Газета ПО 1 1995 ДООС и ПЕН-клуб

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ на ПРЕЗЕНТАЦИИ ПО В РУССКО-АМЕРИКАНСКОМ информационном Центре Вайда-Вай-даВай _давай

Константин КЕДРОВ

КОММЕНТАРИЙ К ОТСУТСТВУЮЩЕМУ ТЕКСТУ

Этот текст является комментарием к отсутствующему тексту. Хотя отсутствующий текст
является комментарием к этому тексту.
В отсутствующем тексте множество гипербол, метафор, синекдох, метафизических аллюзий,
но все они могут быть истолкованы и в обычном смысле.
Обычный смысл второстепенен, но в то же время именно он главный.
Но нет обратного хода от второстепенно-главного к главно-второстепенному.
Речь изобилует намеками на обстоятельства, известные и понятные только узкому кругу лиц
или даже одному лишь автору. Но и сам автор не знает, о чем он пишет, хотя отсутствие текстаспасает дело и несколько сужает искомую многозначность смысла.
Текст иронизирует над этим комментарием, пародирует его, и в то же время он не ироничен
не пародиен и скорее исповедально-лиричен, но лирика здесь не в общепринятом и общедоступном смысле, а в каком-то другом, не общедоступном значении.
Здесь наиболее тонкий ход, поскольку слово отсутствует даже в отсутствующем тексте, и произвол комментатора очевиден. Однако у комментатора нет другой возможности
обозначить отсутствие означаемого в том, что является главным стимулом всей игры отнюдь не игрового субстанционального свойства. Перегруженность философской терминологией еще более увеличивает расстояние между интерпретируемым и интерпретатором. Здесь легко впасть в самоиронию, чего не следует делать, или поддаться метафизической эйфории, что еще более пагубно для изначального смысла, как он есть.
Текст построен таким образом, что искажения, вносимые самим высказыванием, составляют как бы ядро и первооснову. В этом видна особая тонкость. Само отсутствие текста делает искажения минимальными.

Семантическая вибрация похожа на инстантонные колебания физического вакуума,
порождающего виртуальные смыслы. Религиозная, культурная и физическая символика все время отвлекает от основного значения, и только отсутствие культуры, неортодоксальность веры и ненаучность физической парадигмы отчасти спасает дело.

Теперь нужно сосредоточиться. Именно в этом месте давление отсутствующего текста достигает максимальной тонкости снаружи (раздувание мыльного пузыря или модель «раздувающейся вселенной») идеально отражает возникшую семиотическую коллизию.

Аналогия цыпленка, проклевывающего прозрачную прокладку внутри яйца, или матери, чувствующей из чрева толчки младенца как некое щекотание вплоть до опасности прободения, – вот что ожидает неосторожного читателя в этом месте.

Ему уже кажется, что он все понял, что отсутствующий текст вырвался наружу, что лопнули обручи комментария, что отсутствующий автор отсутствующего текста имеет в виду мировое ничто, нирвану, нечто, дзэн, мировой звук, инь-ян, апофатическое богословие, нигилизм, прозрение, вдохновение, любовь к ближнему как самого себя, любовь в общепринятом (каком?) смысле слова, просто поэзию или, на худой конец, теорему Гёделя о неполноте («если высказывание верно, оно не полно» или «в языке содержатся недоказуемые высказывания») – все это было бы верно, если бы отсутствующий текст был; но его нет или как бы нет, и в этом главная закавыка.

Не надо думать, что комментатор знает о тексте больше читателя. Он (комментатор) в положении Буриданова осла: справа сено, слева вода. Сено – смысл, вода – абсурд, но в отличие от осла автор не погибает от голода или жажды из-за невозможности выбора и есть и пьет, не задумываясь о возможности чередования.

Тут спасительный структуральный или диалектический цинизм только усугубляет дело, поскольку и автору, и комментатору цинизм и структурализм противны до тошноты. Поэтические симпатии автора несомненны. Хлебников, Хармс или на крайний случай Элиот могли бы многое прояснить в данной каблограмме, если бы опять же она была, кабалистика Нагаруджаны и дзэн Кузанского мало что выявляет в амбивалентности текста и описания.

На помощь приходит Борхес или спасительная «Игра в бисер», но все мы понимаем, что это путь наименьшего сопротивления, уводящий в смысловой ад.

Вот здесь-то и возникает проблема финала. Отсутствующий текст двусмыслен при чтении – это полбеды, но он еще и бесконечно длинен, хотя и краток.

Вульгарные антитезы не спасают от поражения в духе кантовских антиномий или блудливых диалектик, поэтому я как комментатор полностью признаю свое поражение и возлагаю все надежды на дальнейшее отсутствие текста.


Андрей ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Духовность – XIX являлась людям в форме слуховой, уховой (Бетховен, Чайковский, симфонизм, опера). Минувший век являет себя визуально знаково, хромотографически (абстракционисты, кино, ТВ, компьютер).Этим она знаково приближается к канонической и иконописной трактовке Св. Духа в виде ОКА, а отнюдь не УХА.

Квантор существования SN

В русской поэзии это знаковое выражение языка нашло себя в жанре видеом и в их графической ветви – кругометах. Ибо как отмечал Хайдеггер: «Язык называет такое замыкающееся на себе отношение кругов кругом неизбежным, но одновременно полным смысла. Круг – обновленный случай названного переплетения. Круг имеет смысл, потому что направления и способ круговращения определяется самим языком через движение в нем» («Путь языка»).

Предлагаю уважаемым ПОчитателям несколько моих новых кругометов. Сейчас меня волнует расшифровка знаковой системы Бтблии.


– СПЕРМЕН –

– Первая серия –

Один спермен
Спер Мэм

Другой спермен
Не тронул Мэм –
Унес ЭВМ

СПЕРМЕНЫ –
ПАТРИОТЫ ИЗМЕНЫ.

– Откуда мощь сперменов?
– С пельменев.

ПАНК!
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В СПЕРМЕНБАНК!
(А ты вложил в Сперменбанк?)










Андрей Бартенев

* * *

Рисунок к рисунку
сложился квадрат
в котором я спрячусь рисунком
от этих услужливых
бед и преград
судящих – что худшее хуже…

Я ветка в корявой зеленой траве
Я след пробежавшего зайки
Я солнце в затучье
Я темень в трубе
Я сойка в дупле,
лопочущая как иностранка

Дорожка
ограда
окно и жердель
козявка и ласковый пудель
я лоскут у бабушки старой в руке –
пеленка для внука и внучек

Но тот кто разложит
рисунка квадрат –
разломит пустую кубичность –
не сможет меня
он нигде отыскать
хоть будь он большая стоглазка –

Я там –
за смотрящего взглядом
Я в счастье
летящий каляка
1995









Генрих Сапгир

Стихи на неизвестном языке

Наверняка это подготавливалось исподволь – там, в мозжечке, но произошло как-то вдруг. Как, откуда произошло, а, может, произросло, неизвестно, просто я почувствовал, что моя рука, которая сочленена, а, возможно, выросла из моего плеча, иначе почему бы ей здесь болтаться вроде сломанной ветки, сама задвигалась по листу бумаги, выписывая какие-то узоры. Как принтер компьютера. Я сообразил, что наверно это послание и сложил другой рукой в мою судорожными рывками двигающуюся руку черную авторучку И вот на изумленно белом поле появились ряды значков, скорее всего – букв, слова, по-моему, строки на совершенно мне незнакомом языке. Я взял листок, поднес его поближе к лампе – и ничего не смог прочесть. Это были стихи, я видел. Рядом стоящие строки заканчивались подобными знаками: можно было понять, что это рифмованные стихи.

Сказать, что ничего не ощущал, было бы неправдой. Это была тень чужого, нет, не чужого, какого-то постороннего вдохновения, чувства искреннего и возвышенного. Я почувствовал даже удовлетворение, когда не скажу, что перечитал, а пересмотрел исчерканный листок, и понял, что стихи определенно удались. Но о чем эти стихи? Никаких картин мне тоже не представилось, слишком издалека. И что за поэт? Какое он имеет ко мне отношение?

Догадка пронизала меня, как укол. Скорее всего это тот же я, но существующий совсем в другом мире, который ему представляется, естественно, как и мне – здешнему, нормальным и будничным.

В какой-то момент он меня почувствовал так остро, что произошел контакт. Он ощущал всю неповторимость его реальности, всю драгоценность его бытия, он был поэт, он писал стихи. И, соединившись с ним, я тоже все почувствовал, как впервые, свежесть снега, уступающего с легким хрустом моим, еще теплым, только что из дома желтым ботинкам. Серый одинокий листок на голой березке. И все, все. Он там прогуливался возле может быть своего Дома Творчества где-нибудь в однозначной Переделкину местности – и не береза это вовсе была, и не снег, а я понимал, что – снег и береза. Он про все это сочинял, а я сидел в Москве и записывал (даже лист бумаги побелел, смутился, видимо, не привык к такому).

Вообще мир представляется мне толстым слоеным пирогом, где каждый слой – новая реальность. И возможно, где-нибудь носят не одежды, а дожди, и вместо лица – носатая птица. И соитие называют «выпить кружку пива» или «смять простыни», если есть там пиво и простыни, но наверно там есть то, что соответствует и пиву, и простыням – и многому-многому, поскольку там есть поэт и стихи.

Таких «меня», я думаю, множество, но каждый сидит в своей реальности, непрозрачной, как скорлупа ореха. А если орех случайно трескается, сознание успешно защищается от всего нового, невыносимого, от этих обликов, отсветов, чудовищ, просто переносит на них признаки прежнего, привычного, нормального, своего. Называет его дядя Вася, а это настоящий динозавр.

Но произошло чудо: рука моя, минуя сознание, рисует свои стихи, мой невозможно далекий «я». Вот, я поставил тебя в кавычки, но ты то-то живешь безо всяких кавычек и готов поклясться, что настоящий – это ты, а я – твоя туманная проекция. Вдальощущение, почти просто предположение.

Но я-то слушаю, не слыша, эту невозможную радиопередачу. Время от времени я записываю то, что слышу, не слыша, чувствую, не чувствуя, что пишу, не понимая ни черточки. И на что-то это похоже. Я клянусь, это похоже на загадку всей нашей жизни. Поэтому в один прекрасный момент диктор произнесет своим поставленным голосом: «Дорогие радиослушатели!..» Нет, скорее всего: «Дорогой радиослушатель, наши передачи на такой-то волне прекращаются». И потом сколько не крути ручку настройки, не переключай с диапазона на диапазон, там в эфире – только писки, шорохи и широкое эхо Вселенной – вовне или внутри меня?