Так иногда бывает музыка обернётся...

Так иногда бывает: музыка обернётся
ямою умиранья –
в теле живом – души…

Мне говорят: «Дыши
глубже!» –
но ровно ль забьётся,
сердце в котором, те мыши,
небо  ведут на закланье
и звёзды
на небе – те дыры
вечного упоминанья
о музыке, что была
для сердца спасительной нишей –

грозной
канцоной
отчего небосклона,
от рукопашной лазури, средь сатанинского пира,
миром
спасённого зла.

Но тише!

Русского языка грядущее
в гуще
серого вещества

(не без волшебства),

Кастальским живчиком:

родничком;
родимчиком;
жаворонком в небе рассветном;
нервным креном
жимолости милой
под ветром;
ручейком с апрельского пригорка –

по венам,
в подкорке,

бьётся
силой,
над и за могилой:

не сдаётся!

От и до
корневым дышит,

кто
слышит?

Прячется в вечный
футляр
(Здравствуй февраль,
фиолетовый враль,
здравствуй Любовь!)
и вновь
достаётся,
перстень лазоревый,
не заказанной Иродом речи –

игра лучей
памяти человечьей –
музыка которой позавидует любой соловей,
крыть её
даже смерти нечем.

Грянь,
светлому дань,
с грани на грань
и за грань!

Славы медь
должна умереть,
трубы – трупам.

Пьют губы
человеческой сути влагу
живую,
брагу
вечной любви,

но прежде: возлюбленный страстно,
через «опасно!» –
огнь небесного духа,
без которого  жизнь – калечит,

ибо, правит миром всякая дрянь.

Лазарь восстань!

Сердце моё – мусикийское вече.
Такое бывает
забывает
кто-то,
что-то
и так плотно,

что пелена забвения
извилину за извилиной обвивая
тенётами согласия
с безгласием,
превращает мозг в кокон

и из него, на овчинную шапку полусонной вечности
нависшей
над столом полным яств
моль довольства позолоченным зобом, выползает.

В каждом зрачке из под руна битого молью быта
у хрупких висков украшенных кремневыми заколками
пробочки изъеденные йодом с волнами ажура тлена
по которым плывут кораблики со спичечных этикеток

«SOS!» не услышишь
пьяные команды поют,
понятные даже министрам просвещения,
песни.

Играет смерть на клавесине - оживает лес голубиных чучел,
стреляется джентльмен вызывавший зависть у всей округи,
рыбы, крабы, медузы и осьминоги на английском языке
славят подарки святого Николая чудотворца,
кок-сагыз прорастает сквозь лёд больничных палат
и тюльпаны оранжевой болью высасывают из-под век умирающей женщины,
серость приговорившего её существования.

Можете читая это ничего не знать о Державине, Ходасевиче,
Лорке, Робинсоне, Марианне Мур, Сильвии Плат.

Но можете взять и почитать,
узнать и почитать –

честь почитать!

Прозябает дольняя лоза,
серафимы сбрасывают лишние крылья
или обзаводятся ещё, хотя бы одним,
символизируя тем самым, полноту небес
им главное избавиться от шестёрки, готовой к размножению
до сатанинского числа.
Звезда Давида тут не причём.

Я не верю в пушистость рая,
в раскалённый чугун адовых сковородок,
но идея Голгофы – это реальный Осип Мандельштам,
щёлкающий орешки стальной Валгаллы
чинопоклоннического дебилизма
любого возможного под солнцем и луной
в любое время и в любой
стране «изма»,

акмеизм тут не причём.

Сердцем, как плечом,
раздвигается сквозь время, пространство человеческой сути.

Выбор всё тот же: человек добровольно может стать жертвой,
но ни под каким нажимом – не может стать палачом.

О чём речь?

Можете не считать вышеозначенное поэзией,
языком Голливудского героя:
засуньте в задницу вашу нобелевскую и иную
какую угодно, премию,
но духовность озвучивающая
во мне строки лучших поэтов
многих народов и эпох,
это –
мой Бог,
в которого – верю свято
и никакая магазинщина, скручивающая
богатырей
телесного племени,
не только в моей
стране
и в моё время –

не в силах,
никакой сталью, ни каким златом,
явное это благо,
у меня отнять.