Стихи Владимира Филиппова

Стихи Владимира Филиппова

ВЛАДИМИР КУЗЬМИЧ ФИЛИППОВ родился в Ленинграде в 1946 году. «Мать пережила блокаду, отец здесь воевал, и должен сказать, что всё, что есть во мне хорошего, — это от отца, — сказал Владимир Кузьмич. — А стихи я начал писать с 12 лет и читал их на собраниях литературного общества, которое создал при нашей восьмилетней Кузьмоловской школе учитель литературы Евгений Андреевич Карсунский. Замечательный был учитель, его уроки много дали. Он неплохо отзывался о моих стихах, и это окрыляло. Но потом юношеское увлечение как-то сошло на нет. Вернулся я к стихотворству только лет в сорок. Был раньше при Союзе писателей клуб молодого литератора, туда я и пришёл со своими стихами. Мне повезло: я встретил замечательного человека — Володю Приходько. Он работал в Политехническом институте, где преподавал иностранным студентам русский язык. Вот он поначалу и правил мои дилетантские стихи. Год он со мной так позанимался, и я понял вкус стиха. Володе я посвятил стихотворение «Вальс». Больше других учителей у меня и не было. А любимым поэтом, как у многих русских, у меня был, конечно, Сергей Есенин. Я его всего наизусть помнил… И ещё меня очень впечатлил поэт Павел Васильев. Я после прочтения его книги три года своих стихов не писал, не мог… Но потом опять взялся за перо.
Печатался я в различных журналах и альманахах, был участником VIII Всесоюзного совещания молодых писателей. А в 1993 году небольшим тиражом вышла моя книга стихов».
Сегодня мы предлагаем нашим читателям подборку стихов Владимира Кузьмича.

Ничего не обещай-назначай,
приходи ко мне на чай невзначай…
Мол, не думала, не ведала, да,
хороша в твоём колодце вода,
мол, не ведала, не верила, но
повкуснее, чем иное вино,
и, конечно же, дороже воды —
в белых сотах золотые меды.
Выставляй да наливай, да вдвоём
мы на скатерть разговоры прольём,
о твоём да о моём о былом,
за широким крепконогим столом…
Тары-бары-растабары о том,
как молчали мы Великим постом,
как мы встретимся на Пасху, как мне…
голос чудится в ночной тишине.


†††
От Всевышнего не прячусь,
не заигрываю с Ним.
Веселюсь, люблю и плачу,
твёрдо веря, что храним
и от блуда, и от бреда
той криницей, что чиста —
верой прадеда и деда
в землю, правду и Христа.


ВАЛЬС
Памяти В. Приходько
О радости вздохнула откровенно
увитая печалями душа —
хотелось вальса, лёгкого, как пена,
хотелось вальса, хоть на полчаса.
Чтоб выводили томные валторны
желанных звуков ласковую вязь…
Где мы бродили по дорогам торным,
молчит болото, ивами клубясь.
Как мы мечтали мир счастливым сделать!
Как тосковали по земным раям!..
Лежит страны растерзанное тело
и оплывает кровью по краям.


†††
Божья птица широких полей,
Божья птица дремучих лесов,
Божьей музыки нам не жалей,
что понятнее песенных слов.
Тишина листопадной поры.
Радость света. Мгновенья тепла.
В отдаленье стучат топоры,
и до неба взывает пила.
Замолчи, замолчи, подними
очи — в небо. Там клин журавлей,
и напомнят весенние дни
Божьи птицы болот и полей.

БОКАЛ
Жизнь любимого бокала
незаметно протекала
в тёплом, тёмном уголке,
от соблазнов вдалеке.
Бабка охала: «Желанный…»,
ноготком касаясь дна.
Он вздыхал, от счастья пьяный,
словно пьёт чаи она —
в две руки забрав прилежно,
губы к краешку прижав,
и вдыхая запах нежный
колдовских заветных трав…
Кто-то громко дверью хлопал,
то ли муж, а то ли друг.
А бокалу — дном бы об пол —
из её желанных рук…
Как-то внучка в красных брючках,
заглядевшись в рябь зеркал,
хохоча, смахнула ручкой
старый, в трещинках бокал.
Бабка вздрогнула, пряма.
Умолила: «Я — сама…»
И ласкала черепки
память трепетной руки,
и вмерзала в гладь ума
заоконная зима.

†††
На ярмарке, как прежде,
гармони не поют.
Встречают по одежде.
Одежду продают.
Трёхзначно ошарашат,
двузначно подмигнут…
Не сеют и не пашут —
рублём подковы гнут…
Не тонкие тетради,
не толстые тома, —
подайте
Христа ради
сошедшему с ума
не денежку-полушку,
не шубу из мешка —
старинную игрушку,
свистульку-петушка.


ВОПРОС
Ужель устоит,
не окажется в яме бездонной
страна, где певичка
с повадками шлюхи клеймёной
зовётся Мадонной?


†††
Посреди пустыни каменной,
в перекрестии дорог,
хлеб засох в деснице Каина,
нож согнулся в мастерок.
Багровела неприкаянно
путеводная звезда.
Не велась пчела у Каина.
Каин строил города.


†††
Ждать, печалиться, душу доверив ветрам,
сокровенные мысли — перу и бумаге,
и среди новостроек отыскивать храм,
как садовые розы в крапивном овраге,
устаю, но, заслышав мелодии плеск,
заворачиваю на любые корчёвки…
Лучше плакать, увидев растерзанный лес,
чем паяцем болтаться на чьей-то бечёвке.

†††
Здесь белые птицы трубили подъём,
здесь чёрные коршуны небо пронзали.
Здесь вечных лесов голубой окоём.
Здесь души людские, сгорев, воскресали.
Когда же ко мне возвратится покой?
Не хочется видеть, не хочется слышать —
во тьме, загустевшей над светлой рекой,
мелькают крылато-ушастые мыши.

БЕДА
Не травы, но деревни поредели.
Беда хозяйкой встала на постой:
то — юноши в застенке поседели,
то — дети захлебнулись наркотой.
Ни колоса, ни голоса, ни вспышки
огня в окне… Как лес, стоят окрест
сторожевые, нефтяные вышки.
— Россия, Русь! Доколе — этот крест?!
В ответ троит «доколе… коле… оле…»
в полуоглохший кукиш головы,
не узнающий детства луг и поле —
в скелетах древ — корявых, без листвы…
†††
Из-под звонких высоких небес
белый голубь стрелой вылетал.
Он пронзил растревоженный лес,
что осенней листвой трепетал.
Следом серого сокола тень,
словно меч, пополам рассекла
васильково-лазоревый день,
перечёркнутый звоном стекла…
На веранде, в домишке пустом,
в тишине опочивших солдат,
как бутоны в луче золотом —
птицы алые рядом лежат.

УЛИЦА РЕНТГЕНА
Утро. Рассвело. Заголубело.
Первозданный свет в душе несу.
Снег на Петроградской белый-белый.
Скверы, ветви, кроны — как в лесу.
Старожил вздыхает: «Как в блокаду…»
Сокрушённо смотрит на меня.
Вспоминает копоть Ленинграда,
на исходе века жизнь кляня.

†††
Отцу Василию
Крестьянский внук, крестовой мастью
крушивший молодость свою,
он припадал к чужому счастью,
своё — раздаривал былью.
И всё бы так и отвертелось,
завёрнутое в стыд и срам,
да на закате залетело
седое сердце в Божий храм,
и память давнее вернула:
священник. Образ в алтаре.
Душа, восстав, слезу сморгнула,
возревновала о добре,
и руслом тихого порядка
к руке Господней притекла.
Та исповедь была не краткой…
Но, Боже, как была светла
наутро в храме — Литургия,
причастия блаженный миг!..
И ни к чему пути другие.
Не замутись, души родник.

†††
Горсть — безумных ночей.
Две — словес кружева.
Умудрён и ничей,
и бела голова.
Ворон ворону — рознь.
Был вещун, стал ворчун.
«Вам костыль или трость?»
Ничего не хочу.
Вдруг увидел, что мы
завершаем урок
на пороге зимы
под судом за подлог.
Не страшит нищета
остающихся дней,
но свершений тщета
на закате видней.