Грустно стало...

Грустно стало,
сном подаренное
и озвучивать не стану –
поломается –
очень нежное и очень светлое,
как позёмка сонаты Моцарта у подростка в сердце –
тревожное –
не прихлопнешь быта подошвами –
и от рук, и от слов –
уклоняется!
Сны, в которых, ты – юный, проживший полвека, – сбываются
в жизни, может твоей, но не в этой…
Сквозящего света приметы,
мчатся венами, знавшими, бритвы не острой, вгрызанье –
тем пронзительней музыка эта…
С Фета начал, без мысли (в начале) о Фете, и опять – Муратовский…
Хотелось бы всех оппонентов стихов моих – мол, компиляция, аппликация из великих поэтов, на сером картоне советского сада,
казённого лада –
засунуть сначала в казан, мной вкушённого, ада,
затем, в мои вирши вкрутить изнутри, чтоб стали они, оппоненты мои –
ручейками, сквозь мрачные скалы, мне кровных ущелий, сочащимися – рвущими, крепость и шпата и кварца и кремня, и гнейса,
во имя глотка звонкой влаги, разноречивой, из щели высокогорной –
в гортани, скитальца по дебрям Тайгета,
исполненного, не без отваги небесной,
жажды то флейты, то окарины, то лиры, то лютни,
то, воском скреплённых тростинок,
зияющих безднами звёздного мира,
на теле свирели,
под пальцами вечных красавиц Эллады,
что, по Хайяму, став глиной в руках гончара,
выходит –
своё не отпели!
Любая, роднящая с высями: мыслями, чувствами –
песня
всечеловеческая –
мне интересна!
Чудесно себя ощущать то китайцем из века восьмого
под оперением журавлиным, зовущим в тоске без него улетевшую стаю,
то ямщиком, выбирающим степь, что пошире,
то Моисеем, на облаке нежно плывущим
к пределам – уже беспредельным – Синая.
Достаточно малости, чтоб оттолкнуться от надоевшего однозвучья –
сна, например, о любви не опошленной, дабы паучью
преодолеть глухоту и пуститься в кружение музыки сфер,
милостью Божьей, владея подкожною дрожью,
свято хранимых в юдоли земной, столкновений волшебных,
милых, до Пушкина сущей ещё, ворожбой,
данных кириллицей русскому взгляду,
томящих,
сквозящих,
непреходящих в созвучиях вышних –
этих особенных,
этих в любых обстоятельствах, вовсе не лишних,
не поддающихся фокусам сытым,
нерукотворных,
не съеденных бытом, самым позорным, самым убитым,
мною не преданных в БУРах и «крытом»,
в венах притихших –
взрывающим тюрьмы стран и эпох динамитом,
этих завещанных, этих любимых,
больше чем жизнь:
эМ и эН,
эЛь и эР…
Пир грандиозный поэзии вечной вершится
в сердце, с рождения приговорённом к распаду,
под зорким приглядом – обещанной вздорным судом,
отметающей лишнее, счётом особым, иным измерением –
«вышки».