Семён

Семен – это огненно-рыжий мерин богатырского телосложе¬ния, с экзотической сиреневой гривой и белой подпалиной на лбу в фор¬ме, перевернутой носком вниз, сапожной  стельки. Хитрый и наглый. И еще –  вредный. В то время дед работал объездчиком; и по должности ему была положена лошадь. Сейчас, за давностью лет, трудно сказать, как зародился    этот странный союз Семена и деда, но друг друга они стоили.

Июльский полдень. Бабка под навесом доит корову, а мы с дедом сидим на бревне под лозинкой. Семен пасется на выгоне. Корову донимают оводы и мухи, поэтому она брыкается и бьет себя хвостом как разъяренная тигрица, вынуждая бабку перейти на не нормативную лексику:
 – Стой!.. твою-то мать, гадкая ты насекомая! Опять хвост в ведро усадила. Вань, а Вань, чего сидишь как пень –  привяжи ей хвост что ли!

Деда лучше не трогать. В данный момент у него лирическое настроение. Несмотря на нестерпимую жару, он с утра уже где-то принял на грудь и сейчас более расположен к философским изысканиям, нежели к привязыванию коровьих хвостов.
 – Вот уж воистину,  – вздыхает дед, –  дураков не сеют, не пашут, а сами они произрастают. С коровой справиться не может. Давай лучше я ей сразу горло косой перехвачу, мертвую ты быстрее раздоишь.
 –  Как же люди вовсе коров стреножат?
 – Люди стреножат! –  передразнивает дед. –  Их самих бы стреножить, да отдать оводам на съеденье. Богата земля русская не только богатырями былинными, но и дураками и идиотами.
Помимо нас с дедом за процессом доения коровы наблюдают еще штук пять кошек –  две наши, остальные –  приблудные. Учуяв запах парного молока, кошки, урча от нетерпения, снуют вокруг коровы, иные трутся спинами о бабкины ноги:

 – Брысь, собаки! - кричит на них бабка. –  Чтоб вас моленьем расшибло!  Чуть ли не в подойник прыгают. Вань, отгони хоть кошек!
Дед, выплюнув окурок, нехотя поднимается с бревна и, осмотревшись, берет в руки увесистое полено. Однако, и кошки не дуры, чтобы сидеть на одном, месте, разыгрывая роль неподвижной мишени -  они прячутся то за коровой, то за бабкой. Наконец, две, остановившись, провоцируют деда на бросок. Дед, как в игре в городки, метает полено, но оно, просвистев над головами кошек, попадает в корову, та прыгает в сторону и –  с обеденной дойкой покончено.
Я, схватившись за живот, падаю со смеху с бревна –  дед смущенно топчется на месте.
– Заставь дурака Богу молится… –  ворчит бабка, рассматривая смятый подойник.  –  Ведь просила как человека – отгони кошек.
 – А я что сделал? – недоумевает дед и тут же переходит в контрнаступление, –  Ты как министр –  вынь да положь тебе тысячу помощников. Чтобы один - мух отгонял, другой –  кошек, третий –  собак, четвертый –  корове хвост держал, пятый –  доил, десятый –  цедил, а ты бы -сидела в кресле-крутилке и оттуда  руководила всеми.
Обидевшись на резкую и отчасти несправедливую критику, бабка уходит в дом. Немного погодя, к деду приходит мужик, должно быть с другой деревни, потому что я его не знаю.
 –   Вань, дай свою лошадь огород  распахать.
 –   Она не моя, а колхозная,  – уточняет дед.
 –  За тобой закрепленная - значит твоя.
 – В Англии за королевой и государство закреплено, а правит парламент. Дед - один из самых политически подкованных крестьян. Он выписывает аж три газеты, систематически  слушает радио и смотрит телевизор, более того –   дед посещает сельскую библиотеку. Сейчас дед с удовольствием провел бы политинформацию, но мужику не терпеться услышать что-нибудь определенное по поводу мерина. Так дашь мерина или нет?
 –   Бери,  мне колхозной лошади не жалко, только пойдет ли  он? Вот в чем вопрос?
 –  А что может не пойти?
 –  Xa! –  Подобную неосведомленность о строптивости его мерина - Семена дед воспринимал как вопиющие невежество. Ему казалось, что об этом должна была знать вся округа, –  Может? Еще как может! Видишь? –  кивает дед в сторону разбитой в пух и прах рессорки, стоящей около сарая,  – Это мы с Филькой Тюриным коров на нем пасти собирались. Зашла моя очередь стеречь –  чего, думаю, я буду пеший за коровами гоняться, когда конь целый день задарма оводов на выгоне кормит. Обротал, а у него –  у проклятого сектанта, выходной день оказался. Хоть бы какая газета его график работы пропечатала! Словом, сел на него верхом:  "Но, Милый!", а он голову к коленкам прижал и – кувырк набок. Как меня Господь спас –  до сих пор не пойму. Поднимаюсь, и баптист мой поднимается. Сажусь опять на него –  еще не успел поводья дернуть, как    снова мой неформал завалился. Я его драть кнутом, а он на дыбы: и вот ведь змей – норовит копытом по кумпалу зацепить. Тут как раз и Фильку черти принесли: "Давай, –  говорит, – его в телегу запряжем". В телегу, так в телегу.  Удавили мерина на вожжах, привязали за яблоню –  пошли за телегой. Прикатили на себе рессорку, запрягли и - началась катавасия. Мы кнут, по нему –  он задом по телеге. Только щепки по сторонам летят. Штырь стальной в передке - и тот согнул. Фильке руку из плеча выдернул, а мне чуть все ноги оглоблями не переломал.
После такого описания подвигов Семена, желание у мужика приступить на нем к незамедлительной опашке картошки, заметно поубавилось. Ну да делать видно нечего –  в летнюю пору свободную лошадь сыскать мудрено. К тому же дед подзадоривает:
 –  Иди –  лови!  Может у него сегодня рабочий день. Я за 6aптистскими праздниками не слежу.
Мужик направляется к Семену, а дед с нетерпением начинает ерзать на бревне:
  –  Сейчас он его причешет.
Однако, Семен, разочаровав деда, дает себя спокойно обротать и,  полный готовности к трудовым подвигам, следует за мужиком    молодецким шагом, чуть ли не подталкивая того в спину могучей грудью.
 –  Черт из воды, а не лошадь! – произносит дед с непонятной интонацией, из которой нельзя сделать определенного вывода: похвала это или брань.

О Семене дед может рассказывать часами –  рассказчик он необыкновенный. У деда мастерски развита мимика, образная и самобытная речь, феноменальная память. Услышанную по радио постановку или понравившуюся ему книгу он может пересказать слово в слово. Более того, во время особенного вдохновения, дед смешно пародирует увиденное и услышанное им, причем предметом для его насмешки мог стать кто угодно, начиная с Л.И. Брежнева и кончая кошкой, запросившейся среди ночи на двор. Один и тот же рассказ в исполнение деда можно слушать бесконечно.
–Дед, расскажи, как ты литр водки проспорил из-за Семена, - пристаю я.
      –  А из-за сектанта-то? Было дело! Так ведь я тебе уже рассказывал.
 –  Все равно, интересно.
 –   Чего тут рассказывать –  ввел меня подлец в убыток. Я, конечно, ни пьяница, ни пропойца какой, что последние из дома тащит, но выпить люблю. К тому же, я русский человек, и чувство меры для меня вещь относительная: воевать, так воевать - либо грудь в крестах, либо  голова в кустах – другого не дано, а гулять, так гулять. Сколько раз зарекался не пить больше трех стопок. Ан, нет –  словно ехидный бес тебя подначивает: выпей да выпей четвертую, а там и пятую, авось не пешком, а на лошади. Уж в чем - в чем, а в этом на Семена положиться можно. Выедешь с застолья, посадят тебя в сани –  Семен и трусит не спеша, к дому. А  сам глядишь - глядишь на дорогу, да и задремлешь грешным делом. На морозце сладко спиться. Замерзнуть –  самая легкая смерть. Много русского люда по пьяному делу померзло. Оно может, и я бы давно замерз, кабы не Семен. Вывалишься из саней на ухабе, а Семен тут же, возле тебя встанет как вкопанный и  стоит не шелохнется. Так - лежащего человека снегом припорошит, даже если и рядом кто пройдет не заметит, а тут лошадь с санями –  ее за версту видно. Всегда найдется какой-нибудь любопытный –  подойдет, посмотрит: что за притча такая –  лошадь с санями в чистом поле стоит. А так - если из саней не вывалюсь, везет меня Семен прямо к дому, иной раз чуть ли не террасу заедет, дескать, принимай бабка хозяина. Вот однажды и поспорил я с мужиками на две бутылки, что я нарочно из саней вывалюсь, а Семен остановится возле меня, и будет ждать, пока меня опять в сани не положат. Дурацкая это была затея, подлая – это я только потом спохватился: задним умом мы все мудрые. А в тот раз –  выпил я стакан водки для запаха, подвели меня мужики под руки к саням, привязали вожжи, чтобы под полозья не попали, и поехал я. Отъехал чуть от магазина, присмотрел себе кочку, чтобы все правдоподобно было, и вывалился из саней. И что ты думаешь? Семен даже ухом не повел, как шел, так и идет. А мне тоже: в дураках оставаться резона нет.  Стал я ему потихонечку свистеть - окликать его. А Семен рысью, да на конюшню. Я его ловить, чтобы  хоть распрячь, a он так заартачился –   близко к себе не подпускает: дескать, Иуда ты, Каин - на моей преданности спекулируешь. С той поры зауважал  я Семена: хочет он себе отгул взять - Бог с ним - неволить не стану, да и бесполезно это. Вот  знать бы его график, да нет у нас в деревне ни одного сектанта и спросить не у кого. Действительно, незнание семеновского графика, мешало деду смотреть на некоторые вещи в перспективе.
–  Вань, люди уже картошку сажают, а мы что ж? - Спрашивает бабка.
–    И мы посадим, не было бы только у Семена выходного.
–  Ништо он совсем взбесился, в такую пору выходные брать: день  –  год кормит.

Справедливости ради стоит отметить, что Семен и  впрямь в  рабочую пору редко пользовался правом выходного дня. И не было в округе лошади более сильной и выносливой, нежели он. Опахивали ли на нем один огород или десять – Семен словно не чувствовал  усталости, шел все тем же размашистым шагом, стараясь аккуратно втискивать между борозд огромные, как  сковородки, копыта. Были у Семена и трудовые подвиги. Поехал на нем дед с мужиками по  осени  за глиной. Нагрузили на сани воз с верхом, как на трактор. А глина - ни сено и даже ни дрова, по тяжести с ней разве что песок сравнится. Но и это еще полбеды. Под вечер подморозило, и  обледенела дорога, а на пути затяжной подъем. Словом, сложилась критическая ситуация: сумерки, изморозь, под  ногами лед, как стекло, люди - и те падают. Семен как назло  не подкован. Хотели, уж было, распрягать, но вывез Семен воз. На коленях, а вывез. Почему на коленях? По-видимому, они меньше скользят по льду, чем плоские лошадиные копыта.

Стер себе Семен в тот вечер ноги в кровь, зато вышел в герои. Дед после этого стал гордиться им еще больше. Одно меня раздражало в Семене –  не любил он меня катать верхом. Что я только не делал, чтобы подружиться с ним; сколько хлеба и сахара скормил ему, но так и не добился покорного послушания. Вскарабкаюсь, бывало, к нему с какого-нибудь бугорка на спину или с телеги, а было мне в ту пору лет шесть не больше:
 –   Но, Семен! –  А Семен как пасся на лугу, так и пасется, даже головы от земли не отрывает. Тужусь, деру ему голову вверх поводьями, а он меня словно не замечает. Стегану его хворостинкой – Семен или вообще на бок    завалится, или завезет меня в такие непролазные дебри, что волей - неволей самому приходится прыгать. А потом можно целый день за ним пробегать, но уже больше Семен на спину взобраться не даст. Вряд ли, вреднее его    была лошадь во всем районе. Сколько слез я пролил от горькой обиды, негодуя и ненавидя его настолько, что не однажды обещался накормить его крысиной отравой, но по счастью, это были лишь пустые обещания потревоженного детского самолюбия.

По зиме дед любил выезжать на Семене в райцентр.
 – С Семеном, –  хвастал дед, –  ни  один таксист не сравниться!  Вот смотри: вожжи привязываю – сам везет, я ему только говорю куда. Давай Семен в заготконтору! - И действительно, Семен прядет ушами, и, словно в знак согласия, кивает головой. Через несколько минут мы въезжаем во двор заготконторы. Там дед сдает шкуры и довольный, пересчитывая деньги, подходит к саням.
 –  Давай, Семен, теперь в рыбный!  Бабка велела хека купить. Едем в рыбный.
 –  В хлебный! –  Затариваемся хлебом. Конечная наша остановка – пивнушка. Там дед привязывает Семена к столбу, развязывает чересседельник и хомут, дает ему из саней сена. В  пивнушке дед пьет пиво, а я томатный сок с булочкой. Перед обратной дорогой дед скармливает Семену буханку хлеба, предварительно взяв с меня обещание - не рассказывать бабке о его расточительности, и покупает мне в магазине, в качестве гонорара за молчание, кулек конфет. Возвращаемся мы домой веселые и счастливые.
Однажды поздней осенью Семен пропал. Вместе с ним бесследно исчезли еще семь колхозных лошадей. Все почему-то грешили на цыган.
 
– Не-е, Семен вернется! –  Успокаивал самого себя дед. –  Вот выпадет у него нерабочий день, растрепит он все ихние кибитки и прибежит домой. И как он им, чертям чумазым дался? Верно, слово знают. Уж кого-кого, а Семена увести не каждому дано.

Но прошла неделя, другая –  Семен не возвращался. Дед почернел, осунулся, целыми днями сидел дома: пил, курил, ругался.
 –  Съели моего сектанта, видно, сволочи!  Живой бы он уже давно пришел. Я хоть и не люблю Сталина –  много он крови невинной пролил, но иной раз, глядя на нонишние порядки, нет-нет, да вспомяну его –  дьявола. Неужели мы и впрямь все каналы, и мосты построили, что этой черноте, кроме как собираться по деревням, больше заняться нечем. Эх, Семен, Семен, знать бы мне кто тебя в расход пустил, ей-богу, пристрелил бы как собаку, даже без всякого зазрения совести.
 – Ладно, Вань, угомонись! Что ты, как по отцу родному, убиваешься из-за колхозной лошади. Корова наша, слава Богу, цела –  на дворе стоит, никуда не делась, а лошадь тебе по весне новую дадут.  – Утешает деда бабка.
 –   Лошадь! Колхозная! –  Огрызается дед. –  Да ты знаешь, что это за лошадь была? У него гордости и достоинства было больше, чем у иного человека, а уж ума-то - на всех деревенских баб хватит. Корова у нее цела –  обрадовалась. Да таких коров в одном только нашем колхозе - пять тысяч голов: и пегие, и рябые –  выбирай любую –   все на одну морду. А другого такого Семена, может, и во всей России нет!

Бабка обиженно поджимает губы и начинает теребить конец платка. Дед, словно маятник, ходит взад-вперед по дому.
 –   Принесла бы ты мне из магазина пол-литра. Ей Богу - ни есть, ни спать не могу.
– Вань, да сколько же можно? Вчерась пил, позучера, третьева дня.
–  Вчерась! Позучера! – Передразнивает дед. – Мне будто душу обкорнали, кусок из нее с мясом вырвали –  места себе не найду. Ну, не хочешь –  сам схожу. –  Дед делает вид, что ищет сапоги.
–  Ладно. - Неохотно соглашается бабка,  – схожу. Все равно идти: и масло кончилось, и хлеба последняя буханка осталась, может рыбки  куплю.

На улице, вот уже который день подряд хлещет холодный обложной дождь. Все серо, безрадостно и тоскливо –  грязь, сырость. Дед затапливает печку и, прибавив громкость, садится слушать "постановку' по радио. Я, прильнув к стеклу, смотрю в сторону выгона. В глубине души я надеюсь увидеть там Семена. «Хорошо бы он прибежал», - мечтаю я, и даже представляю    мысленно Семена –  мокрого, измученного, путающегося в порванных вожжах. Меня подмывает закричать: "Дед, Семен нашелся!", но что-то подсказывает мне не делать этого. Деду не до шуток. Выгон пуст. Вдалеке темнеет тонкая нить большака, но никто по нему почему-то не идет и  не едет. Все будто вымерло. Только дождь наискось расчерчивает мертвецки-синюю муть осеннего неба, гулко стучит по железной крыше, осыпая с лозинок последние листья. Скучно. Отойдя от окна, я  сворачиваюсь калачиком на диване, и голос радио убаюкивает меня. Мне снится Семен: он бешено мчится по голому полю. Его сиреневая грива всклочена, вся в репьях; рыжие бока в грязи, а за ним, волочась головой по земле, тащится мертвый цыган, не сумевший освободить ногу из стремени. Я уже  хочу радостно закричать: "Дед, Семен вернулся!", но вдруг замечаю, что у Семена перерезано горло. Его грудь темна не от дождя и грязи, а от крови. Меня парализует ужас. Я хочу крикнуть и не могу, язык отказывается повиноваться. Семен тревожно ржет, но из дома никто не выходит его встречать. Некоторое время он мечется по двору, затем, по-видимому, обидевшись, берет с места в галоп и, волоча по земле страшную ношу, исчезает за выпуклой кромкой большака.

Я просыпаюсь мокрый от слез. Ни дед, ни бабка никак не могут меня успокоить. Мои слезы кажутся им беспричинными. И действительно, много ли стоит эта первая в жизни утрата?