Тезей часть тринадцатая

Глава тринадцатая

I

Ствол обвила древесная змея,
Как будто год отмечен полнолуньем,
И сладко спать лягушкам-говоруньям,
Пока не уменьшается семья.

И сон змеи неслышен, словно бриз,
И невесом, как лёгкая вершина,
Почти Нарцисс пред озером, Парис,
Вкушающий не яблоко, но вина

Желания, в предчувствии любви,
Чей плод созрел и просится – сорви! -
И неге безмятежного движенья,
И ни к чему змее воображенье –

Так дерево из глубины веков
Растёт и обеспечивает кров.


II

Скитаниями полнится мой сад,
Что след любой, что отпечатки в луже,
Птенцы, что безобразно голосят,
И стаи, что над отмелью закружат,

Берёзовый чернеет алфавит,
Распадок в двух шагах от бурелома,
Библейским нимбом омут перевит,
Чернеет прошлогодняя солома,

И глина, как послушная жена,
Так стелется по склону! – так ложится! –
Как будто безнадежно влюблена,
Как прежде, как столетняя лисица

В чиновника, в чернильницу и тушь,
Куда тебе, зачем, учёный муж?..

III

Не торопись разглядывать закат –
Мир внемлет песне сумрака и мрака,
Что слух переживаниям цикад,
Кузнечиков, и знаков зодиака,

Загадка – что на чём отражено,
Вода ли превращается в вино,
Озоновая множится причуда,
Возносятся ли замки из песка,
Иль к сумраку нисходят облака,
Иль звёзды возникают ниоткуда –

Но чисто, кроме красок – ничего,
И падают, как все за одного,
Колонны, и на них – кариатиды,
И не закат, но шествие Изиды...

IY

Не вслушивайся – дудочка молчит,
Ещё одна мелодия пропала,
Не воздух распадается, но щит
Воспоминаний... не было ни бала,

Ни кринолинов, ни влюблённых глаз,
Что стёрто и забыто в этот раз? –
Постель в чужой квартире? – ночь на крыше? –
Я падаю, а дудочка всё выше

Несёт своё молчанье, силуэт,
Есть – живопись, мозаика, скульптура,
И линий напряжённого эпюра
По всей земле раскинувшийся след.

И взгляд, пройдя материей, замрёт, -
Ещё одна мелодия без нот.

Y

Прозрачно то, что незаметно,
Абстрактное всегда дискретно,
И пониманию вредит,
Вращается картина мира,
Вещают майна или вира,
И верят оптом и в кредит.

Струи свои потоки, Лета –
Я в них купался выше где-то,
Затем привычке изменил,
Искал занятие на суше,
Попался осени-кликуше,
Переменившей цвет чернил -

Ещё не чёрных, не бесцветных,
Но пасмурных и беспросветных,
И выцветающих, скупых,
И ночь, в потёках базилика,
Видна на расстоянье крика,
Усталого, как ржа и жмых.

Мы так же скручены и свиты,
Бычком в томате ждём амриты,
И Шива пляшет животом,
Цвета охряны и багровы,
И грязь священные коровы
Находят прямо за мостом.

И я не верю переправе –
Из снов ли соткана, из яви –
Зачем и что соединит? –
То призрачна, не то прозрачна –
Она барочна и барачна,
И тенью падает в зенит.

Вслед ветру тает перспектива,
Невидима, слегка дождлива;
Стоят берёза и ольха,
Осина, как портрет подранка,
Болота скатерть – самобранка,
Реки демьянова уха.

(0)

Сюда бы три стопарика и штоф,
Сивуху не занюхать Чебурашкой -
Мы станем выше полчища кротов,
Повязанных крапивною рубашкой,

Зимовкой без Дюймовочки, в зерне,
и на живца - кузнечика в стерне -
Ловить порядок или беспорядок,
Затем отметить шествие сардин,
Среди которых важный господин -
Копчёный угорь изморозью гадок! -

Ты отпотел? - дыхни на сей хрусталь,
Перевяжи рассвету пуповину,
Как Шарикову яйца Борменталь,
Иль подвигом папанинскую льдину...

YI

Вечерняя тревожная фиалка,
Бархотцей отливают лепестки,
Как будто подступает камералка,
И сборы окончательно близки,

Твой фи-олет подобен триолету –
Днём поглощает, ночью, как вендетту,
Мне возвращает цвет и аромат,
А в сумерки мерцает, беспокоит,
Трепещет лепестков твоих овоид,
И воспаляет воздуха примат –

Почти гроза, но тише, незаметней,
Не тот Париж, что сдался за обедней,
Но петухом насиженный птенец –
Удушливый, раскрытый бубенец...

YII

Гугенотами в ночь нарядилась опушка,
Переходами светлого пламени в лёд,
Или снова проснулся семнадцатый год,
Словно ангел упал сквозь игольное ушко,

И бравада слетела сусальным листом,
Перепадом от ржавчины слов в укоризну,
Точно в рану вопроса из моря перстом,
И подменышем ветер пригнал дешевизну,

Спящих почек цветенье укрылось за грань,
Взмах – и складка пошла стекленеющей рябью,
Не усну в этот вечер, пока не ограблю
Подключичную боль, межреберную склянь,

Кто придёт посмотреть на рассвете на время? –
Неизбежно падение, как в Вифлееме...

 YIII

Вполоборота, в полнаклона,
Что ось товарного вагона,
Иль в муравейнике оса,
Скорбит мадонна над младенцем,
А тот, откинувшись коленцем,
Перебирает небеса –

Там – тени пляшут кривовато,
На этих – сахарная вата,
И жажду нечем утолить,
А здесь свинцово и багрово,
И нам иного нет покрова,
А то к чему бы этот длить...

Ещё вода бодрит, не гасит,
Румянец старческий не красит
Лица, и руки не дрожат,
И любопытство не уснуло,
Как эхо пламени и гула,
Борьба голодных кукушат.

Младенец плачет? – Небо никнет -
Ещё не скоро он привыкнет
К телесности и голосам,
Пройдёт стеною и забором,
Состарится за разговором
И воспротивится весам,

Качающимся, с полуосью,
Так слюдяную дрожь стрекозью
Недвижный воздух исказит,
Молозиво бежит неспешно,
И тень, уснувшая безгрешно,
Подобно облаку скользит,

Вбирая трещины, проёмы,
За ней, отчаяньем ведомы,
Приходят мысли о любви,
Мадонна спит, младенец плачет,
На стыках плит пространство скачет,
Попробуй – не останови.

IX

И ночь–то липнет, что глюкоза,
И сон – подобие наркоза –
Наваливается, потлив,
Но отступает от удушья,
И тени, что рисунок тушью,
Не различают перспектив.

Какие нам нужны обломы,
Помимо сена и соломы,
Кормушки, полной сухарей,
Горелой каши, хлебных крошек,
Мятущихся вкруг лампы мошек,
Ненужных в прошлое дверей,

Для умирания иллюзий,
Как будто жизнь и смерть в союзе
Устали продавать раёк,
На арлекине пудрой - сера,
Мучнисто – бледная химера
Дожёвывает свой паёк.

Мелькает мёбиусом вспышка,
Внутри – лабаз и золотишко,
Снаружи – пепел и роса,
И дышишь, точно звук натружен,
И мой сурок обезоружен –
Обледенела полоса.

Но это – выше, ниже – лето,
И дует, как из менуэта
Причудой сердца золотой,
Куда доверчивей объятья,
Чем разговоры и проклятья,
Так что я вижу за чертой? –

Там пристальность и бестелесность,
Скорее марево, чем местность,
Объём меняющихся форм,
А человеческое – ниже,
И я не облако увижу,
Но мир без этики и норм.

X

Мы словно пляшем в батискафе,
И мир темнеет за стеклом,
Без сожалений, эпитафий,
Переживаний о былом –

Нет ничего внутри сосуда,
О чём бы стоило жалеть,
Но, если можно – я не буду
Сегодня танцевать и петь,

Спроси – с чего? – а воздух вытек,
Наука знает много гитик,
Да не умеет ни одной,
Не за стеклом, так за стеной

Стучится ветер, там не душно,
И я витийствую послушно.

XI

Не голос сердца – перекличка,
Зла пересмешника привычка
Так повторять, что хоть завой,
Стряхни на миг оцепененье,
Представь, что ты ещё растенье,
И приживается подвой. -

Из почки – плод, скорее – кокон,
Отсутствие дверей и окон,
Не звук, чуть слышный аромат,
И тянутся углы свирелью,
Как сны порочащие в келью,
Как просветлённому – стигмат.

Рубить сплеча? – паденье сладко,
Но ни подъёма, ни упадка –
Зажжёшь огонь – пойдёт дымок,
И степь безвидна, и морская
Гладь, плот иль лодку отпуская,
Всего лишь выплюнет комок.

Стихия настигает всяко –
Орла изображай ли, рака,
Глубоководный экспонат,
Спят жители вершин и впадин,
Упал – и смысла, кроме ссадин –
Нет от осколков колоннад.

Ты обернёшься скарабеем,
Светило сумрачным аллеям
Доверишь на единый миг,
И больше не увидишь света –
Не от обиды иль запрета,
Но, как я вычитал из книг –

Любое расставанье – вечно,
Останется скорбить сердечно,
Вздыхать – зачем не всемогущ,
И слушать эхо и рефрены,
Как завывания сирены,
Ненужный трепет райских кущ.

XII

Так сны русалочьи текучи,
Что от болезни неминучей –
Прозрачности – не уведут,
И что такое водный трепет? –
Куда сильнее зябнет рэббит,
Не то дрожит в огне редут.

Ни писем в виде водных знаков,
Морских коньков и мудрых раков,
Ни затонувших кораблей -
Зелёных водорослей кисти,
Пещеры каменные листья,
И отложение солей.

Вздохни, как воздухом, пространством,
Люби с завидным постоянством
Один и тот же водопад,
Сверкая кожи перламутром,
У кромки льда холодным утром
Истай нашествием цикад,

Так полнозвучно и бездонно,
Что остаётся - монотонно,
Однообразно, без следа,
Другая девица утонет,
Не то в поток венок уронит,
Сама становится – вода.

А что с любовью? – тоже – влага? –
Ещё не бабочка – имаго,
Но непохожа, далека,
Как будто сказка без героя
В кругах воды страшнее втрое,
И к лодке тянется рука...

Ты – смутный облик, незнакомка,
Прозрачна снов твоих котомка,
И смерть невидима в воде,
Бежит поток твоей рукою,
И низкий берег за рекою
В тумане кажется – нигде....
 

XIII

Нет, не металл в конце туннеля -
Но то зиготы и аллели,
То нисхождение с орбит,
Атлас и бархат на портянки,
И только мех аналостанки
Из детской памяти рябит.

Солги красавице нездешней,
Что ты уснул порою вешней,
И заблудился в вышине -
Там то рисунок невесомый,
То сад, и молнии, и громы,
То растворение в огне...

Сегодня с нами все пределы,
И черный переходит в белый,
А далее – не разглядеть,
Из мирового батискафа
Заметно, как менялась Яффа,
И можно амфору задеть.

Но всё не трещина – опора,
Куда проникла фитофтора
И, разумом заражена,
Сбегает жизнь волной эмоций,
Без путешественников, лоций,
Как тьма без спутников – одна.

Что есть дуальность? – рикошеты -
Орлом и решкою монеты,
Добром и злом – не объяснить,
Начало и конец движенья,
Единый всплеск воображенья,
Узлом завязанная нить.

И не пора ли в путь, на землю? –
Я голосу красотки внемлю,
Но больше помню лес и дол,
И жду похода за грибами,
А мой туннель картинкой в раме,
Как шутка, украшает стол.

XIY

У входа в подземелье – никого,
Ни амазонки в платьице, ни скво,
Поставившей треногу у вигвама,
Драконы спят и рыцарей не счесть –
Но стоит ли под эти скалы лезть,
Не скажут ни Га-Ноцри, ни Варавва. –

У каждого найдётся свой резон
Не объяснять, что значит обязон
В раскладе карт, и для чего сезамы,
Есть многое, помимо конопли,
Хранимое в расщелинах земли,
И ниже, или там - за образами.

Мы прячемся? – мы доверяем тьме? –
И женщиною в этой кутерьме
Не свет небесный – поймы плодородье,
И влага – свыше или из пещер,
Проходит мимо, словно Агасфер,
И вот уже не отрок, но – отродье

Я сам – причинно-следственная связь,
Зачем мне сталактитовая вязь
И мрамора под известью каверны? –
И не могу себе найти причин,
Чтоб сгинуть среди каменных пучин,
Которые совсем не эфемерны –

Я всё ещё надеюсь, но не жду,
Ни в каменном, ни пламенном саду –
Урании ли гостем, Прозерпины -
Ищу следы от дома и костра,
И женщину, с которою вчера
Мы выросли из облака и глины.

И спит ли, разрушается вулкан –
Сухой остаток или пеммикан
Дымится в котелке и пахнет домом,
В пещере Кербер или троглодит,
Устав от одиночества, сидит,
И голос твой мне кажется знакомым.

XY

Ты сравнивала – а потом забыла,
Что сравнивала – пепел и золу,
Как будто разбирается светило,
Что полетит по ветру поутру.

Нет разницы меж девочкой и птицей,
От мальчика до ангела – крыло,
Но сумрачны потерянные лица,
И вешний пепел снегом замело...

Как далеки, как искренни порывы,
История подёрнута золой,
И музыка пронзительной юлой
Вплетает в отчужденье инвективы.

И ветер набирает инвентарь,
Как толкованья птица-секретарь.

XYI

Опять качнулась занавеска,
Не повелительно, не резко,
Но воздух явно возмущён,
Когда больной почти недвижен,
Ему покой дворцов и хижин
Показан, только взор прельщён

Любым подобием свободы -
В ней привкус хлорки или соды,
И шум больничного двора,
Но лучше там, чем няня – утку! –
И – до наркоза ждать минутку –
И – что вы кушали вчера?

Я был на празднестве, в угаре,
Где всякой всячины по паре,
И пьют дешёвое фуфло,
Им красят в Африке заборы,
А здесь оно студенту впору –
За рупь одиннадцать кило.
Тоски больничной нет пустынней,
В других мирах полёт эринний -
Стоит бездушный каземат,
Угрюмый рай стерильных коек,
Где все равны – тиран и стоик,
И психопат, и дипломат.

Придти к больному – несравнимо,
Как будто ты проходишь мимо,
А за стеной кричат, зовут...
Так глухо, так необратимо,
И тает занавес из дыма,
И тени долго не живут.

Сравненье? – ни к чему, наверно,
Живёшь беспомощно и скверно,
Но понимаешь сей урок,
Когда не свет, но занавеска,
И на гардине лопнет леска,
И запасаешь воздух впрок.

XYII

Держать удар, не бить в отместку,
Понять и сына, и невестку,
( её бы проще удавить),
Уйти из лабиринта буден
Туда, где точно неподсуден –
Верней – где нечего ловить –

Ни должностёнки, ни деньжишек -
Пригоршню ягод, пару шишек
Кедровых, рыжий моховик,
Трещит пожар воспоминаний,
Сплошь из уходов и изгнаний -
Я к одиночеству привык,

Хотя привыкнуть невозможно
К тому, что несомненно ложно,
Но непременно под рукой,
Какие нас трясут обиды? –
Прискучат к ужину акриды,
«И хлебный мякиш за щекой».

Любой покой - всего лишь средство
Вручить грядущему наследство,
От вспоминаний убежать,
Закрыть глаза, услышать пенье,
Преодолеть оцепененье,
И энтропии помешать...

Не голь хитра – среда базарна,
Сын, выражаясь лапидарно –
То подкаблучник, то телок.
И торжествует бытовуха –
У нас в провинции так глухо,
Что впору Кюхлин эпилог –

Деревня спит шестипудово -
Храпит безрогая корова,
Чернила высохли совсем,
И вписываешь между строчек
Грамматику тире и точек-
«кому печаль свою повем...»



XYIII

Где часть – там целое исчезло –
Так нет навершия у жезла
В музее восковых фигур,
И ни следа от папилляров
В кругу пенатов, манов, ларов,
И слепнет, погадав, авгур.

И я, наследник обезьянки,
Что прикрывала, точно ранки,
Глаза ли, уши, онемев,
Вхожу под восковые своды,
Вольноотпущенник природы,
Подобно предку охромев.

Но, собирая воедино,
Что кисти красная рябина,
Случайной жизни чехарду,
Я вижу резы и лакуны,
Разбитое стекло лагуны,
Полёт вечерницы в саду.

Воск принимает форму шара,
Как будто состоит из пара
И только чудом загустел,
Недвижимы пустые латы,
Из них исчезли адресаты,
Как души из постылых тел.

И мы не часть, но оттиск части,
На ней печать свинцовой масти,
И тусклым отливают швы,
И воск заглаживает раны,
И лоскутами ткань мембраны,
И нет небесной синевы -

Есть купол, выдумка Атланта,
Да перепонок эсперанто,
И пляска кукол восковых,
Им не важны черты, детали,
Они заранее устали,
И плавясь, числятся в живых.

XIX

Ты не покинула постели -
То  холодно, то просто так,
И мы друг другу надоели
Быстрей, чем умному – дурак,

Ни ссоры не было, ни скуки,
Ни охлажденья – просто руки
Разъяли, замолчали враз,
И не было дежурных фраз

О встрече завтра... уговоров,
Шутливой перебранки, споров –
Кто первый позвонит, придёт,
Я убежал, сказав – цейтнот.

Что было смыслом, стало – пусто,
И ложе – лежбищем Прокруста.

XX

Я снисходителен? – неверно -
Я нетерпим, но терпелив -
Последним даром Олоферна
Прелестнице страны олив

Не голова была – ночь страсти,
Пока мы движемся во власти
Желания – весь мир в цвету,
И я Юдифи красоту

Готов простить, и вероломство –
За терпеливый дар любви,
Который храмом на крови
Повяжет смертное потомство.

Не круг – мы разное храним -
Но остановка перед ним.

XXI

Как правая и левая душа,
Мы, следуя путём карандаша,
То рвём бумагу, то скользим над нею,
Используя теорию густот,
Скажу иначе – скверный анекдот
Жить ничего, по сути, не умея. -

Ни отличать иллюзию от лжи,
Ни провести когда-нибудь межи,
В которой, возвратясь, погаснет ветер,
Поверить, будто нечего терять,
И девочке случайной повторять,
Что наша лодка затерялась в Лете... –

Красивость, маскирующая страх,
Вода, напоминающая прах,
Не серпантин – цепочка, анфилада,
Распавшееся, сдавшее звено,
Царапина, прорезавшая дно,
Ещё одна умолкшая цикада.

И полдень бы – но Герман – по ночам,
Гадание соврёт по мелочам –
Ни счастия, ни трепета не надо,
Но главное – каков тебе предел,
Узнаешь, коли рак не насвистел
Под  грифельные оды снегопада.

Пусть краски высыхают на холсте –
Ты карандаш, рисуешь в пустоте,
И следом возникает панорама,
А что раздвоен грифель, или стёрт –
Для этого даны не бог и чёрт,
Но облако, плывущее от храма.

Пойдёшь направо – выйдешь на пустырь,
Налево – безъязыкий монастырь,
А прямо – рвётся белая бумага,
Исследуя зелёные огни,
Полёт или провал перешагни,
Как водопад, невидимая влага.

XXII

Опять под крышкой клавесина
Стихает деревянный звук,
И пахнет воздух стеарином,
Сухой, как старческий недуг,

Медлительный, неотвратимый,
Из тех, что проживают зимы
И угасают по весне;
И, словно стёклышком в пенсне,

Сыграет блеском статуэтки,
Упрямо тянущей носок,
И выпорхнет наискосок
Из комнаты, что мышь из клетки –

Рука бессильна, тяжела –
Музыка озорна и зла.

XXIII

Не всё, что обло и космато –
Есть чудище, возьмём Эрато –
На вид куда как хороша! –
Но обернёшься в промежутке –
Её стенания столь жутки,
Что плачет бедная душа. –

Богиня кормится страданьем,
Не утруждаясь мирозданьем,
Кроит и стол себе и кров,
И мы несём ей, чем богаты,
Стоят, покинуты, пенаты,
И ждёт Валгалла для пиров.

Но полно упрекать убогих! –
Она помилосердней многих,
Кому мы курим фимиам –
И голос мил и лик печален,
И увлекает в лоно спален,
А не в нерукотворный храм. -

Ручная, собственно, красотка, -
А что базарит, как трещотка -
Мы тоже агнцы хоть куда –
Косматы, изредка вонючи,
Как жемчуг из навозной кучи,
Как голубые города –

Никто не знает, в чём их фишка,
На входе не поставить вышку,
У выхода не побывал,
Короче – храм, в котором тошно,
Где задыхаешься подвздошно,
Как будто вновь – лесоповал.

Что пенье лакомо, что тленье –
Всему причиной ночь и бденье
Над сердца повестью смешной,
За разговором о высоком
Смеркается над кровотоком,
И Млечный Путь трясёт мошной.

XXIY
Демократам 19 века

В укрытие! – в убежище! – во тьму –
Калачиком, рогаликом, рогаткой –
Отечество, как правило – в дыму,
И саже – отвратительной и сладкой,

На баррикады! – там и умирать,
Как Чичиков и Шариков в парадном,
И вывести помарками в тетрадь
О бунте – невеликом, беспощадном,

Невежеству и черни вопреки,
За них? – о да, но против их желанья,
Не агнцем белоснежным на закланье,
Но ластиком, стирающим пески.

Наперекор сбеганию планет,
Как маятник – в безвестность и во свет.

XXY

Раскачивайся вдовьим языком,
Столешниковой папертью распятой,
Чей обмолот юродивым реком,
И чуден век – не обмануться с датой,

Куда ни ткни – нерукотворный спас,
И рябью по базилике, по нефу,
Переверни рубашку – тянешь трефу,
Гадание – рискованный распас. –

Там ржавчина одежкою каверн,
Распухшее чудовище из скверн
Ударится, да музыка тряпична,
Цветёт и опыляется мошкой,
И бьёшься перевёрнутой башкой,
Торжественно, распахнуто и зычно.

XXYI

Покуролесить! – стойка на руках! –
У стеночки берёзка, уголочек,
Медвежьей полсти ледяной запах,
Уснуть среди кувшинов или бочек,

Влезть на сосну, измазаться в смоле,
Нырнуть в источник, наглотаться льдинок,
Влюбиться в одиноком феврале,
И вызвать тень в ночи на поединок –

Но ближе к фонарю, огню свечи,
Колеблющимся мраку или свету,
Устроить победителю вендетту,
Что пахоте оседлые грачи.
   
Очнуться – и не помнить ничего.
О нас с тобою – более всего.

XXYII

Сентенциями душу не пронять –
Я сам способен складное мастырить,
И, коли нужно глобус поменять –
Не проще ли на барахолке стырить? –

А если неразменен, что пятак,
И в поле не найдёт его простак,
И не пропьёт в трактире забулдыга –
Зачем нам эта праведная муть,
О том, что всё случится как-нибудь,
И обрусеет, как любое иго.

Но ты – то знаешь – столько не живут,
Когда не вспомнишь, как тебя зовут -
Начни писать на простынях, обоях,
Как новый летописец о героях.

XXYIII

А всё – таки – покувыркаться бы,
Средь муравы понежиться, валяясь,
Куда мы ни уходим от судьбы –
Когда – нибудь останемся, смиряясь,

Отматывая вольницу в июль,
Репейника цветение слепое,
Где бабочек, что птиц у водопоя,
И оводов, что одичалых пуль.

Но там остались шум и тишина,
Минутной безмятежности казна,
Дожди на час, и вновь земля под паром -
Никак не замирает метроном,
Свобода оказалась ложным дном,
Как бабочка, танцующая даром.

XXIX

Улыбкою не балует Фортуна,
Ей более ирония к лицу –
Немного скособоченная руна,
Так бронза, поклоняясь образцу –

То водной глади, то высокой меди,
Комедию выводит из трагедий,
Находит в обещаниях изъян,
Блюёт на почитателей латунью,
Обманывает что слепую лгунью,
Что Януса, и гасит океан

Межвременья, накрыв его тряпицей,
И статую не вырубить – там скол,
Потрать на притирания обол,
И улыбнись – как будто спал с девицей.

XXX

Кость – говорит – срослась вкривь и вкось,
Всё же не хрящ, твёрдое место, кость,
Можно ходить – в сторону костыли! –
Обе ноги пробуют плоть земли.

Не пробежать насквозь рощу и луг,
Сколько в полях сплелось радуг и дуг –
Больше, чем нот в письме, знаков в пыли,
Я сосчитал в уме все феврали,

Длящиеся вдоль шпал – не поперёк,
Мой караул упал, бегство не впрок, -
Вширь на разрыв грудной клетки – сравни –
Выветрился подбой – ливень сродни

Тёмному дару бьёт вкривь или вкось,
Надо идти вперёд – время сошлось.

XXXI

Кроме развалин – у нас есть крыша,
Так что не мохай на снег, парниша,
Аннушка плачет, скорбит афиша –
Масло во всех замках,
Не до богатства среди незваных,
Шпили сомкнулись на капелланах,
Скоро утонем в своих нирванах,
От кутерье в ремках –

Облика хаоса в современном
Обществе, что занимаясь бренным,
Видит пороки в обыкновенном,
Даже не башня – столб. -
Палка с подпоркой, петля – пониже,
Ветер качает, опора ближе,
Коли костёр – то он камни лижет,
Не достигая стоп.

Кисти исчезли, кривит тренога,
Морось рисует единорога,
Только откуда взялась дорога
В башне без берегов? –
В храме, где стены лежат под мухой,
Девочке хочется стать марухой,
Нечет и чет обернутся прухой -
В школе для дураков? –

Ах, мне до Аннушки – остановка,
В поле – тачанка, во рву – Каховка,
Вместо дороги осталась бровка,
Виселица цветёт.
Пчёлы гудят, или мухи плещут,
Кроме развалин я вижу вещи –
Меньше узора, но больше трещин,
Масло ли? – креозот.

XXXII

Я всё же ставленник сарказма,
А не улыбки ледяной -
Перегорела протоплазма,
Покуда становилась мной.

И в радость севера подмостки,
И надписи на перекрёстке –
Пониже, в камне – отвали! –
Но – мне ли потерять, меня ли –
Мы неизменно на Урале,
Идём путём всея земли.

Здесь в реках моют золотишко,
Былая вольница в излишке
Осталась в памяти людской,
Садится солнце мимо лужи,
Невдалеке гуляют мужи,
Да так, что слышно за рекой.

Столица? – омут мне столица,
В Китае что? – махнёт лисица
Пушистым флагом – сразу дом,
А здесь – лет десять недостроя,
Закусишь мойвою с икрою,
За палым проследишь листом –

И спать в обнимку с булераном,
На грядках воевать с бурьяном,
Искать след разума в лесах,
Томиться женщиной и волей,
И – ни книжонки с антресолей
О странствиях и чудесах.

Оседлый образ мысли – в тему -
Ничем не победить систему,
Но можно с ней не воевать –
Не знаю как – пока не знаю,
Не то сама качнётся с краю,
Расслабится, начнёт зевать...  –

Не то с бездушным механизмом
Случится то же, что с трюизмом –
Привыкнем жить, не замечать,
Дружить домами, как с лисицей,
Родниться с правящей денницей,
Ломать последнюю печать.

XXXIII

И мы, герои сериала,
Бежим от ясности любой,
Как подпорудчик Киж из зала
На зов, исторгнутый трубой.

Не то что бы мила интрига,
Привычно неурядиц иго,
Забавен некий женолюб,
Но ниточки врастают в тело,
И, коль катушка опустела,
Мычим, не разжимая губ.

Субтитры прочь – одна музыка,
Волна от шёпота до крика,
И в бессловесность новый вал,
Как будто я пучину звал…

XXXIY

Ты каешься – а я боюсь
Не повторения, но круга, 
То над тропой Сизифом бьюсь,
То вспоминаю ветер с юга,

Им приносимую жару,
Когда в истоме поутру
Проводишь пальцем – след на коже,
Когда все зеркала похожи -

Сияние и приворот,
Ведом предчувствием потери,
Ты всюду закрываешь двери,
И в темноте живёшь, как крот.

Хочу ли я туда – во тьму? –
Где нет дороги никому.

(-)

Жил дядя Миля – бабин брат,
Слегка беспал и глуховат,
Не знаю – что душе его мечталось. –
Во рву расстрелянным лежал,
На север с дочкою бежал,
Женился вновь, в конце пути осталась

Не смерть жены, детей грызня –
«Не хороните вы меня,
Пока я жив, умру – тогда делите…»,
Не вспоминаний горький бой,
Не путь, что мы зовём судьбой,
Не солнце, почерневшее в зените –

Он был жуир и бонвиван,
К закату вновь завёл роман,
Да не один, (но всё же не четыре),
Подружкам чуть за шестьдесят,
Для них дядь Миля – староват,
Но жили и в согласии, и в мире. –

Одно, одно он повторял,
Когда недолго умирал,
Когда и сердце и душа сбивались с такта –
«А как же – девочки придут? –
Они меня сегодня ждут,
А как же девочки мои, они – то как там?»

Я был смущён и поражён -
Ни дети, ни потеря жён
Его в последний миг не удержали -
Он беспокоился о тех,
Кто, мне казалось, для утех
Ему был нужен, но года бежали –

И мои мысли вслед за ним
Всё чаще заняты одним,
Одной и той же фразой неуклюжей –
А как же девочки мои? –
Как жизнь на части ни крои -
Да есть ли кто ещё, кому ты нужен…

XXXY

Я еле жив, и еле мёртв –
Здесь сочетание аорт
Невидимого с видимым пространства,
Сменил дыхание озноб,
Не до игривости зазноб -
Любви и следом смерти постоянства.

Машерочкой одна из них,
Всё ищется – пропал жених,
Что кур в ощип попал на поселенье,
Пойду на осыпь – там обвал,
И где – то город потерял,
И небом обнищало поколенье.

Не кровь коленами стучит,
Но гость незваный нарочит –
Расспрашивает, давится рассказом,
Лаконика пошла вразнос,
Понюхал травку Карлик Нос,
Использовал свою свободу разум –

Разлился Летою болот,
На логике построил плот,
Любуется куриной слепотою,
Там волчья пасть и львиный зев,
Там, на Подкаменку подсев,
Слежу за древнерусскою верстою –

Она кандальна и глуха,
По ней пускали петуха,
Но по весне – подснежники, медунки,
И робок цвет, да проклят след -
Не спотыкается конь Блед,
Как оспины на осыпи бьют лунки

С кавернами осина да ольха,
Гаданию отпустим потроха,
И выдохнем, вдыхать уже не надо.
Невидимое слепнет и падёт,
Свершившееся – боле не грядёт,
Пусты предубежденье и досада.

XXXYI

Эволюция портит легенды –
Слишком долго творит произвол –
Как у греков возникнут календы,
Коль рога узурпировал вол? -

Чьи там дети, коль мужи – рогаты,
Устрашимся Селены – Гекаты -
Нравы римлян чудесно легки,
Не календы – так иды близки! –

Ну – до мартовских, до революций,
Равноправие, демос, Помпей,
Не от старости – от голубей
Мир загажен, остаточек куцый

Садим первого мая, что рис,
Или яблоко, словно Парис.
 
XXXYII

«Эмалевый крестик в петлице»
Г.Иванов.

Пришла пора перечислений,
Периодических таблиц,
Усекновенья поколений,
Пиара мнимых единиц,

Особняков и будуаров,
Поспешных мировых пожаров,
И кадров, точно в синема –
То изразцы и хохлома,

То – осень крестиком в петлице,
И вихри с севера на юг,
Иссяк хранительный недуг,
И – как предсказано в таблице –

По алфавиту ждёт фита –
За ней не видно ни черта.

XXXYIII

Новоселье

Придворный поэт – Екатерининскому фавориту на постройку дома в столице
( переведено на совр.русский язык во сне)

Ты есть здесь всё – и вывески лепнин,
И анфилады комнат строгий танец –
Так мог разбогатеть ещё Княжнин,
Но он для Петербурга – иностранец,

И знай себе приплясывал пчелой –
Блистать дано не всякому пииту,
Свет может обернуться кабалой
Живущему в деревне сибариту. –

Но это неестественно – хором,
Таких, как ты построил – не бывало,
Скорей, скорей на новоселье в дом! –
Там музыка чуть слышно заиграла,

Твой вкус во всём – и в выборе гостей,
( смотри, как рукоплещут занавески!),
И в правильной подаче новостей
Императрице, без плебейской спешки,

И мебели, и скрипе половиц,
И мраморе в прихожей, где статуи,
И визге раскрасневшихся девиц,
И даже в том, что в кадках только туя –

(Иных растений в доме не найти,
Что это означает? – непонятно -
Почти что ель, последнее «прости»,
Не траур, но когда вернусь обратно

К себе домой, придётся поспешить
С расспросами – кто в милости отныне?)
В таком дворце за честь почёл бы жить! –
( а лучше бы подалее – в пустыне.)

XXXIX

Вспоминая Гессе

Я выберу старинную игру,
Неспешную, с отсутствием героя,
Тревожную, как тени на ветру
Неразличимой сумрачной порою,

Меняющую правила, как пчёл,
Стрекоз и водомерок возле пруда,
Как будто я иллюзии сочёл,
И новой не возникнуть ниоткуда...

Ты спросишь – а закаты из теней,
Оторванный багровый, нежный – алый? –
Они в ночи становятся длинней,
И плещут бесконечным покрывалом,

Они и есть – игра без берегов,
Я – отраженье, сумерки богов.

XL

Высокий образ – яд, змея, орёл,
Клюющий печень ( здесь – уже сниженье),
Адреналин? – скорее – димедрол,
Снотворное, привычное круженье

Над жизнью, замирающей внизу,
Над суетой. – Забытую грозу
Не призывают, если изобилье.
Конечно, да – на муки обречён
Любитель катаклизмов и драчён,
Но прошлое из были станет пылью,

Легендою - оно на небесах,
По меньшей мере где-то у ковчега -
Огонь не удержался на весах,
И впору охладеть – немного снега...

XLI

Не Ло

Услада глаз моих девически ломка,
Неровна, словно девичья психея
Капризна, что свирель из тростника,
Но мне она хозяйкою Рифея

Увиделась в бормочущем лесу,
За сбором земляники в разнотравье,
Мелькнуло и русалочье, и навье,
И рыжее сквозь мелкую косу...

Лисица? – нет, скорее колонок,
Коричневый и смуглый прочерк ног,
Стремительное, узкое мельканье,
Объятья непорочны, но тесны,
И дочь моя в преддверии весны
Сплошное непрерывное дыханье.

XLII

1

Предвосхищая дождь и тягу к холодам,
Открою форточку, подёргаю фрамугу,
Дохну на изморозь, и присмотрюсь к следам,
Как смотрят в старости на нищенку-подругу -

Откуда это мне, как воздух оскудел,
На Плюшкина манер, и где водораздел? -
Звезда вращается, теряя откровенье,
Медлительнее сны и сладостнее мгла,
Обуглились углы холодного числа,
Нет – не металла дрожь – позвякивают звенья

Из дерева, стекла, дыханья, темноты,
Немного облака, барометра паденье,
Почти не дышится, не движется сплетенье,
Ещё не холодно, но жалко высоты.

2

Словцо не воробей, поди переплыви,
Ту реку, что стоит, как полоз, на крови,
На Плюшкина манер, на Чичикова прихоть,
Остался тарантас, ползущий ко Днепру,
Но я – не человек, его не перепру,
Я – олово угла, агатовое лихо,

Во мне цветёт пейзаж, тиранозаврус Рекс,
Бьёт сердолика кряж, хрусталика рефлекс,
И вулканит коры пульсирующих ссадин,
В основе муляжа – пресс из папье -маше,
Красавицы озноб, шабаш на шабаше,
И низкий ход светил, как пресноводных гадин.

Крути ему лассо, на иноходь мани,
Гармоникою тычь, инверсией храни,
Усекновенный звук перебирай, что плевел,
Но панночкою речь, куда как хороша,
И, ежели убечь – не минешь шабаша,
Я буду -  малахит, окаменевший север.

Ты – льющийся янтарь, пиррихий, первоцвет,
На зеркале рубец, на рубчике – вельвет,
Крадущейся грозы далёкие раскаты,
Стриж разрывает крик, нет у скворца монет,
Червивый, повторю, достался мне ранет –
Но более - река, необходимость платы...
 

XLIII

Никто не пишет саламандрам,
Ни деревом, ни тростником,
Ни розоватым олеандром,
Ни, как в кунсткамере – мелком

На эмбрионе экспоната,
Пробирке с семенем шпината,
Луки Мудищева вершке,
Пузатом каменном божке,

На бабе или на кургане,
Гранёном с первачом стакане,
На молнии без топора,
На пепле, выпавшем вчера...

О чём писать? – они и сами,
Что письмена, и верят в пламя...

XLIY

Ты любишь трепетные фиги? –
Я прочитал в священной книге,
Что фиги женщине сродни –
И полнотелы и фигурны,
Полезны после ночи бурной,
И наши скрашивают дни...

Ещё слыхал, что смоковница,
Что перезрелая девица,
Иль утомлённая блудница,
Мужчину не отяготит
Скандалами, смиреньем плоти -
Она, текилой на пейоте,
Дыханье неба золотит...

У нас её зовут инжиром... –
Как будто мерили ранжиром,
И перепутали состав –
Не андрогинна, суховата,
Сладка, что сахарная вата
И непорочна, как устав.

Но я не верю в рок для девы! –
Когда во сне увижу древо –
Воспряну тотчас ото сна –
Твой плод альковно-фиолетов,
И плоть достойна триолетов,
Как обещания – весна.

Вернёмся – в чём твоя загадка? –
С тобой и облачно, и сладко,
И чувствуешь мужской прилив,
Но лучше свежесть, чем храненье,
Ещё (приберегу сравненье!) –
Ты драгоценней всяких слив.

Пора цветенья – путь соблазна,
Плодоношение прекрасно,
Опустошенье впереди,
Не будем говорить о грустном,
И, в любовании изустном,
О вечно женственном суди...

XLY

Соляной раствор на твоём лице,
На твоих губах,
Чаще прячемся мы и бежим в конце,
Чем живём в рабах,
То ли речь твоя за дыханьем спит,
То ль – разбит кувшин,
Не смотри на мир сквозь расплав  обид,
Не беги вершин,
Ниже глаз твоих сумрак, пелена,
Или выше гор,
Пили досуха, или до пьяна,
На расправу скор
Соляной раствор, по губам бежит,
Блекнут краски дня,
Вот и жизнь прошла, вот и век прожит,
Вот и без меня...