон, таится порыв к бытию, жажда существования. Художник, к примеру, или резчик, в мгновенном озарении увидевший прекрасную фигуру, – разве он не чувствует себя обязанным привести ее к существованию, дать ей жизнь. Прекрасное, говорил Платон, – это жестокий тиран, вынуждающий нас добиваться расширения его владений. Следует знать, говорил Платон, что прекрасное делится на виды, и эти виды образуют ступени прекрасного. Чем выше положение вида в этом ряду, тем настойчивее стремится он к воплощению, тем громче звучит исходящий от него призыв. Само собой, говорил Платон, что высший вид прекрасного – это человек. Прекрасный человек – это такой человек, в котором гармонично соединяются все лучшие качества тела, ума и духа. Прекрасный человек прекраснее всех других прекрасных вещей. Ясный перец, говорил Платон, прекрасный человек должен быть воплощен. Создать прекрасного человека – вот наша цель, наш долг, наша обязанность. А вообще-то, говорил Платон, допивая вино и откидываясь на подушки, слова здесь излишни, все и так ясно, а кому не ясно, тот осел.


ЧТО В ЖИЗНИ ГЛАВНОЕ

     Ко мне пришел президент Вальтер Затлерс и сказал:
     – Уважаемый господин, главное в этой жизни – быть хорошим гражданином и патриотом своей страны.
     Ко мне пришел генеральный директор Службы госдоходов Дзинтар Яканс и сказал:
     – Уважаемый господин, главное в этой жизни – исправно платить налоги.
     Ко мне пришел папа римский Бенедикт XVI и сказал:
     – Сын мой, главное в этой жизни – быть хорошим католиком и подавать нищим.
     Ко мне пришел американский художник Энди Уорхол и сказал:
     – Парень, главное в этой жизни утром хорошо посрать.
     Ко мне пришел американский писатель Чарльз Буковски и сказал:
     – Я согласен с Энди, чувак.
     Ко мне пришел Гаутама Сиддхарта, помолчал и ушел.
     До утра было далеко, и я ждал, что кто-нибудь еще заглянет и объяснит мне, что в жизни главное.
     Но больше никто не пришел.


УТРЕННИЙ ГОСТЬ

     Утром ко мне пришел Платон, а может быть Сократ, – спросонья было нелегко разобрать. И говорил мне Платон-Сократ что-то мудрое, но невразумительное. О том, что жизнь предполагает волю к жизни, а воля к жизни предполагает цель, что никакой заданной цели у человека нет, поэтому человек должен сам выбрать цель, задача эта, однако, невыполнима, ибо как можно стремиться к тому, что сам назначаешь целью, цель не выбирают, а то, что выбрано уже не цель, поэтому среди сущего необходимо найти нечто такое, что зачаровывает нас, манит, влечет, подобно сиренам, нечто, что усыпляет наш ум, но возбуждает чувства, стремления, и я, сказал мне утренний гость, знаю такое нечто.
     – Что же это? Скажи скорее! – воскликнул я и проснулся.
     Кто-то хлопнул дверью в подъезде. За окном было пасмурно. Шел мелкий дождь. Будильник отзвонил час назад. Я проспал утреннюю трансляцию US Open, и по ящику уже показывали прогревочный заезд Touring Car в Германии.


БЕСЕДА О ЖИЗНИ

     Как-то раз мы сидели с Фомой Кемпийским и йогином Минапой в кафушке и говорили о том, как придать этой жизни смысл.
     Фома говорил: если хотите наполнить жизнь смыслом, подражайте во всем Христу. Минапа рассказывал о правильном дыхании и медитации.
     Я чувствовал, что Минапа ближе к современной жизни, что он лучше понимает ее потребности, но не мог объяснить себе, почему. Наконец я понял. В былые времена люди презирали тело, считая что тело мешает спасению души; теперь они занимаются душой только для того, чтобы укрепить тело.
     У Фомы не было шансов, а на Минапу я бы поставил девять к одному.
     Самому мне было наплевать и на душу, и на тело, и я готов был обменять то и другое на хороший роман в шестнадцать тысяч строк.


РАЗГОВОР О ТОЛСТОМ

     Ко мне пришел Чехов Антон Палыч и сказал:
     – Поговорим о Толстом.
     – Ну, не знаю, – сказал я. – У меня и мыслей-то о нем никаких нет.
     – А я вот о нем часто думаю, – сказал Антон Палыч. – Замечательный в своем роде человек был и замечательный писатель.
     – Чем же он замечателен как человек? – спросил я.
     – Прежде всего тем, что оставил много документальных и литературных свидетельств, позволяющих проникнуть в суть его характера и его отношения к людям и Богу.
     – Вы не первый Антон Палыч, – сказал я, – кто интересуется характером Льва Толстого. На днях у меня был Горький и тоже говорил о Толстом.
     – Что же он вам наговорил? – спросил Чехов.
     – По его мнению Толстой очень боялся смерти. Этот страх и был сутью его характера.
     – Очень проницательно для Максимыча, – сказал Чехов. – Не ожидал от него такой прозорливости.
     – Путаетесь, Антон Палыч, – сказал я. – Прозорливость есть способность предвидеть будущее, а проницать в суть характера – это совсем другое.
– Не ловите на слове, – сказал Антон Палыч. – Все равно не поймаете. Тот, кто проницает в суть характера имярек, предвидит поступки, которые тот будет совершать, и наоборот: предвидеть поступки имярек – значит понимать его характер.
     – Согласен с вами. А вы согласны с Горьким? – спросил я Чехова.
     – Отчасти, – сказал Чехов. – Потому что страх смерти в Толстом был эффектом производным, а изначальным эффектом, или, лучше сказать, аффектом, была его тревожность, неуверенность в себе. Отсюда и желание доказать свою смелость и стремление добиться расположения других, завоевать их любовь. Ведь что такое желание славы, о котором он так много писал? Это желание всеобщей любви. Отсюда же такая острая его реакция на «нелюбовное» отношение со стороны крестьян и лакеев. Ему хотелось бы, чтобы его все любили, даже сапожники, потому что он не чувствовал в себе права на существования – естественное чувство любого уверенного в себе человека.
     – Интересно, – сказал я. – Не отсюда ли и его постоянное стремление к самосовершенствованию?
     – Именно так. Он как будто все время чувствовал себя виноватым и хотел исправиться. И обратите внимание, с какой настойчивостью он стремился воспитать в себе равнодушие к тому, что думают о нем окружающие. Это потому, что его крайне заботило мнение о нем других людей.
     – Антон Палыч, – сказал я, – вы – великий диагност.
     – Я бы предпочел быть великим писателем, вроде Толстого, – сказал Чехов. – Но, как говорится, каждому свое.
     – А что вы скажете об отношении Толстого к Богу?
     – Оно соответствует всему, что я уже говорил. Не в силах добиться безусловной любви всех людей на планете, Толстой обратился к Богу и попытался добиться Его любви. Ведь такая любовь по определению была бы бесконечной и превзошла бы людскую любовь, и Толстому не нужно было бы думать о людях и их отношении к нему.
     – Антон Палыч, – сказал , – почему бы вам не изложить эти мысли в большом биографическом труде о Толстом? Вы сравняетесь тогда с Радзинским и Быковым.
     – Я – вроде Сократа, – сказал Чехов. – Предпочитаю устное слово письменному. К тому же мне мешает мой скептицизм: я никогда не уверен полностью в том, что говорю.
     – Значит, и вам не хватает уверенности, – сказал я. – Ну что ж, у меня есть отличное лекарство от неуверенности.
     – Неужто шампанское? – глаза Чехова заблестели.
     – Да, – сказал я, – Veuve Clicquot. Вчера привезли из Франции.
     – Так что же вы сразу не сказали! – воскликнул Чехов. – Столько времени потеряли.
     – Почему же, – сказал я. – Мне ваши мысли показались занятными.
     – Скорее звоните Максимычу, – сказал Чехов. – Пусть принесет икры и лимонов.
     – Можно и Радзинскому позвонить, – сказал я, – или Быкову.
     – Ну, это уж перебор будет, – сказал Чехов. – На троих – в самый раз.