Михаэль

Как странно, насколько человек в состоянии привыкнуть. Ко всему. К чему угодно. Наверное, восточные рабы даже никогда не задумывались о том, что являются рабами и что можно делать со свободой. Он тоже не задумывался. Родиться свободным – это как родится мужчиной. Никто не будет каждое утро подходить к зеркалу и проверять, на месте ли «главный предмет гордости», и задумываться, куда бы этот предмет с пользой употребить…
А потом ты просыпаешься евнухом… Как-то примерно такое ощущение… Сейчас он уже смутно помнил, как вели по коридорам, о чём переговаривалась полуночная стража и какие обвинения выдвигались на процессе. Помнил почему-то, до боли отчётливо, до рези в суженных зрачках, переливавшиеся чёрным перламутром жемчужные чётки в аккуратных пальцах.
Помнил и привыкал к подкопчённому свету фитилей в коридорных факелах, негромким, всегда негромким, голосам… Даже крики здесь казались какими-то извиняющимися и тихими. И лёгкий перестук шагов в аккомпанементе шуршащей мантии. Наверное, мантии. Слишком мало света.
Они никогда не здоровались, наверное, потому что для этого сначала надо попрощаться. А именно попрощаться ему, кажется, уже даже не мерещилось.
- Скучно? – голос сухой и шуршащий, как подол мантии. Человек садится на скамью рядом с ним, как закадычный знакомый, зашедший в гости, и складывает руки на коленях.
- Скучно. – он развёл руками в стороны, будто признавая свою вину. – Грешен.
- Не хотите это изменить?
- Не хочу, тогда скучно будет вам.
- Начинаете впадать в самобичевание.
- В нирвану.
- Ересь, – собеседник фыркает, как будто услышал какую-то глупость, тем более обидную, что от умного оппонента.
- Хотите, я в чём-нибудь признаюсь? – он авантюрно улыбается, открытой светлой улыбкой. Так можно улыбаться хорошему другу, и камера на мгновенье перестаёт быть тёмной и тесной.
- Не хочу, – вздыхает священник. – Вы ведь опять про себя что-нибудь напридумываете. А бедняги себе голову сломают в попытке понять, кто именно издевается, вы – над нами, или дьяволово искушение над законом Божьим. Кто в прошлую пятницу наплёл, как по наущению лукавого выкрал принцессу Маргариту через каминную трубу и уволок на шабаш, в следствии чего под сердцем ея теперь плод вашего порока? – голос звучал устало и укоризненно. – Когда не то что Церковь, мальчишки на улицах знают, что так называемый плод нагулян в испанских будуарах от какого-то не в меру пылкого гранда, да к тому же принцесса не то что в каминную трубу, в печной дымоход не пролезет, даже если её снизу сам нечистый будет подталкивать.
- Может, магия? – в голосе появляется надежда.
- Ваша "магия" обошлась нам в 50 тысяч. Золотом. И Жиль продолжает утверждать, что подобное уплотнение не выдержит не то, что земная твердь, а все девять кругов ада сплющатся с древом Сефирот и дружно наплодят бесенят в яблоках. – священник почти возмущён несостоятельностью доводов собеседника.
- Я больше не буду, – он виновато опускает голову, как нашкодивший школьник. 
- Больше и не надо. Я вот… - из-под сутаны выскальзывает свёрток со свечами.
- Спасибо. А, может, содомия?
Священник обречённо подпирает голову рукой.
- К вам подослали прелестного мальчика, хорошенького, как херувим. Зачем надо было кормить его яблоками и рассказывать о теориях Декарта? Юноша бросил бордель, а двое Инквизиторов теперь пьют валериану.
- Я не люблю мальчиков, – он неловко улыбается, пожимая плечами. – Вот если бы…
- Не мечтайте. Ни один священник близко не подойдёт к вам с такими мыслями. Проповедей им хватает и без вас. Вас же совращать страшно! – он возмущённо всплёскивает руками. – Нормальному грешнику положено радостно совращаться, нормальному праведнику смущаться и опускать взгляд! А ваша любознательность во взгляде способна своим спокойствием и искренностью довести до полного бессилия!
- Я буду смущаться… очень…
Священник скептически фыркает.
- Верю, а потом в самый ответственный момент заявите, что вас не так и не там погладили, не с той силой, и вообще «дайте я сам покажу»!
- Я сложный… - он виновато соглашается, обречённо вздыхая. – Зато я тут нашёл…
Воздух шелестит страницами.
- Вот! Вот я о чём и говорю! Какой грешник в здравом уме будет здесь читать?! Библию! В оригинале! Обложившись справочниками! А палачу цитировать выдержки из «Молота ведьм» и «Восточных пыточных практик»! Уже третьего меняем…
- Он хорошо работает.… Только плечо теперь ноет.
- Повернитесь, Я разомну, – во вздохе священника полная обречённость. – Легче?
- Вам надо было пойти в целители. Или в палачи. У вас мягкие, но очень сильные руки.
- Хорошо, в следующий раз принесу хлыст, – священник усмехается – И зачем вы свалились на нашу голову?
- У вас тут светло очень. И тихо.
- Тихо, – соглашается священник поднимаясь, на поясе тоненько звякают чётки, поглощая последние искорки света. – Я зайду попозже, Михаэль.
- Я буду ждать, – он склоняется над книгой и долго вслушивается в затихающие шаги.


***

- Брату Жерве понравились ваши псалмы. В следующее воскресенье их, наверное, уже услышат прихожане.
Он вынырнул из книги и легким дуновением затушил свечу.
- Вы не рады?
- Мы все не рады… - священник вздыхает, опускаясь на скамью. Он уже почти научился читать эти нечастые вздохи, почти как слова. Вот сейчас падре явно обескуражен и немного расстроен, но, скорее, какой-то светлой печалью.
- Так плохо написано? – он знает, что написано хорошо. Брат Жерве придирчив, и фанатичная бредятина о «херувимах в веночках» ему встала поперек горла куда раньше, чем он надел сутану…
- Ваша манера выпытывать ответ, задавая заведомо глупый вопрос, просто несносна, – улыбка еле слышно расталкивает темноту. – Может, стоит её позаимствовать.
- Дарю! – он радостно соглашается, едва не кивнув, но вовремя соображая, что его кивок все равно не увидят. – Только… вы ведь объясните…
- В Инквизиции, может, и сидят фанатики, но не идиоты же! Вы верите в Бога,- как догма, как приговор, не подлежащий апелляции, как роспись в конце листа.
- Вы говорите об этом так, как будто я служу Дьяволу.
- Уж лучше бы Дьяволу… - шелест мантии обозначает крестное знамение. – Ваши псалмы вы тоже предлагаете подшить к делу? Или, может ещё, за них и осудить?
- Я могу отказаться от авторства… здесь так скучно… - он обреченно опускает руки, будто извиняясь.
- Вы так хотите, чтобы вас казнили? – священник порывисто встаёт, едва не смахивая стопки книг.
- Вас это так расстраивает? – ему кажется, что собеседник почти разгневан, но вот им или самим собой…
- Не расстраивает, – тихий шорох начинает удаляться к выходу и замирает только на самом пороге. – Не расстраивает, Михаэль.
Это, пожалуй, самая короткая из их бесед, а заключенный еще долго будет сидеть в темноте, прежде чем зажечь свечу и снова склониться над бумагой, а разум так и будет терзать случайный, но неотвязный вопрос.
- Почему вы зовёте меня по имени только в конце… падре?