Тезей часть двенадцатая

Глава двенадцатая

I

Ещё один неласковый визит,
Холодный, окончательный, формальный,
Разлука ни страданьем не грозит,
Ни крестиком в петлице и эмалью,

Как будто мы и не были близки,
Поврозь не умирали от тоски,
Скучали, расставаясь ненамного,
Что умерло? – а что тогда жило? –
Куда же нас гордыней увело,
Как холодна последняя дорога.

Но мы живём, безжалостно тверды,
Как степи по прошествии орды,
Как глина голема, и ни к чему заклятье –
Подумаешь, ещё одно занятье...

II

Что кажется мне леностью ума? –
Медлительность? – Доверчивость? - Незрелость? –
Бездумная решений кутерьма? -
Слепой испуг и показная смелость? –

Власть разума желаньям вопреки
Минует нас до гробовой доски,
И жизнь сама является порывом,
Но кто сказал, что палая листва
Под ветром от безумия пестра,
И лишь огонь грозит нетерпеливым. –

Дорога знает, кто по ней идёт -
Щелкунчик и Принцесса Турандот,
Дюймовочка и Мальчик-без-кармана,
Я вижу ночь и лейтенанта Глана.

III

Любитель кучерявых облаков,
служитель муз, то праведных и кротких,
пылящихся на дне у сундуков,
не то в цепях, и требующих плётки -

в заклёпках и штанах из чешуи,
неоновых рекламах от Луи,
взыскующих в тинейджерах расцвета,
и падких на поживу у толпы -
ужели все мы к старости слепы,
и наш скворец, как соловей у Фета,

способен неуклюже подражать,
так грубо! - так неловко! - так печально -
как будто тень, с молитвой поминальной,
от облака пытается сбежать.

IY

Слышна ли мне музыка тишины? -
Я различаю несколько мелодий -
гул голосов, что наполняют сны,
немолчный шум, присущий всей природе,

и тишину сиянья глаз твоих,
когда я чудом отражаюсь в них,
и прочего не вижу и не слышу,
ещё забвенья знаю тишину,
она звучит закускою к вину,
и водишь пальцем по бокалу... выше...

Смешно сказать, но я не удивлён,
что ядовит, как лакомый паслён,
оттенок звука, вызванный печалью,
как женщина под маской и вуалью.

Y

Я будущего больше не боюсь,
Поскольку ни возлюбленной не снюсь,
Ни сам себе, сметая паутину,
Там гаснут и смеркаются миры,
От шушеры сгоревшей, мишуры
Освобождаясь, от ненужной глины.

Кому грозит возможность уцелеть? –
Что не смогло расцвесть, осталось тлеть,
Что не истлело, то окаменело,
Когда прибой прихлынет до снегов,
То в снах моих не станет берегов,
И ласточка ко мне не долетела.

Не медли! – переправа за спиной,
Иллюзии погасли по одной,
Зачем ты смотришь в прошлое, создатель? -
Всё повторится? – полно сожалеть,
Пора существованью обмелеть,
Чтоб золото выискивал старатель.

А как решить – что - злато, что – песок? –
Что драгоценней? – поцелуй, вальсок,
Иль ссора, завершившаяся страстью? –
Прогулка в полнолуние в тайгу,
Небрежное прощанье на бегу,
Окрашенное сумраком ненастье?

Что разлучает? – время? – бег планет? –
В гаданье запоздалом смысла нет,
Чем ближе мы, тем реквиемы чаще,
Непостижимо слово – навсегда,
Оно, как убежавшая вода,
И никогда не будет настоящим.

Есть некая загадка – повернись –
И, будто бы распахиваясь, жизнь
Наполнится былыми чудесами –
Так где же они прятались, когда
Бежала Гераклитова вода?! –
И я смотрю на прошлое часами.

YI

         «Есть последняя роль –
         подлеца, мудреца или бога»

Едва ли мы сумеем разорвать
Те нити, что для нас напряли Норны,
На случай и удачу уповать,
И думать, что горды и непокорны,

А смотришь на случившееся – гладь,
Что изменилось – так и так менять
Пришлось бы при разглаживанье складок -
И вот уже не хаос, но порядок

Диктует ход событий в перехлёст,
Гордыня, как у ящерицы хвост,
Отваливаясь, делает короче
Пустые дни и пасмурные ночи. –

Но мы идём. Упорно. До конца. –
Судьбу оставив в роли мудреца.

YII

На каждом перекрёстке по живцу,
Как будто травы сбросили пыльцу,
И нам сойдёт и голая блесна,
Цела ли кукла, жив ли кукловод –
Безумие сплетает хоровод,
И голубая родина красна.

Воришка ли, щенок ли, голубок –
Дрянная шерсть пошла на сей клубок,
Не лабиринт, но гнёзда или норы,
Ни выбора, ни смерти для живца -
Вращение и вязкая трясца,
Одно забвенье точкою опоры.

Кто ровным этот мир вообразил7 –
Не выживет на севере кизил,
А в тропиках ни клюква, ни брусника,
Генетика умеет разделять.
Когда-то нас отправили гулять -
И мы идём, от мала до велика.

И, ежели не дерево, то сук –
Качается над пропастью паук,
И мешкает, готовится к полёту,
От бабочки иссохшее крыло,
У лужи обло чудище легло,
И стонет, и вытягивает ноту.

А в воздухе то пепел, то пыльца -
Торопятся любители свинца,
Разоблачают наши изотопы,
Наклонишься – темно от изобар,
Напыжишься – а всё не тот акбар,
И Азия вещественней Европы.

Но, сколько б ни искали три сосны –
На каждый чих не вытянешь блесны,
И ловишься на облако, на смолку,
На паутину в бликах и росе,
Иллюзию на блёклой бирюзе,
Забытую у дерева двустволку.

YIII

Джебрану Халилю

Не жаворонок, но и не сова,
Не лук Джебрана и не тетива –
Гибискус, чечевица, лавровишня,
Отечество, как правило - в дыму,
У женщины усадка на корму,
Последнее желанье счесть излишним.

На всякое ненастье есть птенец,
Связав искусство книгою колец,
Лишившись перемен и стратегемы,
Целуя океанскую волну –
Находишь в поднебесье целину,
Собой облагораживая гемму.

Не высох порох – скурвился курок,
Мы нищенку пустили на порог –
А прижилась – давай распоряжаться,
И свет горит не там и не тогда,
И в ящур обезлюдели стада,
И позднее цветение акаций.

Зачем ей власть? – пустили по любви,
Гниют полы – хоть доски оторви,
Хоть постели линолеум – всё сыро,
И дом стоял, казалось, на холме,
Выходишь за порог – и в полутьме
И горизонт и половина мира.

Другая половина – как тотем,
Была ничем и не случилась всем,
Не проявилась – вспыхнула, погасла,
Не помню, что я вижу, если сплю,
Какую из реальностей леплю,
И не закат, но пролитое масло.

У царственных чертогов есть крыльцо –
Когда мы возвращаемся, кольцо,
Сворачиваясь, бьёт по колоннаде,
И хорошо, что все уже ушли,
И нищенке остались от земли
Слова любви заметками в тетради.

IX

Опять кричат «Виктория!», а мы,
Как дура слепошарая хромы,
Как публика с гвоздиками, нелепы,
Светло ли вам икалось, мастера,
Когда игра, что красная икра,
Пошла мальками пахаря Арепо? –

Не только герметична и проста,
Но словно пели Лазаря с куста,
И в целлюлозу куклу завернули,
Затем ни кирпичей, ни крепостных,
Зевает по - масонски Меттерних,
Не конопля запахана, но улей –

Мы долго собирали мёртвых пчёл,
Так долго, что и ледник бы сошёл,
Оставив пирамиды и дольмены,
Но ни янтарь, ни гнёзд обсидиан
Не разбудили пятый океан,
Не хватит гексаграмм для перемены.

Для хаоса ни места, ни толпы,
Порядок – измельчение крупы
До пыли и присадки порошковой,
Как если бы мы в космос собрались,
Да выпили и лишку заврались,
И сводку завершили Терешковой.

Победа – миф, есть принципы держав,
Объятия единожды разжав,
Орёл не повторяет сожалений,
На пашне от былого ни следа,
Упруго возвращается среда,
Слепой не замечает повторений.

Как интересно! – чтобы не скучать,
Не стоит ли и мне не замечать,
Как все мои победы одиозны? –
Как не нужны прозренья никому,
И вышивает бисером суму
Мне время, и отказываться поздно.

X

«А с Сибири выдачи нет!»

Ну что за разговорчики в строю –
Какую мину прошлому скрою –
Не тронь меня, Фемида – бесполезно,
Болтается вода на киселе,
И радуга – слегка навеселе,
Пересекает поручень железный.

Должно быть – поезд. – Или переезд. –
Как всё перекорёжено окрест,
То золотодобыча, лесосплавы,
То заливных болотина лугов,
Вершины гор в подобии снегов,
Газовиков нетрезвые забавы.

Здесь был завод, четыре кабака,
Бурлила судоходная река,
И дичь летала, бегала, ныряла,
Где был аэродром – лежит пустырь,
Над кедрачом дурацкий монастырь,
В тайге гниют следы лесоповала,

И тропы упираются в бугры,
Недалеко до Шали и Сагры,
Но по прямой мы северо-восточней,
Околица – свобода и Сибирь,
Сосёт бензин упившийся упырь -
Сосед, и разложение порочней

С того, что был ансамбль, футбольный клуб,
Узкоколейка – видно, вырос зуб
У господа на местную шуклею -
Потомков декабристов, каторжан,
Кандальников, поляков, горожан,
Отправленных сюда спасать Рассею. –

Кандальный путь почти непроходим,
Но чьи тогда мы раны бередим,
Когда идём Рябиновым увалом? –
Вдоль тракта земляника и грибы,
И ничего от почвы и судьбы,
И тучи накрывают покрывалом.

XI

Так выглядит воронье гнездовище –
Неряшливо, небрежно, тяжело,
И пахнут прутья перьями и пищей,
И древо вбок ветвями повело,

Но – держится, не падает! – коряво,
А крепко, точно скипетр и держава
Иль признаки чего переплелись,
И выведут птенцов, собьются в стаи,
По осени я гнёзда сосчитаю –
И ты, моя красавица, не злись –

Я на примере говорю, что в доме
И мы живём и мучаемся, кроме
Вопящей и галдящей детворы –
Уйми их игры – мне не до игры!

XII

Остановилась музыка моя,
Помедлила, запнулась, растворилась,
Ей встретилась Летейская струя,
Как умиротворение и милость,

Я – задержался, в полной тишине
Молчу о завершающемся дне,
И думаю, что не бывать в природе
Молчанию – там шум, и гам и треск,
И главное – не острота и блеск,
Но выученных несколько мелодий,

И можно сделать следующий вдох,
Оставив позади сплетенье линий,
Как написал бы сыну Старший Плиний –
Вулканы дышат, умирает бог.
 
XIII

Всё в пятнах травянистых и разводах,
Кустарника неряшливых клочках,
Удача потерялась в эпизодах,
Как правила в игре на кулачках,

То душно и назойливые мошки -
Нет ничего противней мелкой сошки,
То холодно, и некуда пойти,
И некому «последнее прости»

Сказать душевно, принимая позу –
Не оценить кустам метаморфозу,
И слог высокий мушкам не понять,
Пора существование менять.

XIY

Иллюзия спасительна, она
Нужна, как пи, как та величина,
Что позволяет миру быть единым –
Когда уходит почва из-под ног,
Держись за воздух, траурный венок,
За изморозь над пологом бузинным.

Звенит не воздух – дерево в огне,
Когда встаёт светило в вышине,
В мир отражаясь, влагой пламенея,
И травам и легко и тяжело –
Кристальное зелёное стекло,
Как маленькая здешняя Помпея.

Всё, что не листья – иглы и плоды,
Редеют елей строгие ряды
К опушке – беспорядочность берёз,
Как будто есть различье меж дерев,
И ельник засыпает, замерев,
А березняк волнуется, тверёз.

И я люблю простор березняка,
Манеру лубяного языка
Так ворожить, что путаешь дороги,
Там озеро ли, облако мелькнёт –
Меняется чередованье нот,
От лёгкого озноба до тревоги,

До узнаванья – всё давно не так,
И поле ядовито, словно знак
Предела, вместо озера и речки,
Здесь царствует иллюзия болот,
На камне проступает Камелот,
Огни небес сужаются до свечки.

И вот уже пейзаж преображён –
Он совершенен или искажён –
Одно и то же, просто существует,
И мы – его иллюзия, морок,
Что изменяет мир на краткий срок,
И плачет появляясь, и ликует...

XY

На целине ковыльные метели,
Какой буран метёт по целине... –
Подлунные вскипают акварели,
Линяет чудный заяц на луне,

Что серебра распахнутые копи,
Став легче пуха – в небо окунись,
Иль белым дымом – мифом о циклопе,
Ковыльным сном от смерти заслонись,

Как далеко уносит на просторе,
Как возвращает медленно назад,
Мы никогда не покидаем море,
Волнующийся белопенный сад,

Здесь наше дно, глубины океана,
И снег идёт ковыльный, словно манна.

XYI

Вот и город без призраков, без
Возвращений к любимым,
Словно весь его хаос исчез,
Вместе с лимбом и дымом,

Среднерусской равнины птенец,
Или пасынок, дальний,
Однозвучный, как тот бубенец,
Отголосок кандальный,

Я не нужен его витражам,
Его девочкам юным -
То ли ласточкам, то ли стрижам,
Ещё влажным и рунным,

Все мои перекрестья в пыли,
Завершилась беседа,
Декабри, январи, феврали –
Что круги Архимеда.

XYII

География – это наука
Убегания материков,
Измерения скорости звука,
В девятнадцатом – звона подков,

В двадцать первом – схожденье лавины,
След неоновый сверхзвуковой,
Мир опаловый, перепелиный,
Синева под акульей травой,

А в двадцатом, ещё не забытом –
Тени стран, убыванье границ,
Смерть и самосожженье страниц,
И Урания медлит с визитом -

Мир меняется – ей не успеть,
Остальным – танцевать или петь.
 
XYIII

Старческая причуда – съёживаться ко сну,
Гусеницей по блюду, ёршиком на блесну,
Диатоничной гаммой, крокусом на разрыв,
Жовто-блакитным ламой, Лхасу перекурив,
Символом междуречья, косинусом нуля,
Выморочной картечью, что ноздревата для
Парусности и свиста, тропиками цинги,
Пальцами гармониста, пьяного, без ноги,
Спящего у причала, яхтенный капитан,
Мальчика укачало, дайте ему каштан...

XIX

Пальцы перепачканы пыльцой,
Линии прочерчивает шмель,
Бабочка расперхалась трусцой,
Отцветает безобидный хмель,

Пахнет бледный венчик табаком,
Девясил на родине слонов,
Проще успокоиться вьюнком,
Лист тысячелистника кленов,

Клевер, как гадательная кисть,
Роскоши расхристанной модерн,
Пачкайся мгновение, и длись! –
Бейся колокольцами каверн,

Вереском расстраивайся, мёд –
Прячься среди линий и длиннот.

XX

Прикосновение всё дальше,
Всё безотчётней и слабей,
Уже не ощущает фальши
Ваш неизменный скарабей,

Ковчежец ладит – криво, косо,
И что ни сей – выходит просо,
А не вершки и корешки,
Не зубы Кадма – милый Йорик,
Осенний, облетевший дворик,
и собутыльники - дружки -

Актёры позднего призыва,
Доброжелательность тосклива,
Необязательность нудна,
Я помню Вас, и пью до дна.

XXI

Наконец-то мы можем делить человечество на два -
Злых ругать, а хороших – хвалить, Гиппократова клятва –
Помогать всем подряд, до козлищ – не сработала, пане,
Это яд попадает на свищ, разлагается в ране,

Засипит, расколовшись, свирель – ни дыханья, ни звука,
Камнепадом нагорная трель, водопадом разлука,
Сколько павших на той стороне, и пропавших – на этой,
То ли лёд не горит на огне, то ли стало приметой –

Уходить, не пытаясь сказать – по добру ли, по злобе,
Разделились – пора исчезать, в обе стороны, в обе...

XXII

Опять ущелья свет закатный,
На камне чёток переплёт,
Как пятикнижья оттиск внятный,
Огромных птиц недвижный лёт,

Я заблудился в светотени,
Не покидаю лабиринт,
И тихой веточкой сирени
Сбиваю основной инстинкт -

К чему огню самосожженье,
Не нужно сумраку преград,
И знаков каменно движенье,
Но собирается парад –

Затменье лун, пятно Сатурна,
Застыла ступа или урна... 
XXIII

Паром уродлив, как галоша,
Умеет чапать поперёк,
Что ночь каникулами Кроша,
Как подать -  маленький царёк,

Молитвой – нищенка у храма,
Америкой – любой Да Гама;
С него Иртыш просторен вдоль –
Покинув нищую юдоль,

Где Большеречье жмётся к шахтам,
И далее Сибирским трактом
Вперёд, к лесам! – но всё ж – паром –
Он шёл, как некий волнолом,

Как тот рубеж, что нас приял,
Как незамеченный привал.

XXIY

Свинцовый грифель ставит точку,
И оловянная тоска
Переплывает в одиночку
От милосердья до виска,

Сурьмы накапала белила,
Вольфраму нить перекалила,
Жгла ртутный столбик у черты -
Сны каракатицы пусты.

И судорог вода не примет,
Плывущий лист остался чист,
Как поутру евангелист -
Расхожий миф о пилиргиме,

О древней мудрости свинца,
Начнём историю с конца…

XXY

На грани фола

Уже июль грозит грозою,
Растёт беспамятство в ночи,
И влажный дух разит кирзою,
Как Пелагея на печи,

Как набухание простора
Невыносимой слепотой,
Нерассуждающая ссора,
Тюремной азбуки постой,

Стоянка древнего кочевья,
Где задыхаются деревья,
И до сих пор дымится торф...
Садится бабочками сажа,
И ветви вместо такелажа
Швыряет в небо метаморф.

XXYI

Гербарий высушен до хруста,
Лист по краям оцепенел,
Как Иоанна Златоуста
Речь о божественности тел. -

Почти надмирен, поднебесен,
Достоин новой песни песен -
Исчез из памяти живых,
Но там, в скитаньях кочевых,

Всё то, что здесь ушло, иссохло,
Нальётся влагой ключевой,
Опять раскинется травой,
А нами станет править охра

И память – истолчённый прах,
Что соль в оставленных мирах.

XXYII

Вся речь в окрестностях Содома
Одним лишь помыслом ведома –
Не думать и не говорить
О боге, не тревожить лихо –
Оно без обращений – тихо,
И не грозится одарить

Послушных и закоренелых,
И чудесами в Дарданеллах
Твердь Ойкумены оборвав,
Уже не мыслит о потопе,
О соляной – алмазной копи,
Кто выживает – тот и прав.

И мы – потомки прозелитов,
А не тунгусов или бриттов,
( ещё с ума нейдёт – хунхуз),
Но те случайно уцелели,
Кто больше верил в параллели,
А не в необратимость уз! –

Кто здесь – язычник, там – храмовник,
В миру – скопец, в ночи – любовник –
( как парадокс сей объяснить?!)
Одно из двух – ты нагл без меры,
Иль вера прячет привкус серы -
Нельзя помиловать, казнить...

На соляных столбах – знамёна,
Их Ною продаёт Иона,
Чей опыт более, чем смел,
И Лот не смеет обернуться,
За ним летающее блюдце
И город, обращённый в мел.

Какой на глине почерк красный,
Молчишь, мгновение? – напрасно -
Все живы, бог ушёл в запой,
Он там, где лодку бьёт о сваи,
Где даже речи нет о рае,
Где пьёт бормочущий слепой.

XXYIII

Холодный всплеск переполоха -
Стук в дверь в беспамятной ночи,
 Когда спят почва и эпоха,
И в душной бане кирпичи,

И дети – крепко и тревожно,
Им невозможное возможно –
Так сон и явь перемешать,
Что там, где нам пора бежать –

Им ничего ещё не страшно,
Надёжны стены, крепок дом,
Все брёвна сложены крестом,
Гость выпьет чая, примет брашно

И успокоится – не враг,
И мы утихнем кое-как.

XXIX

Тянись за солнечным ударом -
На всхолмье воздух раскалён,
И льёт, подобно Ниагарам,
Пылающих объятий лён,

Как будто линза так багрова,
Что и снаружи не видна,
Настолько вечность холодна,
Что нас не обжигает слово,

Слепое пиршество стихий
Склоняет дерево и пламя,
И мы прощаемся с телами,
Как пробуждающийся Вий.

Ночь не изменит гороскоп,
И звёзды льются, как сироп.

XXX

Не ведьмин круг, но ясеневый посох,
Ощерились гиены по краям,
И ядом возгоняется на росах
Не Стоунхендж, но изначальный храм –

Всё тот же, в переливах антрацита
И амальгаме платиновых руд,
Мы выросли на твороге Гаруд,
И ясенем просеяна сквозь сито,

Течёт река из силы внешних сфер,
Преображаясь башней, как Шумер,
На жизни распадаясь бесконечно,
И разрастаясь сотнями кругов,
Как море, что лишилось берегов –
Саргассово, но пламенно и млечно.

XXXI

Не речь темна, но слушатель легок,
Всё прыгает, посматривает вбок,
Не хищен взгляд, но ищет отраженье,
Здесь – колыбелька, волос к волоску,
А здесь пора просыпаться песку,
Но чем-то остановлено движенье. -

Не трещина, но всё – таки раскол,
Ты говоришь, и звук звеняще гол,
И смыслы накрывают, как цунами –
И выжить бы, не то что бы понять,
И тёмную музыку не унять,
Как пятна, проступившие на раме.

Что есть пространство? – вакуум, кора,
Где по краям раскинуты, как бра
Чужие жизни точками опоры,
Оно непостижимо, так Ахилл,
Когда бы черепаху победил -
Усвоил бы уроки Терпсихоры.

А проиграл бы – ели черепах,
Д ержались на слонах и на столпах,
Не торопясь по вакууму плыли,
Клялись роднёй, не брезгуя резнёй.
Давали имя сыну Лот иль Ной,
Под чёрную мелодию идиллий.

А где там ваше белое вверху? –
Взять факты и отбросить чепуху –
В пространстве больше пустоты, чем света,
И как он ни летит туда – сюда,
Источником – горящая звезда,
И отражённым спутником – планета.

Не перепрыгнуть реку в два прыжка,
Попробуй – не останется кружка,
Темно внутри, когда черно снаружи,
И в отраженьях дудочку ищи,
Не то снаряд, летящий из пращи,
Не то сравненье ужаса и стужи.

XXXII

Поток то грозен, то нетороплив,
Как древний бог, что в юности смешлив,
Затем жесток, а после – равнодушен,
Стихии невозможно надоесть,
Но сколько в нас внимания – бог весть,
И лодки нет, и мост уже разрушен.

Недвижен путник. Солнце не зашло. –
Бежит вода, а не добро и зло,
Граница меж материей и словом,
Неведенье талантливей тоски,
Меж берегами камни и пески,
И глина, в одичании лиловом,

Всё это именуется улов,
Коль поймано душою в часослов,
И названо, и вызвано из влаги,
Но сумрак растворяет берега,
Мышкует на границе пустельга -
Вода спадёт и вылезут коряги.

Когда-нибудь мы двинемся вперёд –
Иллюзия нам форму придаёт,
Так незаметно, что необратимо,
И вот она – фигурка у реки,
Что ищет повторенье вопреки
Истории, всегда спешащей мимо.

Ретроспектива так же хороша –
От холода до ярости душа
Доходит и теряется в багровом,
И не спасает то, что выше – смех,
Опять кольцо, пустая смена вех -
Что спрятано за сумрачным покровом?

Там море – или связана петля? –
Внутри или снаружи та земля,
Куда стремимся через бесконечность? –
Вон - лодка, что на полке пирожок,
Должно быть, завершив ещё кружок,
Теперь и к нам пожаловала вечность.

XXXIII

Бессарабская ночь, половина
Тьмы румынской, Дунайский изгиб,
Плачет женщина тоненько, длинно,
То ли вой, то ли всхлип, то ли скрип,

А отплакала – вновь деловита,
Словно горе забылось, избыто,
Провожает, готовит еду,
И не смотрит, куда я кладу

Два листочка зелёной окраски,
Как и не было стонущей ласки,
Неожиданного костерка,
Откровений, надежды наутро –
Не отменит войны Камасутра,
Душно в городе, ни ветерка.

XXXIY

«Живи один» Пушкин

Гони огонь воображенья
Куда подале от любви,
Не предлагай своё служенье
Ни Гюльчетай, ни леди Ви,

Живи один, анахоретом -
В поместье, проданном поэтом,
Иль в небольшом особняке,
Лобзай служанку в уголке,

Кури кальян, считай доходы,
Наливкой скрашивая годы -
Бокал, качалка, старый плед,
Раз в месяц холостяк – сосед

Со спаниелем или лайкой,
Уж лучше так, чем лагерь с пайкой

XXXY

Мы влюбчивы, и потому -  счастливы,
Уместны всепрощенье, ветвь оливы,
И мудрость на жуках и бузине,
Чем выдержка напитка приземлённей,
Тем вкус оригинальней и холёней,
Особенно зимой и по весне.

Какие птички, бабочки и рыбки –
По когтю – льва, блажного – по улыбке,
Похмельного – по виду огурца
Узнать бы, да всё некогда, волненье –
Вдруг кончится прекрасное мгновенье,
Как хлеб иль Моисеева маца.

Бог дал нам днесь влечение к глаголу,
Счастливый случай – мужеского полу,
Знакомство с музой – связи наверху,
На этом и окончилось везенье –
Любая ложь отныне во спасенье,
А истина – к беде и ко греху.

Спасаться можно всяческим манером –
Сыграть в рулетку русским офицером,
Пройти по Колизею днём с огнём,
Прожить чужую жизнь в своей отчизне,
И муза, вся в слезах и укоризне,
Привыкнет водку запивать вином.

Привычка свыше – больше, чем привычка,
Гранёный штоф – и сразу перекличка,
И порох сух, и хлебом закуси,
И на гравюре офицер Давыдов
И Полежаев, словно неевклидов
Наш памятник, как слава на Руси.

Как та любовь, что незаметно тает,
Как будто ей дыханья не хватает -
То холодно, то горло в перехлёст,
У памятника – шарик на резинке,
Цвет глаз не разглядеть на фотоснимке,
И ночь темна. – да и не надо звёзд.

XXXYI

А прежде, до секвойи, здесь росло
Другое дерево, и до него, и прежде –
Всё в прах сошло, и где то ремесло,
Что позволяет побеждать надежде –

Реальность, повторять и повторять -
Действительно ли  - нечего терять,
Потерянное ль не даёт покоя? –
Как подсказал бы ангел – всё – мирское,

Всё – суетное – медлишь почему? –
Попытки сохранить любое чудо
Приводят к смерти, дерево Иуды
Исчезнет так же, как не быть уму

Застывшим, неизменным – ты уйдёшь,
И остаётся дерево и ложь.

XXXYII

Лондон

Что был расплав, то станет – пемза,
И лава обратится в туф,
Так не оставит Лондон Темза,
И дом наследникам – Тартюф,

Мы, изменяясь – неизменны,
Как волны – бьются белопенно
И ломкий бьют обсидиан,
Но не излечит влага ран,

И дикий мир бурлит в расплаве,
И город восстаёт из вод,
Как ростовщик и счетовод -
Гобсек, помешанный на славе -

Былых побед забыть не смог,
И нам воспел туман и смог.

XXXYIII

Вы тоже помните заборы? -
За ним малинника кусты,
На низкой грядке помидоры,
И, словно взгляд из темноты –

Смородина, за ней сарайчик,
В слепом оконце пыльный зайчик,
Там ветошь, всякий инвентарь,
Но не могу сюда, как встарь,

Я заглянуть – лишь память детства
Приберегла сие наследство,
И, если б смог нарисовать –
К сараю б дописал кровать,

Чья сетка до земли провисла,
И в памяти не вижу смысла.

XXXIX

Вся жизнь моя – сплошная глупость,
То так щедра, что лучше – скупость,
То милосердна и добра,
Её немеряны таланты,
А где дуэль и секунданты –
Ей мимолётность и игра.

Я заблудился? – заигрался –
Там обманулся, тут поддался,
Сыграл на праздный интерес,
Здесь промелькнуло, там мигнуло,
Из трещин холодом подуло,
И выход, как и вход – исчез.

Иным – круги, другим – руины,
А прочим – промельк соловьиный,
Аллеи липовые пни,
Осанка с ляжек до фуражки,
Струи Фонтанки или Пряжки,
Мне – дождь и Эльмовы огни.

И в спину ветер перемены –
Не дай Вам пережить измены,
И одиночеством пройти,
Наш разум сам себе не нужен,
Он в изоляции недужен,
И рад в безумие расти.

А лабиринт порой порочен,
То вдруг меняется, то прочен
И неподвижен, как скала,
Ты с ним сливаешься и мнёшься,
И от судьбы не отвернёшься,
И не вернёшь свои слова

О сотворении кумира,
О преобразованьи мира,
О возвращении чудес –
Что говорил – то получилось,
Так что же ты, скажи на милость,
Всё норовишь укрыться в лес.

XL

Я говорю не об испуге
Предсмертном, не об ерунде –
Мы воплотились в Кали-Юге,
Как зерновые в борозде.

И, вырастая – видишь поле,
Сквозь горы, пропасти, моря,
И метроном календаря -
Ещё иллюзия, не боле.

А настоящее – немота,
Удущье тяжкою плитой,
Что называем красотой –
Огонь и Дикая Охота.

Перерожденье – смерть зерна,
Ты жаждал чаши – пей до дна.

XLI

Какой – нибудь затейник – весовщик,
Измученный тропической чесоткой,
Алмазных копий выкормыш – ямщик,
Тоскующий за бабами и водкой,

В чужом краю растративший запас
Романтики, манер, литературы,
Привыкший выдыхать летучий газ,
Как результат воздействия микстуры -

Придумает от скуки новый стиль,
Пропитанный миазмами и ядом,
И тот распространится, словно штиль,
Пока Де Лили балуются Садом,

И школьный мальчик – выросший Де Сад –
Завидует, что это – лучший ад.

XLII

Надолго ли нам холода, тепла,
Переживаний и перемещений? –
Не ночь пространства, временнАя мгла –
Отсутствие желаний и свершений,

И в то же время жизнь, как бег планет,
Дыхание самума, бой прилива,
Мгновенна ли, длинна, нетороплива,
Дичок ли, симиринка ли, ранет…

Скорей сюда, как путнику во двор,
Как сумраку прилечь на изголовье,
Любую блажь мы путаем с любовью,
И, продолжая с миром разговор –

Его веду, как взгляд со стороны,
На тех, кто живы или влюблены.

XLIII

И сон не в руку, но в ладошку,
Как будто мышкой гладил кошку,
Та притерпелась, а потом –
Мышонок встретился с котом,

Ладонь пуста, пойти напиться,
Найти источник, утопиться,
А надоест – стать водяным,
И, точно боком смоляным,

Котом приманивать кикимор,
Но где тот кот, зачем мне гимор? –
Я вижу гроб из хрусталя,
Судьба рисует вензеля,

И просыпаешься сквозь вату,
Ладонь пуста, щепоть горбата.

XLIY

Печальную песню Сольвейг плела,
В ней ширилась пустота,
По фьордам и скалам метель мела,
И краски смела с холста.

И холодно ясеню у воды,
И ели в густом лесу,
Пустынна дорога, в снегу следы,
Как облако на весу –

Стремится отсюда, а не сюда,
А к ней летит вороньё,
По фьордам повыстыла вся вода,
И вымерзло всё жнивьё –

Опомнись, Пер Гюнт, возвратись, вернись…

И с песней уходит жизнь.

XLY

Повсюду кружево и дыры,
И нет возврата к небесам,
Фантомный резкий запах мирры,
Прилипшей к мировым весам,

Неслышно плоть отпотевает,
Как будто воду отпевают,
И камень из руки берут,
Пещера – нищенский приют

Для путника, но лучше ямы,
Провалов в памяти, креста,
Ещё дамоклова верста –
И фальшью отзвучавшей гаммы

Доносится случайный звук,
Но нет возврата из разлук.               

XLYI

Любовей? – Разочарований
Полны душа моя и плоть,
Именований без названий,
Хромающих в чащобу ланей,
Скудеющей воды щепоть,

Так выжжен луг, так лес обижен,
Расколот дуб, а всё недвижен,
И так же лаком для громов,
Любовь? – подделка для умов,

Скучающих, раба колодца,
Не то что бы тропинка вьётся,
Но кружит, падает в огонь,
И линии судьбы ладонь

Скрывает, стёрты наши знаки,
И нет пути, и нет Итаки.

XLYII

Опять репейника ресницы
И серый сумрачный покров,
Как улыбнуться, удивиться.
Как вырваться из тёмных снов,

Я тоже оборотень, верно? –
Скитаюсь снами Олоферна,
И Соломона сулемой,
И, словно траурной каймой,

Отмечены все возвращенья –
Ни забытья, ни утешенья,
Ни благостности, ни золы –
И сны черны, и дни белы,

И только чётче топот мерный –
Как эхо жизни над каверной.

XLYIII

Не тишина, но трут и время
Уже не круг, ещё петля,
И разум евнухом в гареме
Отсчитывает до ноля.

И мне пора остановиться,
Пока моя вода дымится,
А ветер делает круги,
И топь сминает след летучий,
И я тону на всякий случай,
Как лапти или сапоги.

Приму любое лыко в строку –
Пусть будет в центре или сбоку,
Но тлеет, словно чья-то речь,
И тишина лежит, как меч.


IL

Безжалостное ослепленье
Настигнет всякого – закон,
И нет ни в чаше утоленья,
Ни ликов праведных икон,

Живые не глядят с укором,
Они знакомы с приговором,
Но ветра не остановить –
В узлах и оскуденье нить

Проходит сквозь горнило мрака,
Течёт ли оловом сердец,
В песок ли никнет, что гордец,
Иль задохнётся, как собака –

Не стой, пронзённый слепотой,
Куда угодно, но не стой.

L

Сыграем в верю и – не верю? -
Доверие ушло за грош,
Как первородство из мистерий,
Не отыграешь, не вернёшь,

Но, если будем откровенны,
Не то что избежим Геенны,
Иль склеем, что разорвалось –
Сумеем сохранить былое,
Чтоб сердце сломанной иглою
Последним вздохом не зашлось.

Не верю в полное бездушье,
Но верю в то, что плачешь тушью,
И пачкаешь свой макияж,
Что твой порыв – слепая блажь…