Ариец

Часть первая

Когда в сороковые годы
Земля трещала по кускам,
Когда, подвластные тискам
Страдали целые народы

Не мертвых, а живых считали,
Когда купался мир в крови
Забыв о счастье, о любви
В дыму обугленных баталий,

Когда тиран стоял у власти
И людям подавал пример,
Жил-был немецкий офицер
В то время, к своему несчастью.

Во времена противоречий
Он рос, взрослел, мужчиной стал,
Как губка, все в себя впитал,
Поверил в сладостные речи.

«За униженье в Первой мировой
Ответят страны. Править миром
Должна Германия». Кумиром
Был фюрер – за него горой.

Идея, дорогие цели,
Святая вера в Третий Рейх,
Ведь он был немец – лучше всех,
Ему евреи надоели…

Высокий и светловолосый,
Попал в элитные войска,
И чуткой совести рука
Пред ним не ставила вопросов.

Служил в СС, носил повязку
И клятву фюреру давал.
Что немцев ждет – он твердо знал,
Благополучная развязка.

Он Польшу, Францию прошел,
Судьба от пуль его хранила.
Он думал: «мы непобедимы»,
Хмельным успехом оглушен.



Часть вторая

Вот сорок первый. Он в России.
Шагая по дорогам пыльным,
Военной радуясь стихии
Себе казался самым сильным.

Он дрался, верил, ненавидел
Отважен, ловок и умел,
Но как вели, он вдруг увидел
Детей и женщин на расстрел.

Глаза, в которых даже боли
Нет больше. Мертвые зрачки.
Как звезды заживо кололи,
Потом гестапо и крюки.

Тела как голод иссушает,
Детей со старческим лицом,
Живых землей как засыпают
И у семьи сжигают дом…

Он видел молодых людей
Что угоняли, как скотину,
Страданья, вопли матерей
В последний раз обнявших сына…

В нем с хрустом мир перевернулся,
И вот за это воевал?
От бреда словно бы проснулся,
Он плакал, снова Бога звал.

Он Мюнхен вспоминал далекий,
Свой домик, где сестра и мать,
А если вдруг наступят сроки,
Их, как животных, будут гнать?

Как так случилось, что его
Заставили ослепнуть, истину закрыли
Не объясняя ничего,
Как человечность в нем убили?

Откуда в людях столько зла?
И как так можно издеваться?
Его дрожь крупная трясла,
Не оправдать, не оправдаться…

Не умер, не сошел с ума
И не ударил в дезертиры,
Но поселилась в нем зима,
В натопленные штаб-квартиры
Проникли льдинки, замерла душа,
В его устах застыли фразы,
Он двигался все так же не спеша,
Все так же отдавал приказы,

Просиживал в оцепененьи
Не думая и не желая,
Исчезли всякие стремленья,
Тоска его съедала злая.


Часть третья

Он как-то летним днем бродил
Тяжелым зноем утомленный,
Остановился, закурил,
Внезапно замер удивленно:

Он на околице заметил
Девчоночку лет двадцати,
На том, на этом ли он свете?
Споткнулся даже на пути.

Блондинка. Темные ресницы.
Высокая вздымалась грудь.
А женские другие лица
Да были ли когда-нибудь?

Несла бидон. Худые плечи
Легонько ветер обдувал,
И сердце болью искалеча
Он снова думал и желал.

Вся жизнь к нему вернулась снова,
Решительно он к ней шагнул,
Сказал какие-то два слова,
Потом в глаза ее взглянул,

Но посмотрев, увидел в них
Такую ненависть, презренье,
В глазах лучистых, золотых
Читался смутный страх, волненье…

«Таких, как вы, я видела немало,
У всех одно и то же на уме.
От ваших приставаний я устала.
А, впрочем, я живу в тюрьме».

«Я вас обидеть не хотел,
Я просто выслушать прошу».
«До ваших слов мне нету дел,
Пройти мне дайте, я спешу».

Посторонился, пропуская,
Прищурившись, смотрел ей вслед,
Еще и не подозревая,
Что страсть оставила свой след.

Проходят дни – забыть не может.
Сплошные мысли – все о ней.
Они терзают и тревожат,
Чем дольше время, тем сильней.

Он стал искать с ней встречи,
За ней ухаживать пытался.
«Неправда, время не залечит» -
Его товарищ улыбался:

«С нее горящих глаз не сводишь,
Но это просто, ты пойми,
Друг, ты в немецкой форме ходишь.
Иди и силою возьми».

Он ждал у ворот
Ее лучистых глаз.
Она молча проходила вперед.
Он в чувствах полностью погряз.

Еду ей день за днем носил,
Она ее не принимала.
Почти не оставалось сил,
Но он все начинал сначала.

Ворочаясь бессонной ночью
Он думал, как же дальше жить.
Напрасно все. Она не хочет,
Она не сможет полюбить.

«Ты русская. Но почему?
И почему я немец-враг?
Я бился за свою страну,
А оказалось – все не так.

Нет страны уже давно,
С тридцать третьего года.
Мы скоро ляжем все на дно
За то, что посягнули на свободу.

Я мог варианты выбирать,
А теперь на моих руках кровь.
Она не в силах этого понять.
Меня убьет эта любовь».



Часть четвертая

Однажды, будто бы в бреду
Пришел к ней в дом, привычное «уйди».
«На этот раз я не уйду.
Послушай меня. Снизойди.

Есть родина, а есть власть…»
Он торопился, говорил,
Чтоб не ушла, конца дождалась,
Как он терзался и любил,

Что его пора бы расстрелять
За то, что высших не выполняет поручений,
Вместо того, чтобы пленных пытать,
Отправил в госпиталь, на лечение.

За то, что еду возвращает жителям
И партизанов отпускает,
Расстреливает в части насильников и грабителей,
За то, что немец русским помогает.

Что у него нет больше ничего,
В Берлине бомбы, смерть и голод.
Нет, не просил, чтоб поняла его.
Ему нет тридцати – он устал – а когда-то был молод.

А завтра приказ – отступать.
Немцы с русской земли уходят.
Люблю. Нет права. Не должна прощать.
Сердце безысходностью сводит…

Он встал, пошатнувшись,
«Теперь я могу уйти».
Она, глазами улыбнувшись:
 «Послушай…Знаешь, подожди…»

Бессильно уронила руки,
Ногтями платье теребя
Сказала: «Верю. Что за муки!
Ведь я давно люблю тебя.

С тех самых пор, как увидала
Я исхудавший профиль твой.
Но я тогда еще не знала,
Что ты не как они, другой.

Наверно, в чем-то мы похожи,
Под красным лозунгом «свобода»
Своей страны – страдала тоже.
Отец и брат – враги народа.

Когда во время продразверстки
Народ до смерти голодал,
Мы ели с дерева отростки…
Пшеницу мой отец украл.

А брат – а то, что был в плену,
Бежал, по-видимому, зря.
Ему поставили в вину,
Что он шпион – и в лагеря.

Я тоже веру потеряла
В справедливость Советской власти.
Она не жизнь поломала,
Но вот теперь – как будто счастье

Ко мне вернулось. Странно это.
Еще вчера ты был врагом.
Но в этот вечер столько света
Принес в мой опустевший дом.

Пускай народ меня осудит,
Пусть злые сплетни разнесет.
Неважно, если люди любят,
Какая кровь у них течет».

Он слушал, русский понимая,
Светлел его бесцветный мир.
Слеза, предательски сверкая
Скатилась: «Bitte, komm zu mir».1

К нему рванулась, целовала
Губами, мокрыми от слез.
Ее к груди своей прижал он,
Как будто боль ее унес.

Слова по-русски, по-немецки
Слились и значили одно,
Родимый, милый… Liebchen, Herzchen…
Что будет – было все равно.


Часть пятая

Проходит ночь, короткая, седая,
Не зажигая огонька
Сидят обнявшись, отдыхая,
Без слов друг друга понимая,
В его руке – ее рука.

Так много нежности во взоре:
«Давай сбежим. Построим дом
В лесу, на острове, у моря,
Не испытаем больше горя,
Я буду мужем и отцом».

«Ах, если б было бы возможно
Не разлучаться никогда!
Мне почему-то так тревожно,
Прошу тебя, будь осторожен,
За счастьем может быть беда».

«Не будет ничего плохого,
Я жить хочу; чтоб ты жила
Не наблюдая больше злого,
Мое сердечко, радость снова,
Ты смысл жизни мне дала!»

«Мы дочь Светланой назовем,
А сына – Мишей или Юрой…»
«Эй, кто там?» - сквозь дверной проем
Зашел солдатик… «Дело в чем?»
«Товарищ обергруппенфюрер!»


Часть шестая

Он вздрогнул и всмотрелся хмуро…
«Товарищ обергруппенфюрер,
Вас срочно вызывают в штаб».
«Нашли же время… Reise ab!»2
Она смертельно побледнела…
«Не бойся. Я улажу дело.
Сейчас вернусь, я обещаю,
Ты жди меня и верь, родная…»

Уже и утро наступает…
Он торопливо в штаб шагает.
Тревоги нет, он жизни рад,
Чуть за порог… «Ну, смирно, Kamerad!»3
«Здравия желаю, герр генерал».
«Ты где всю ночь-то пропадал?
Что происходит в твоей роте?
Развал, нет дисциплины… Вроде
Ты был хорошим офицером
И остальным служил примером…
Из камер пленные сбегают,
Солдаты норм не выполняют,
Где с сельских жителей поборы?
Или служить надоело так скоро
Во имя великой Германии?
Где отчеты о выполненных заданиях?
Да отвечай же, Donnerwetter!»4
«Что вам, герр генерал, ответить?
Все так и есть. И даже хуже.
Мундир эсэсовца мне больше не нужен.
Германию еще сильней люблю,
Но Третий Рейх не потерплю.
Он всех нас к гибели ведет,
А видеть я не в силах гнет.
Мы слишком перегнули палку,
Мне немцев жалко, русских жалко…
И кроме, есть еще одно,
Законом мне запрещено
Любить не немку… Я не властен
Над сердцем, еще способным к страсти…»
Бледнея, он стоял и говорил,
Взбешенный, генерал вскочил:
«Да ты в своем уме, солдат?
Ты что же здесь болтаешь, гад?
Под трибунал ты захотел?
Когда же поумнеть успел?
Смотри-ка… Я тебе отвечу,
Что трибунал-то обеспечу…
Но что за шум там раздается?»
Он выглянул… Земля трясется,
Толпа бегущая солдат,
И звезды красные горят…
А трупы немцев – там и тут,
Да это русские идут!
Гранаты, крики, едкий дым…
«Ура!» «Даешь!» «Мы победим!»

«Hande hoch!»5 - ворвались двое.
Но руки нашего героя
Не шевельнулись… Выстрел грянул,
И немец дернулся, отпрянул,
Упал, захлебываясь кровью,
В момент последний к изголовью
Никто не склонился, за руку не взял…
Секунду он еще дышал,
Смерть так внезапно наступила,
Как будто вовсе и не жил он,
Как будто спал тяжелым сном,
А смерть стояла за углом…
Но он не зря существовал,
Кем должен быть, он все же стал,
Прозрел, все понял, полюбил,
И Бог, конечно же, простил…

А в это время девушка бежала,
Заслышав шум, она узнала,
Что русские пришли… О, что за звуки!
В отчаянии заламывала руки,
Крик боли сжимая в груди…
Ах, что за туман впереди?
Я умоляю, ну не надо!
Оставьте бой, прошу, солдаты!
Верните ночь, его верните,
Забыть войну мне помогите!
Ах, только бы жив, просто жив, ради Бога!
Но вот закончилась дорога,
Его блиндаж… О милый Боже,
Он на полу… Но ранен, может?
Глаза открыты. Нет дыханья.
«В чем дело, милое созданье?»
Спросил красноармеец вошедший.
Она глазами сумасшедшей
Взглянула, отвернулась, зубы сжала,
Качаясь взад-вперед, шептала
На коленях его голову держа…
Изумленно смотрел младший сержант.

Бывший нацист молчит.
Бывший ариец убит.
А кровь, текущую без конца,
Вытирает русская с его лица.