Пролог к весёлой версии Евгения Онегина

Что есть – разрушим разногласьем.
Чем погордимся, то и сглазим.
Что в рост пошло – народ сопрёт...
Едва ль что в жизни приукрасим
Мы, рассуждая наперёд
О том, что стал светлей наш род...

Что будет хуже: как Герасим
Любимице собачке, разом
Могилу щедро дать из волн
Иль обрекать на произвол
Чужбины  хрупкий детский разум
(Мол, закаляться сам изволь)?

Питомцы – наша же юдоль.
Коль кто приручены – отказом
От них   внесём во  всё  им боль.
Питомцем дорожи, как глазом.
Будь щедр душой и к лоботрясу.
Своим  сыграет в карамболь,
Кто в люди  отрока  отправил,
Брильянт в оправу не оправил...

Примерив авторскую роль,
Начну рассказ с отметки ноль.

Отец одно из строгих правил
На мне не в шутку проверял
Уже тогда, когда сам «вправил»
Мозги мне, ибо я был мал.
Чтоб я, балбес, не крал, не врал
И не губил себя отравой,
Ремнём  он мой характер правил.
Лишь этим на испуг и брал.
Мол, сам расправу одобряй,
Коль папа зад тебе оплавил,
И есть причина для расправы.

Был дед любимый, Николай...
Мы, внуки, буйны через край,
Оторвы, сбитые в оравы,
При нём свои смягчали нравы.
При нём хоть сам себя карай,
Коль в шкодах вымер смысл здравый.
Мол, не сердись на малых, старый,
И рук о нас не замарай!
В питье вина обретший рай
И глубину мировоззренья,
Старик на время отрезвленья,
Что часто было с ним едва ль,
Мог без телесных оскорблений
Брать внуков в "плен" на раз и два,
Чтобы отвлечь от баловства.
Отнюдь не камни преткновенья
Мог при закладке мастерства
Он видеть в буйстве озорства.
В часы премудрых наставлений
Дед цвёл, как папороть-трава,
Соблазном тайн и откровений.
Вот пусть и ваш дед так даст вам...
А нас мой дед в честь Рождества
Сразил за несколько мгновений
Секретом нашего родства
Кой с кем из прошлых поколений:
Наш предок был поэт и гений.
Гордясь им без ограничений,
Сам дед был всё же не таков:
Он был не то из моряков,
Не то из сухопутных крабов.
А нас он звал  «икрой арапов»
И лучше выдумать не мог,
Поскольку не был с нами строг.

Наш дед  душевным  был, без спору,
В любви любому мог дать фору,
Пока  спиртным  не занемог.
Поведать он о бабах мог:
О всех чертах их и капризах.
Мой опыт  тоже  не огрызок,
Но в детстве, вне больших дорог,
Даётся жизнь в  иных  сюрпризах...
Я женщин мерил взором снизу,
Влезая даже на порог.
Не всё вменялось как порок:
Не удостоившись стриптиза,
Под  юбки  делал взор нырок.

Лишь после дедова рассказа
На женщин стал взирать я сразу
С апломбом, как бы свысока.
Ещё бы! Смуглая рука
Поэта прадеда касалась
Тел лучших баб, пока строка –
Кирпичик славы на века –
Второй рукою создавалась.

Мой предок не пенял на вялость…
И не в отрепьях пустяка –
В великолепье гайдука –
К поэту  страсть  всегда являлась.

Поэта вёз, презрев усталость,
И украшал как седока
Пегас – крылатые бока.
(Событие в судьбе конька –
Уж будет вспомнить что под старость!)

Вот от каких питал корней
Я темперамент свой, верней,
То, что от предка мне осталось:
Не от стихов иль баб усталость.

Я против правды погрешу,
Коль утаю, что и пишу
Я в той же, где и он, лачужке.
Я, Александр Петрович Ушкин
(Любить и жаловать прошу) –
Хранитель той заветной кружки,
Из коей с нянькою старушкой
Почасту пунш пил мой пращур
Иль  пращур  (как сказать, не знаю).
Помимо кружки охраняю
(По совместительству причём,
Отнюдь не будучи рвачом)
Я не простую развалюшку,
А знаменитую избушку,
В которой осень, как вечор
Природы, воспевал А. Пушкин.
Я обитаю в той избушке,
В которой общий наш кумир
Врос в сочинённый им же мир
Онегина с его Татьяной,
Где, до крови отнюдь не рьяный,
Сам Ленского под пистолет
Подвёл сознательно поэт,
От творчества едва ли пьяный...
Мне не присущ был дух смутьяна
В литературе, вовсе нет.
Как есть, по Болдински без бед,
Служа в избушке неустанно,
Жил экспонатам не во вред,
Но вдруг (семь бед – один ответ!)
Решил я публику простую
Потешить,  хохму  сам любя.
(С ней нынче дружен и в быту я –
Смешлив мой взор из-подо лба –
И на листах стряпни ужасной
Меж зарифмованных мной строк.)
Я, сев за стол с  мечтою  ясной,
Стал сочинять всё больше впрок –
Поэту-духу мой оброк
Материальный и весомый...
Достойно ли души весёлой
Не попытаться, хоть бы раз
Проникнуть скромным новосёлом
В мир поэтических проказ?
Я, к славе Пушкина ревнуя,
Люблю не  меньше  речь родную.
Гусиных перьев не чинил,
Однако Пушкинских чернил
Для вдохновения  глотну я…
А, кстати, знаете ли вы,
Что подошли почти вплотную
К строкам вступительной главы?

Не кто иная, как Эрато*
Открыла для людей когда-то
Поэзии любовный клад.
Имей сейчас старушка блат,
 Воздвигли б памятник Эрато
На пьедестале, хоть пора той
За личный и посильный вклад
Из камня бюст до неба высечь.
Всё ж послужила сотням тысяч
Своих поклонников по всей
(Не только в нашей полосе)
Планете. Во дворец и в келью
И на любые берега
Её вступала уж нога,
Чтоб сделать Землю колыбелью
Грызущих каждый слог иль штрих
Поэтов малых и больших:
И прочно ставших славой мира
С высоким статусом кумира,
И тех, кто славой обделён –
Стихопродавцев всех времён.

Но не о них веду я речь-то,
В связи с Эрато, а о том,
Что посетило меня  Нечто,
Явившись призрачно притом.

Поэтов, стонущих под грузом
Не донесённых до вершин
Творенья  рифм  и  грёз души,
Нередко посещает Муза,
Чтоб разделить их тяжкий груз.
Иди со мной, мол, и не трусь!
Конечно, с Музой связь не мелочь,
Но тут идёт не о карге речь –
Старейшей, может быть из Муз –
Сам Пушкин Александр Сергеич
Ко мне слетел, как на пол сэндвич!
Был призрак смуглым, как индус,
Но светоч и с пигментом светоч.
На нём был фрак, причём не ветошь...

Я, пусть и так почти крадусь,
Всё ж от сюжета отвлекусь.
Для справок места не богато,
Но ради них  важна  строк трата.
Кто, как не Пушкин, ведал вкус
Даров бессмертных от Эрато,
Что в виде строк  дороже злата.
От мысли я не отрекусь,
Что слава – первая отрада...

Я о гостях всегда пекусь,
Гостям душа бывает рада,
А тут вдруг, словно бы преграда...
Ещё ни разу до сих пор
Ко мне ни с крыши, ни сквозь пол,
Ни из печи, ни из кадушки
Не лезли призраки за стол.
И вот на крошки от горбушки
И уплетённый винегрет,
На чай, что только был нагрет,
Явился ирреальный Пушкин.
Напротив собственной же кружки
Явил он собственный портрет
В рост от ступней и до макушки,
Чтоб помешать моей пирушке
И мне на  психику  довлеть.
Размыт он был за сотни лет
До призрачного состоянья...

«Что проку в противостоянье? –
Спросил дух, сев на мой омлет. –
Уважу я твоё желанье
Ко мне поплакаться в жилет –
Твои за дом переживанья
В моей душе оставят след.
А  мой  вопрос – на ожиданье.
Но не прими его за бред –
Я дать хочу тебе заданье»...
Голографический портрет
Нарушил светский этикет
Не начинать беседу сходу,
Не обсудив сперва погоду.
Не зная, как себя вести,
Я, чтобы храбрость обрести,
Внял мыслям лишь себе в угоду:
«Не верь бесплотному уроду,
Проверь загробную природу,
Скорей его перекрести!
Вскользь наводя ко мне мосты,
Какую дух задумал шкоду»?
Я онемел и  скис  почти...
«А нет ли у тебя мечты, –
Вскричал он, сняв с меня икоту, –
Поговорить со мной на «ты»?!
Не тычь мне в нос свой крест нательный!
Тут для тебя проект есть дельный.
Готовься мой продолжить путь!
О, нет, не подставляя грудь,
Как я, под пистолет дуэльный,
А разделяя безраздельный
Мой тайный замысел со мной,
Поскольку я уж не живой.
Кто знал бы, что Онегин мой
Стал таковым при чрезвычайном
Стеченье обстоятельств? Но
Всё  изменить  пора давно.
В проекте был первоначальном
(Само собой, фундаментальном,
Чтоб годы жизни скоротать)
Роман Онегинский, под стать
Барковским откровенным хохмам.
Я сочинил бы так, что охнул
 
Смущённо весь дворянский свет!
Увы, настойчивый совет
Поссорившейся вдруг с Эрато
Её сестры Эвтерпы**  свято
Воспринял  я... Отнюдь уже
Не  эротический  сюжет
В романе лет за полтораста
Чтит вся читательская паства.

Тогда сошло мне это с рук:
Эрато мой простила трюк.
Но в новом творческом набеге
На эротической телеге
Эрато страстная могла б,
Решив, что  памятью  я слаб,
С меня потребовать ответа,
Зачем менял я дух сюжета?
С Эрато действуя не в лад,
Пред ней я крепко виноват.
В ином романе, полном неги,
Кто знает, может быть, Онегин
В  первоначальном  бы воскрес
Сюжете, если б не Дантес!

Хоть вызывает интерес
И  дрожь  в тебе мой век далёкий,
Учти: Парнас не Эверест,
Но путь такой же не пологий –
Пик покорится в эпилоге.
Переживаешь, вижу, стресс,
Но ты мне нужен позарез.
К чертям твои ко мне упрёки,
Что пращур в жизнь твою залез!

На фоне краткой подоплёки
Тебе ясны мои намёки,
Какого замысла, труда
И вдохновенья череда
В тебя вселится эстафетой?
Сам буду я стоять за этой
Работой и со стороны –
Нет, не с позиций старины –
Внушать тебе сюжета нити,
Героев выбор, цепь событий...
Эротики  побольше  влей
Да  остроты  не пожалей!
Всё  перцем сыпь до общей кучи,
Чем и богатый, и могучий,
И откровенный наш язык
Заборы  украшать привык.

Передо мной благоговея,
Согласен ты, чтоб я, как фея,
Сам вдохновил тебя  дерзнуть»?
Мне оставалось лишь кивнуть.

Я, без ума от корифея,
Сейчас же дал себе зарок,
Начав, уж коль вмешался рок,
Не отступать, работать рьяно
До самого конца романа.
Сам под домашний сев арест,
Возьму Парнас, как Эверест.
Пусть никакой не графоман я,
Но нужен предку позарез!

Тут призрак гения исчез.
Я – преисполнен пониманья –
В изнеможенье на пол слез.
И сразу вдруг из подсознанья,
Из недр разбуженных, полез,
Помимо моего желанья,
Сюжет сей, зримый, как сиянье.
Со славным предком на двоих
Сюжет положен был на стих.

Зовите повестью, романом
То, что внушил мне предок-дух,
Но уж рифмованным бурьяном
Не называйте громко вслух –
Для крикунов я стар и глух.

Читатель, мы тебя уважим!
Как есть, покажем и расскажем,
Пустившись в повесть налегке,
Героя вровень с эпатажем,
Но в зарифмованной строке.

Выводит  уж сюжета пряжа
Личину циника со стажем,
Вина бутылку в кулаке…
Взор из окошка экипажа
Аполитичен был, и даже
На козлах с ямщиком лакей
Внушал: сюжетно наша «каша»
Не из разряда эпопей.

* Эрато – одна из девяти Муз,
    покровительница любовной поэзии.
** Эвтерпа – одна из девяти Муз,
    покровительница лирической поэзии.