Врач, начало

Он ставил диагнозы так, что даже сочинил комментарий в стихах к «Белым одеждам», но стеснялся его показывать.

После греков, как говориться, лучшие собеседники в мире - ирландцы, и он все хотел издать его в Дублине, где все старинно, дик и дорого, и совершенно негде прилично поесть. Но вот это все вокруг сине-зеленое, и даже лес под цвет моря, было точно, как комментарий к Дудинцеву на ирландском языке.

И вот дуальное тело начинало исчезать, и Мономир устранял мир двойственный.

Все плохое превращалось в наиболее нелюбимых нами насекомых, и вымывалось из нашего организма, а злая красная корова, поднявшаяся из девятого круга, весело поедала это все, и глаза ее довольно соловели.

Потом растрескавшаяся и опаленная её дыханием земля закрывались, и корова уходила восвояси, и если был прилежен и поддерживал директор, потом часто снились люди в черном. А также свежее выстиранная одежда, полеты, душ, и прочие сны, говорящие о том, что покаяние - удалось.

Потом амброзия из прозрачного молока превращалась в нечто пятицветное, и приходила некая «посвященность», обычно, четыре, или даже пять таких резко ощутимых внутренних душа, лепестками вовне, которые окончательно смывали все наносное.

И когда Врач хотел согреться, эта амброзия была теплой и желтой, иногда даже - вы только представьте себе – сильного апельсинового цвета, не азербайджанского, лоховского, советского,  настоящего - из Марокко или даже из более далеких или вовсе не существующих стран Магриба, великих дервишей и визирей.

А когда было жарко - прохладной и светлой, как лунный луч. При этом она всегда была, что называется, «саттической» - светоносной – то есть наполненной неземным волшебным, и временами – пугающе сильным кодом святой души.

И тут он понимал, что кроме собственной души этой, нет другого директора, а кроме директора -Бога.

Директор и был его иконой, и он, как Сталин, зажигал лампаду, пытаясь синхронизироваться с ним, и она горела, а вся жизнь Врача вдруг менялась к лучшему - становилось меньше сумасшедших больных, само прекращались его неистовые бурные романы и романчики с медсестрами на узких больничных каталках, а также - в уборных и на операционных столах, ибо тот не хирург, кто не занимался на них с медсестрой любовью.

И он мог больше запомнить из «Внутреннего канона Желтого императора», который подарил ему Дворник на день рождения в пропахшем смолой кожаном дореволюционном переплете – откуда он его взял, спер, наверное, как всегда из антикварного на Арбате, или где-там-еще, и особенно – из его внутреннего раздела, «Канона о сокровенном».

«Алоха оэ».

Он произносил это, директор в воздухе над его макушкой загадочно и сострадательно  улыбался, сходил в душу, и он сам - превращался в Директора.

Амброзия же превращалась в свет и освещала север, юг, запад, восток, зенит, надир, все промежуточные направления, и здания, готическим строем окружавшие его старую больницу, начинали испускать свет.

Внешнее - весь офис, Тверская - почему-то больше всего светилось здание справа от ТАССа, если завернуть за угол и пойти вверх прямо к магазину «Армения» - Садовое кольцо с постоянно снующими по нему взад-вперёд машинами, и даже Остоженка – свет добивал и туда тоже – становилось прозрачным и нарисованным, словно замок из небесного песка.

В свет превращалось всё – «и люди, и кони», а потом  сам Директор. И входил в него окончательно, так как душа каждого живого существа в тот момент была Богом, и они все были - Директора.

Поэтому он понимал, почему в силу наших недостатков мы все видим свет по-разному, а в его глазах мы все - это сам он.

Директор, видимо, тоже был врачом, и высочайшего класса, «хирургом сознания», и все время проводил на нём операции. Эти образы были лекарством, и надо было только суметь принять их ввести внутри вен.

Врач, конечно, понимал также и то, что внешнее - это просто мираж, превращения, если хотите, сон, искры, и пузыри. Или отражения луны в воде, воздушные замки и эхо. Звука давно нет, а эхо – гудит. Это как пятна на глазу, нажал и имеешь, а как вернулась кровь, всё прошло. Цветы в пустоте.

Выдумка его больного мозга, такая же, как и этот противный злой город, неспокойная, нечистая, злая и страстная, галлюцинация параноика, чтобы «Гиммлерочек спокойно спафф». Да и сам мозг этот его больной – и глаза, и уши, и так любящий касаться тайных женских мест язык – всё это была тоже выдумка, само создающаяся и исследующая не губящие его болезни, а самоё себя.

И тогда окружающие главный знак знаки поменьше, вспыхивая по кругу, испуская поочерёдно белый, желтый, красный и зеленый цвета, пронзительно вспыхивая, исчезая друг в друге. А потом главный, так же поэтапно, как истина, выраженная в сама в себе, складываясь частями снизу вверх, входил в крошечную точку над своей головой, а точка - в то, что было совсем до знаков. И он оставался там и дышал, всеми порами, одновременно выдох и вдох .

А когда снова открывал глаза и терпеть это моно больше не было сил, то первые пару минут видел совсем другой, горний мир. И возрадование это было веселым, и он становился из верующего - знающим.

Тогда он снимал белый халат, зажигал свечи и садился за мастерский стол, чтобы ре з а т ь.
Вот тут и шла эта знаменитая резьба золотом, по слоновой кости, о которой говорила вся Москва, и которую чиновники раскупали у его жены сразу, не торгуясь, без апломба, понтов и гонора. Стоя в очереди на следующий год.

Он знал, что он сам всегда был- Директором - где-то на уровне костей и костного мозга. Он знал.

Но вот как самому открыть клинику, было непонятно - всё всё время срывалось, немецкие партнеры уходили обиженными и недовольными, вернее, конечно, улетали, жалуясь на неорганизованность и российский беспредел, а также не желая за столиком оплачивать весь счет из своих богатых командировочных. Тогда они оплачивали только его часть, и главврач – свирепел. Летели премии, отпуск и «любовницы за свой счет». А они были - крутыми.
 
Такую обидь - всю жизнь не остановится. Но он не боялся, и посылал, куда подальше, а они, конечно, его. А однажды, когда он посадил одну из своих медсестер в машину вместе с законной своей женой, правда, из уважения, не вперед, жена его всё равно воспротивилась, вся взвилась, ни с того, ни с сего, обложным огнем, а он тогда ей сказал – «Мамочка, где в инструкции по технической эксплуатации написано, что в автотранспорт не разрешено кроме тебя загружать других женщин? Мясо я уже замочил.»
Жена, что ответить ему, не нашлась, и всю дорогу он рассказывал им что-то из прочитанных книг, а они молчали, и тогда он развлекал их обоих анекдотами.

На его вечный вопрос, завязывает ли мужчина с женщиной «связь судьбы», начиная близкие отношения – любовь – цыганки на московских и питерских улицах ему никогда точно не отвечали, сколько бы денег он не давал, а  чуть улыбнувшись уголками рта, тихо уходили в мокрую осеннюю темноту. Только одна как-то странно и сквозь зубы, пости не открывая рта, ответила, что да, и, обычно, не слишком хорошую. Почему, она не объяснила.

Но от этих всех бесконечных «мамочек» у него в самом деле всегда были одни проблемы. Иногда, обычно весной, часто получалось по три-четыре разные женщины в день, и тогда все их лица, как вынесенная на экран компьютера программная панель, когда переводишь курсор с одного значка на другой и дается у в е л и ч е н и е, проплывали перед его лицом медленным нереальным калейдоскопом, увеличиваясь и уменьшаясь в ракурсе по мере этого перевода, с какими-то старинными книжными диалогами, типа, если ты еще скажешь мне, что у меня красивая грудь, я сейчас заплачу, и его молчанием в ответ и остановкой такси у подъезда - «Шеф, за десятку девушку на Ленинский не отвезешь?», чтобы через полтора часа, приняв душ, а иногда, и нет, смотреть в окно и ждать, когда остановится д р у г о е  т а к с и  и из него выйдет следующая "мама".

Впрочем, иногда диалоги перемежались матом. Как в России всё.

Он, конечно, не помнил их имена - только самые яркие, а не самые красивые! - и эти, когда легкие, когда тяжелые, а когда и весьма  болезненные воспоминания запечатлевали в его памяти разные женские образы и р а к у р с ы, как в театре теней, часто тоже очень красивые, а иногда – нет. Но все они были сильными, почти все, и это спасало точно.

Это была какая-то страшная энергетика, если не дьявольская, то почти чертовская и почти с каждой из них. Кисельная струя эмоций, как не растворившийся крахмал. Потом, когда быстро, когда медленно, она проходила.

А он сдувался, слабели почки и сердце, худел, как сушеный Геракл, и после трех раз его иногда прошибал пот.

Болел «инструмент», да и все тело.

Тогда он спал, шёл в больницу, или, как он по армейской привычке называл её – «госпиталь», доставал специально украденный им давным-давно ключ и воровал «продукты». Всё, что мог взять. И унести. Альфамепродин, безитрамид, бетаметадол, N-диметиламфетамин, кетобемидон. А также L и d-Метадон и норлеворфанол. Hорлеворфанола обычно было немного, и он брать часто он боялся, но всё-таки - брал.

Потом он всё это сдавал оптом «кораблями» - товарными порциями наркотиков знакомым барыгам на находящемся в двух кварталах от больнице и известном всей Москве «пятачке»  - «точке» и покупал на вырученные деньги на рынке у азербайджанцев «поднимающие потенцию орехи и сухофрукты». Братья с Востока догадывались о его жизни и источник его «недетских доходов», встречали его словами "джигит!" и просили достать «Настю» и «Люсю», то есть кетамин и ЛСД. Но их  он достать не мог, и чтобы не огорчать своих южных друзей, не торгуясь и щедро покупал у них также свежее натуральное мясо, пресный кавказский творог и  домашний сыр, жирную литую сметану и свежие овощи. Чтобы было можно в наиболее короткий срок восстановить в себе "жизнь". И снова – «стелил постель».

В постели у него диалоги с получались далеко не со всеми, и даже монологи, но всё неслось таким страшными весенними вихрями и дорогами, что было не до разговоров, только кричать. И он кричал, и «они» - тоже. Чаще – они. А потом влюблялись, иногда насовсем.

Обычно он забирал и отвозил девушек сам. Иногда, разумеется, были н е о ж и д а н н о с т и, но редко. Это когда «они» или «не приезжали вообще», или вдруг уезжали посреди ночи.  Или любовного дня. В таких случаях он их не провожал.

Часто они звали подружек, таких же медицинских сестер.

Наука же от его такой жизни не становилась ни больше, ни меньше, а вот время и здоровье катастрофически уходило, медленно, но верно, как идущий на эшафот арестант, который с каждым шагом приближается к плахе, или как летящий вниз диверсант без парашюта. И часто под утро он в ужасе вскакивал и сидел на постели, долго, когда один, когда нет.

Иногда он думал о постоянно странно приходящей после таких внезапных пробуждений  мысли, что он - непременно умрет, когда-нибудь, когда?.. Он часто пытался не думать об этом, но все равно тогда всё происходящее вокруг уже не казалось такой невинной  «ламбадой».

Просто он просыпался, и знал – «Когда-нибудь я точно умру, это будет еще очень не скоро, но будет несомненно». И сам для себя уточнял – «А может, в любой момент».

Итогда он подсознательно начал кормить эту часто приходящую к нему в видениях адскую трёхглазую красную корову насекомыми, гноем и почему-то, дымом, одновременно впитывая в каждую свою клетку кожи и поринку прохладную, мудрую, светящуюся и прозрачную белую амриту – нектар, которая струилась сверху и ниоткуда, потом эти клетки стирала, и он уходил от непостоянства и изменений в своей больной душе.  Директорский кабинета, почему-то видный, как вставленное в левый верхний угол киноэкрана мозга в тайное окно-кадр, в этот момент сжимался от пола и потолка к центру и укатывался влево в пустоту.

Потом он начинал останавливать мысли и визуализировать снова, а когда после этого приходили "мамы", он не только больше не кричал "Мамочка, дай потрогать сисечку!", а просто не чувствовал от прикосновения их рук ничего.

И это утверждало его на «Пути» в своей каждодневной, трудной из-за обычного не достижения результата врачебной работе, и каждое утро говорил себе – «Так было, так есть, и так будет всегда, пока я жив, и в последний день я с утра сделаю точно так». И честно выполнял свою утреннюю йогу.Это у него было, как СПИД , от которого столь безуспешно пытались вылечиться его пациенты и так неудачно лечил он. Только у него СПИД был другой, и он молился об еще большем «заражении».

Готовый идти на все, только бы «пускало», он медитировал опять и опять.

(Окончание следует)