Ульвиг Серая Шкура. Кровь за кровь. Глава 5

Глава 5

Ласково солнце в словенской земле. Греет оно долы да курганы, веси да грады. А городов в словенской земле – ой, как много. Недаром прозвали её Гардарики – страна городов. Умоет и причешет солнечным светом благодатную землю, подарив приплод да урожай. Потому и чтут словене прежде всех Даждьбога-солнце, кто ж ещё так позаботится о разбросанных по земле-матери племенах? И хоть рода да племена – каждое по своему кличут, а всё одно знак единый на одёже носят. Коловрат называется. И показывает небесному светилу вышитый знак – кто свой - словенин, а кто - пришлый. И тогда уж клади-не клади богатую требу в назначенный час – всё равно прознает ясное, кто есть кто. Но бывает и такое, что и чужаку улыбается дед Даждьбог ласковей, чем иному из своих. Так как, прежде всего не по одёже и родовым знакам судят людей, а по поступкам.

Ульвиг лежал под грозовой сосной. Ласковый ветерок играл с  густыми волосами, теребя белёсые пряди, расчёсывая их чуткими пальцами. Солнце грело тело, медленно, но верно выкрашивая его в цвет луковой шелухи. Глаза викинга были прикрыты. Мысли катились, словно волны родного северного прибоя, неспешно омывающие прибрежные камни. О еде можно было не беспокоиться – под многопудовым камнем в глубине леса, чтоб не добралось охочее до лёгкого корма зверьё, лежали аккуратно завёрнутые в мешковину полоски сочной зайчатины.
Облака тянулись белыми клочьями по небесной реке, удивляя неповторимыми очертаниями. Словно белые щиты, поднятые над синими парусами в знак добрых намерений. Утреннее спокойствие постепенно затопило тело, наливая веки, принося добрые сны. Ульвиг видел себя мальчишкой: намаявшись за утро таскать жирную треску, прилёг он на покрытое чешуйками дно лодки и спокойно уснул. Зная, что спокойное море родного фиорда донесёт к берегу, туда, где в разогнанной утренним ветром дымке высился длинный и низкий дом, в котором его ждали отец и братья….

Сказывают скальды, что давным-давно была у коварнейшего из Асов – Локи и другая жена. Звали её Ангурбода – Провозвестница Скорби. И подарила она лукавому трёх детей. Первый был Фенрир – громадный волк, росший настолько быстро, что боги смогли остановить его лишь колдовской цепью, пока он не пожрал всё сущее. Вторым был Ёрмунганд – мировой змей, спеленавший своим телом весь срединный мир. Третьей была великанша Хель – наполовину синяя, наполовину – цвета мяса, сосланная Асами в серые подземелья править ратями мертвецов. И ждут ужасные отпрыски, и боги ждут часа, названного Рагнарёк – сумерки богов – время великой битвы, после которой обновятся земля и небо, и засветит негаснущее солнце. Но будет это ещё не скоро….
А самые старые из отведавших мёда поэзии задумываются и сказывают о том, что качались дети Локи в сотворённых руками глубинных гномов колыбелях, и после того, как выросли, попросили подгорные умельцы колыбели назад. И сковали из тех железных корзин, ещё сохранивших тепло чудовищ, смертоносное оружие. Вышел из колыбели Фенрира меч, острый, как волчий клык. Назван он был Тюрвинг, и, будучи вынут из ножен, обязательно уносил чью-то жизнь. Из колыбели Мирового змея получилось копьё – Ормодд, названное так потому, как в точности повторяло очертания змеиного тела. А из колыбели владычицы преисподней выковали гномы секиру, которую так и назвали Хель. Были те клинки черны, как тьма, в которой они ковались, и такого же цвета были их кровожадные сущности. И было то оружие настолько искусно сработано, что устрашились Асы и послали гонцов разыскать смертоносную сталь, содержащую в себе сущность детей Локи и великанши из Йотунхейма. Но нашли посланцы богов лишь потухший горн, да куски остывшего железа. И, что вроде бы не удержали ни море, ни земля зачарованное оружие, и бродит оно с тех пор по миру людей, попадая рано или поздно в руки великих воинов, имеющих силы напоить голодную сталь. Вот так-то….

В мирно плывущих облаках показалось бородатая голова. Была она цвета небесного тумана: белые глаза грозно взирали на срединный мир, седая борода развевалась в вышине. Вот вздулись и опали серые щёки, похожие на исполинские кузнечные меха, и в бездонной высоте родился ветер,- то могучий Стрибог послал своего старшего внука Хладовея пасти стада облаков. Радостно принялся за дело леденящий северный ветер: полетели в стороны клочья небесного тумана, на смену им понеслись тёмно-серыми кораблями тучи. Небесная твердь исчезла, затянутая облачной пеленой. А с юга, наперекор ледяному ветру, неотвратимо надвигалась чёрнильная туша, издалека блестя вспышками молний. И хоть не хватило сил у могучего Хладовея остановить тёмную громаду, всё же замедлила свой бег грозовая туча, растянулась рваным покрывалом до горизонта, приведя за собой беспросветную серость.
Ульвиг пробудился, едва только один из быстрых стрибожьих внучат, пролетая мимо, коснулся крылом его щеки. Вскочив на ноги, викинг удивлённо отметил про себя, что день уже подошёл к концу, и что это на него нашло? Постарался припомнить сны, но как всегда бывает, после пробуждения уже мало, что вспомнишь. Руки ощущали приятную тяжесть секиры,- и когда успел? А разум настойчиво напоминал, что секиру в кожаном чехле уложил подле себя, когда прилёг в корнях грозовой сосны.
Викинг недоуменно пожал плечами и вдруг насторожился: зачарованный топор дрожал в руках. Но дрожь - не дрожь, скорее – трепет – не так вела себя верная секира, чуя близкую битву. Это билась в чёрном лезвии не злая ярость сражений, то было предвкушение встречи с чем-то знакомым и родным. Глаза сами взглянули на спуск. По травяному откосу поднимался Вельмунд.

Старец явно спешил и, сгорбившись, завесив лицо ширмой спутанных волос, помогая себе резным деревянным посохом, семенил к Ульвигу. Викинг, привычным движением закинув за спину секиру, смотрел на старика. Под серой робой обозначились острые костлявые плечи, согнулось немолодое тело, неся на горбу тяжесть прожитых лет. Подойдя почти вплотную, Вельмунд поднял голову и откинул с лица спутанные волосы, и викинг едва удержался, чтоб не отшатнуться. Под дряхлой кожей, жёлтым пергаментом обтянувшей череп, вились чёрными змеями жилы. Глаза словно залили молоком, из них слепыми бельмами смотрела на Ульвига сама вечность. Рот, бессильно ощерившись пеньками то ли сточившихся, то сгнивших зубов, что-то тихо шамкал. Поднеся ухо почти вплотную к этой зловонной расщелине, викинг сумел-таки разобрать в тихом шёпоте слова: «Вырой мне яму под сосной».
С тихим шелестом выполз из ножен скрамасакс, и северянин споро принялся за работу, поглядывая на небо,- работать под ливнем тяжело, следовало успеть до грозы. Согбенный Вельмунд, казалось, за пару минут подряхлевший ещё лет на сто, сидел у дерева, задумчиво глядя на викинга. Хотя, что он там мог видеть? Неумолимое время завязало усталые глаза белой повязкой, давая им отдых после долгих лет службы.

Сталь неистово вгрызалось в землю. Горсти земли летели в разные стороны, постепенно вырастая в пахнущие сыростью маленькие курганы. Ульвиг приподнялся с колен и рукавом вытер пот, мелким бисером облепивший лоб и виски. Яма глубиной где в локоть, а где почти в полтора начиналась под корнями и рублеными краями повторяла абрисы человеческого тела.
Вельмунд спокойно кивнул и тяжело бухнулся на колени – видно, сил передвигаться уже не осталось. Заляпанный глиной и землёй викинг кинулся вперёд, подхватил немощное тело. «В яму… и засыпь землицей»,- прошамкал в ухо щербатый рот. Ульвиг тяжело засопел: бывало, конечно, что в голодные годы стариков и детей уводили в лес, и какой-то там конунг при наступлении врага, которого не мог одолеть, приказал схоронить себя в кургане живого, но всё же мысль хоронить человека заживо оставалось для него дикой. Затянутое в мешковину серой робы тело старика весило, как у ребенка: время – старый вампир выпило из него все соки. Встал. Осторожно опустил набитый костями мешок в свежевырытую яму. Кивок Вельмунда: «мол, засыпай уже». Руки вязли во влажной земле, пласты глины уверенно ложились поверх шитой орнаментом материи. Вырытая яма, словно жадные коричневые губы, постепенно смыкала края: исчезли подвески-обереги у тонкого пояса, сложенные на груди руки – этот вечный жест мира и печать покойника. Северянин с остервенением зысыпал яму, и с первыми каплями всё было кончено. Могилу можно было не ровнять – гроза причешет земляные вихры, обмоют и разгладят неровности косые струи дождя.
Ульвиг встал и, не оглядываясь, пошёл в лес – под лысой сосной от дождя не спрячешься, а то гляди, и Перун стрелой зацепить может. Присел на поросший мхом древний валун, который подпирал сбоку молодой дубок, глядя на свежевскопанную землю, под которой нашёл покой старец, задумался. Раздался треск, воздух наполнился запахом жжёного дерева. Викинг посмотрел вверх, туда, где, просвечивая сквозь переплетённые ветви и листья, ярким факелом горела грозовая сосна. Но, резко вспыхнув, небесное пламя не могло долго есть сырое дерево и, отступая перед сыростью и влагой, гасло, как и сотни раз перед этим. Перун ещё два раза штурмовал древесную башню, наполняя разреженный воздух ароматами угля и пепла, гремя далёкими громами.
Гроза, наконец, отбушевала и поплыла дальше, блестя вспышками молний, вонзающихся кривыми мечами во врагов словенского бога. Дождь плескал в лицо мелкой моросью, дышал сыростью, добираясь дробными каплями до человеческого тела. Ульвиг сидел на валуне, нахохлившись, и кутался в меховой плащ. Заухала в лесной глуши далёкая сова. Большой ворон тяжело пролетел над обрывом, сделал один круг, другой…. Поднимаясь всё выше, птица захлопала крыльями, на мгновенье зависнув над всё ещё дымящейся верховиной грозовой сосны, и приземлилась на толстый обломанный сук недалеко от верхушки. Со спины ворона то ли свалилась, то ли скатилась проворная фигурка и, цепляясь за неровности и шероховатости дерева цепкими коготками, по спирали огибая многовековой ствол, в мгновение ока спустилась наземь. Курдуш понюхал рыхлую свежую землю и, проскрипев самому себе какое-то словцо, уселся на толстый корень и подпёр рукой морщинистую мордочку.
Время шло: вот скатилось с небосклона и кануло в море огненное колесо, в царство теней превратила зелень лесов великая кудесница ночь, проснулись все те, кому тяжко жилось под сенью дня. Но Ульвиг, как впрочем, и Курдуш, не потерял зрения в ночной темноте. Только глаза поменяли цвет на гораздо более светлый. Потому викинг и увидел то, что происходило на обрыве под сосной.
Пробили рыхлую землю пять заострившихся пальцев. Расбрасывая земляные комочки, рука высунулась на кисть, затем – на локоть, и принялась яростно разрывать могилу. Вскоре из земляных пут вырвалась вторая рука и начала помогать сестрице. Курдуш, угольно-чёрной тенью метавшийся между конечностями, о чём-то радостно пищал, помогая хозяину. Глаза викинга чуть расширились, и теперь белели двумя точками из ночных зарослей. Руки мертвеца копали, как одержимые,  – видно, залежался на том свете. Раздался протяжный стон, и Вельмунд сел. Протерев от налипшей землицы глаза, старец подвигал ногами и наконец, выбравшись целиком, встал и пошатываясь прошёл несколько шагов. Прислонился к шершавому стволу гигантской сосны и часто задышал. А потом позвал в темноту:
- Ульвиг, подходи… не бойся.
«Да я и не боюсь, хотя не по себе немного»,- подумал викинг, но ничего не сказал. Положил огрубевшую ладонь на рукоять ножа, осторожно, стараясь не задеть широкие листья кустов, ещё хранящих целые лужицы дождевой воды, двинулся вперёд,
Вельмунд, правду сказать, выглядел помолодевшим. Длиннные волосы, щедро разбавленные сединой, были откинуты назад, открывая высокий загорелый лоб, кустистые брови, озёра высильковых глаз. Старик улыбнулся – во мраке блеснула белая кость зубов. Королевская осанка – не скоро ещё согнут годы сильную спину, преклонят на грудь благородную голову. Да и голос, словно журчащий ручей,- поневоле остановишься послушать. Курдуш чернильной кляксой сидел на обтянутом серой тканью плече и вылизывал крохотную ручку.
Викинг, не веря глазам, подошёл вплотную. Молча раглядел улыбающегося старика, сел на торчащий корень.
- Трижды метал золотые стрелы Перун, и трижды грозовое дерево подставляло своё тело. Видел бог-громовик ту нечисть, что пряталась под корнями мёртвого древа, да только неугодно старому Сварогу её истребление. И видит Великий, хоть хозяин той нечисти, как и всякой другой, Чернобог,- ан всё одно свету служит,- старик прочистил горло и продолжил: - И сорок лет уже те качели качаются. Сорок лет живу - ни жив, ни мёртв - по нескольку раз в год закапываюсь, умираю…. Но вновь, хотя и скрипит зубами злая Морена, а всё одно отпускает. И выдворяя меня из Нави, отдаёт лоскут молодости – дескать, живи, пользуйся моей добротой – а потом, как улыбнётся голым черепом – а всё равно ко мне вернёшься, тогда долги и воротишь. И холодно, и тревожно мне после этих слов, но радостно – стоит вернуться из сумрачного, тёмного царства Морены и взглянуть на звёзды, послушать, как поёт ветер, посмотреть спешащие вдаль волны, и радость забирает тебя предельная. И продолжаешь бороться, существовать.
- Так,- только и сказал северянин,- а этот откуда?- кивок на бесёнка.
- А… это Курдуш, после первого поднятия из могилы смотрю - сидит на взгорке, срипит нешто. Лицом - уголь, росточком – лапоть. К тебе, говорит, с гостинцем от хозяина. Хозяин – Чернобог, то есть. А где ж гостинец – дык, я и есть гостинец, говорит. И слово мне своё заповедное нашептал. Но потом не единожды сожалел об этом. И приходится ему по большей части не души людские с пути светлого сводить, в угоду Чернобогу,- а всё больше мои указания выполнять, что Свету и служат.
И хоть скрипит бес иной раз зубами, а поделать ничего не может – словцо-то заповедное крепко у меня в памяти засело.

И лес, казалось, затих, прикладывая ухо к жутким и странным тайнам, перелетающим от одного собеседника к другому. Перестал шелестеть листьями дождь, стараясь не перебить размеренный и надтреснутый говор старца, сказывавшего о таких вещах, что прислушайся к ночной беседе случайный путник,– рассвет встретил бы седым. Поведал Вельмунд о Квашне и урсах, о том, какое зло возят те в крытой повозке. И стало в лесу ещё тише, и забывал дышать викинг, узнав, что людские муки и горе собирают купец с дружиной. А горестей на белом свете ой как много! А долго сыскать не могут - так сами и запытают ли занасилуют первого встреченного. И садят женщин со всякой нечистью в клети, а потом понесёт молодуха через девять месяцев игошу – ублюдка мертворождённого, что растёт и кормится теми муками, что собраны до этого. И хорошо случилось, что викинг, вскрыв мешок, не задохся сразу от многих горестей и мучений, что хлынули через кожаную горловину, а уполз подальше. А игош свозят со всей словенской земли хозяину, намеснику самого Чернобога на земле. И растит Хозяин чудо невиданное, да одноглазое, Лихом прозывает да игошами потчует…
И сидели бы так Вельмунд и викинг с начала ночи до первых петухов, да только прервали их неспешную беседу. Как начал сказывать старец о Хозяине, так полоснул по ушам отчаянный крик. Старик и Ульвиг вскочили на ноги, переглянулись: сомнений не было ни у кого – услышанный вопль принадлежал Данко.
Призывно чернел вокруг лес, зовя рвануть на помощь, да только звать дважды не надо было – одиноко возвышалась наокрест над всеми грозовая сосна, и не было никого у её подножья, лишь блестела жирной шкурой сырая земля, да и то – от грозы, наверное.