Детство, главы 1 -4 Попытки мемуаров

 Глава 1.


Первое, что мне запомнилось из моего раннего детства, это, как мне тогда казалось, огромная пятикомнатная квартира, в которой мы жили в тридцатые годы прошлого века. Старый дом в центре Старого города, который теперь является памятником архитектуры. Высокие потолки с лепниной. Большие окна. В гостиной - полукруглый эркер с перилами, баллюстрадой и приподнятым на одну ступеньку полом. На широких перилах и на полукруглом подоконнике горшочки с кактусами - бабушкина коллекция и гордость.

Ещё помню большую прихожую, в которой в определённые дни расставлялись ломберные столики под зелёным сукном, приходили бабушкины друзья и играли в бридж.

Комнаты в квартире распределялись следующим образом: дедушкина спальня-кабинет, спальня моих родителей, детская, где жили мы с моей няней Лялей, комната Елены Петровны (о ней речь пойдёт ниже), и гостиная, которая служила, кроме того, спальней бабушке.
Дом, в котором мы жили, принадлежал Латвийско-Немецкому банку, а дед мой по отцу - был директором этого банка.

Теперь стоит рассказать немного об истории моей семьи. Бабушка моя - Изабелла Эдуардовна, в девичестве Шёнберг - была коренная москвичка из семьи крещённых евреев. Дед - Николай Александрович Леви - родом из Украины - был сыном крещённого еврея и прусской немки - довольно взрывоопасная смесь, неправда ли. Эта моя прабабка - Генриэтта - отличалась суровым характером, имела кучу детей, которые делились на любимых и нелюбимых. Дед мой относился к последним и обладал, возможно вследствие этого, тяжёлым характером. Отец деда - Александр Миронович - был купцом второй гильдии.

У деда с бабушкой был небольшой дом в Москве и имение под Клином. Дед , несмотря на своё происхождение, был царским офицером в чине прапорщика. У них с бабушкой было трое детей - два старших сына - Владимир и Борис - мой отец, и дочь - Татьяна. И при них гувернантка - Елена Петровна. У бабушки были проблемы со здоровьем, она часто лечилась заграницей, как тогда было принято у не бедных, скажем так, людей. Ездила на воды. А Елена Петровна, тем временем, стала дедушкиной любовницей, бежала вместе с дедушкиной семьёй в 1918 году от революции в Ригу и прожила в нашей семье вплоть до 1940 года. Когда бабушку спрашивали, как она это терпит, она - мудрая женщина - отвечала: «Пусть лучше будет на глазах.» Хотя сама Елена Петровна, спустя много лет, когда ни деда, ни бабушки уже не было в живых, и у нас возникли довольно тёплые отношения, жаловалась мне, что дед ей изменял, как она выразилась, с какой-то «бар-дамой». Что это определение значило я так и не поняла, но расспрашивать не захотела.

Росла я довольно болезненным ребёнком, вечные простуды и боли в желудке были моим бичом. У всех взрослых в нашей семье была своя жизнь, и я была на полном попечении своей няни Ляли. Вообще-то её звали Наталия. Наталия Эк. Она была из курляндских немцев, русского языка не знала, и со мной общалась только на немецком.
Благодаря этому моя жизнь в Германии теперь наладилась довольно быстро, я легко стала общаться с местными жителями на «бытовом уровне», читать книги на немецком языке и даже решать кроссворды. Так вот, от болей в желудке у моей няни было только одно средство - два пальца в рот. До сих пор помню её шершавые пальцы. А простуды прошли сами собой, как только началась война.

Но сначала был 1940 год. В один из летних дней мы с няней вышли на прогулку, и мне бросилось в глаза, что номерные знаки на машинах стали другого цвета. Вот только не помню - то ли раньше были жёлтые, а стали - белые, то ли - наоборот. Так мне запомнился, во всяком случае, приход новой власти в нашу страну, Латвию.
Дедушкин банк закрыли, нас переселили в другую, тоже пятикомнатную, квартиру, на шестом этаже в доме без лифта. Эту квартиру я не запомнила - мы прожили там совсем недолго. Дед был сердечником и ему удалось каким-то чудом выхлопотать квартиру на окраине города, зато на втором этаже. Там мы и встретили войну.

Няня уехала к себе в Курляндию, по-латышски - Курземе. Елена Петровна съехала от нас, получив отдельную квартиру. Я стала проводить свои дни во дворе с соседскими детишками. Очень быстро освоила латышский. Родители работали, а мама ещё и заканчивала вечернее отделение архитектурного факультета университета. Бабушке теперь пришлось самой заниматься домашним хозяйством. Дед болел. Я была предоставлена самa себе. Оказалось, что свободолюбие мне не чуждо. И это свойство характера уже затем сопровождало меня всю жизнь.


Самого начала войны и сопровождающей его паники я не помню совершенно. Помню только одно событие, оно позором теперь лежит на моей памяти, но что я в свои шесть с половиной лет понимала тогда: вошли немцы, играет бравурная музыка, ребятишки с латышскими флагами бегают, кружа по нашему большому двору, и кричат: «Да здравствует свободная Латвия», и я с ними вместе бегу и кричу, а на крыльце стоит мой отец и грустно улыбается. Жить на свободе ему остаётся одну неделю, затем арест по доносу в пособничестве коммунистам, тюрьма и смерть через год (по справке из архива «от полного истощения организма»).



Глава 2.


Мои воспоминания о маме связаны, прежде всего, с запахом хорошего парфюма, который шлейфом залетал в детскую, когда она по утрам заглядывала ко мне в комнату, чтобы поздороваться и спросить (по-немецки или по-русски), как я себя чувствую. На этом наше общение зачастую в этот день и заканчивалось. Но у меня на всю жизнь осталась слабость к хорошим духам, по принципу: либо - хорошие, либо - никаких. Сейчас у меня в фаворитах духи «Chantal Thomas», о которых я даже написала стишок.

Моя мама - Фаина (в нашей семье её называли Ина) происходила из зажиточной еврейской семьи. Отец её был фабрикантом. Матери же она лишилась в шесть лет. У неё были старшие брат и сестра. Брат стал впоследствии довольно известным художником в Дании, а сестра училась в Германии, впоследствии вышла там замуж, и в тридцатые годы эмигрировала в Палестину.
В еврейских семьях был обычай, если у человека умирала жена, а у неё была незамужняя сестра, то ему полагалось на этой сестре женится. Что мой дед и сделал через несколько лет после смерти жены. Эта женщина стала настоящей «мачехой» моей маме. Старшие дети разъехались, и мама моя натерпелась по полной программе.
Мамина мачеха родила моему деду ещё двоих детей - сына и дочь. Но о них позднее.

Когда маме было лет шестнадцать, она познакомилась с моим отцом. Это очень не понравилось её родителям, он же был «выкрест» - так называли крещённых евреев, к тому же по документам он официально был русским. Её отправили в Германию к сестре, подальше от него.
Но бабушка очень полюбила мою маму и выслала ей деньги на обратный билет.
Так мама стала жить в доме моего отца ещё до своего совершеннолетия. У них была большая любовь. Через несколько лет они поженились, а потом родилась я.

И вот папу арестовали. А с мамой произошла такая история: она познакомилась с одним немецким офицером, по-моему, он служил в каких-то инженерных частях. Он вызвался маме помочь. К этому времени её родители уже были в гетто. Мама была совершенно не похожа на еврейку, и этот офицер - звали его Макс Вайс - интеллигентнейший человек, пошёл в гетто, нашёл маминого отца, и они составили документ, который свидетельствовал о том, что мама моя его приёмная дочь из русской семьи. На какое-то время этот документ помог маме оставаться на свободе. Но среди «добрых» людей всегда находятся доносчики. Так было и на этот раз: два маминых однокурсника - один русский, а другой латыш - донесли, как дело обстояло на самом деле. И маму тоже арестовали.

Я упустила один факт: мама к тому времени устроилась на работу в немецкий госпиталь, кажется в бухгалтерию. Начальником госпиталя был оберст (по-нашему - полковник) - герр доктор Штольц. Бабушка обратилась к нему за помощью, и маму освободили. Арестовывали её латышские нацисты, а они как-никак вынуждены были подчинятся немцам. Но вслед они ей крикнули:"Мы ещё увидимся!"

Герр доктор Штольц поселил маму на территории госпиталя.В один непрекрасный день бабушка поехала проведать маму и привезла её домой. Оба маминых запястья были забинтованы. Мне сказали, что она нечаянно порезалась.
После этого события меня поселили в госпитале вместе с мамой.

Когда я через годы сопоставила все известные мне факты, и одно найденное мной тогда же письмо, которое начиналось словами: «Дорогие мои старики!», и было тут же выхвачено бабушкой у меня из рук, я поняла, что всё это произошло, когда мама узнала о смерти моего отца. А бабушка случайно или интуитивно в этот день пришла к маме в госпиталь и спасла ей жизнь. Но ненадолго...

Потом немецкий госпиталь эвакуировали в Германию - наши войска наступали. И на их месте появился испанский госпиталь, где мама продолжала работать, но жить на его территории уже не могла.


 Глава 3.


Дедушка умер в октябре 1942 года от инфаркта, который тогда называли «разрывом сердца». Я уже писала, что он долго болел: стенокардия приковала его к постели за пару месяцев до смерти. И тогда он впервые стал проявлять ко мне интерес, освобождал место у стенки на своей широкой тахте и рассказывал мне увлекательные сказки. В этих сказках действующими лицами были разные экзотические животные, в основном, обезьянки. Дед наделял их человеческими чертами, в том числе и порочными, и изображал всё в лицах. Было неописуемо интересно. Когда дедушка уставал, он говорил: «Ну, Веруша, не забудь, на чём мы остановились - завтра напомнишь!».

Дед мой в молодости был огненно-рыжим, это видно даже на его старинных (им уже более ста лет) чёрно-белых фотографиях. Я же застала его уже абсолютно лысым. У нас на углу в киоске торговал газетами один симпатичный рыжий паренёк. Дед говорил: «Какой симпатичный блондин!». Спорить по этому вопросу с ним было бесполезно: блондин - и всё тут! Дети же у них с бабушкой были все брюнеты в мать, но с веснушками. И я вся в веснушках - проблема всей моей жизни, как я в юности думала. А сейчас, когда вижу веснущатую девицу -  любуюсь, как хорошо - будто солнышко благословило!

Через полгода после дедушкиной смерти за мамой пришли «двое в штатском».
Я была дома. Помню свой прощальный взгляд на маму: мама стоит у зеркала в коричневой кофточке из верблюжьей шерсти и приводит себя в порядок. Бабушка тут же отсылает меня во двор.
Моя мама была очень красивая привлекательная женщина, её все любили за спокойный характер и за многое другое, за что любят хороших, добрых людей. Судьба не пощадила её! Через год и четыре месяца, в августе 1944 года, мы получили сообщение, что её расстреляли. Это было за два месяца до освобождения Риги от фашистов.

Во время гитлеровской оккупации мне нельзя было посещать школу: там надо было предъявить метрику, а моя метрика равнялась смертному приговору. Я жила на нелегальном положении. Об этом знал весь наш десятиквартирный дом, но никто меня не выдал.
Бабушка наняла мне учителей - супружескую пару. Нина Михайловна занималась со мной русским языком и чистописанием, а её супруг - Алексанлр Михайлович - математикой и рисованием. Чистописание и рисование мне не давались.
Хотя читать я, по свидетельству бабушки, научилась в четыре с половиной года. Самостоятельно. Бабушка рассказывала: приходит моя мама домой, а я сижу в уголке и читаю книжку, мама говорит бабушке: «Ты не рано ли учишь её читать?» «Да не учу я её - она, просто, спрашивает меня, как какая буква произносится.» - ответила бабушка.
А писала я исключительно печатными буквами, как в книжке видела.

Итак, 13 октября 1944 года Рига была освобождена, а 10 ноября я пошла впервые в школу, в четвёртый класс, предварительно сдав некое подобие экзамена за три класса. И была отличницей: почти всё, что мы проходили, я уже знала. Читала я в те годы запоем. У меня был сосед - парнишка на четыре года старше меня - он снабжал меня книгами из своей библиотеки, а она у него была великолепная. Майн Рид, Жюль Верн,
Вальтер Скотт, Марк Твен, Стивенсон, Эдгар По и многое-многое ещё. Так я и осталась Читателем на всю жизнь. Теперь вот и писать что-то пытаюсь.
В конце октября у нас в квартире раздался громкий стук в дверь. Мы ещё не успели с бабушкой отойти от наших страхов, и вдвоём подошли к дверям. Отворили. На пороге стоял здоровенный верзила в солдатской форме, а из-за его спины раздался грозный голос: «Кто здесь живёт?!», и выглянул какой-то невысокий человек. После секундного замешательства этот человек с воплем: « Иза, это ты?!» бросился бабушке на грудь.
Это был дядя Митя, муж дедушкиной двоюродной племянницы, с семьёй которой мы до войны были очень дружны. Дядя Митя приехал со своим денщиком Володей на штабной повозке, запряжённой двумя лошадьми. Володя потом несколько раз возил меня на этой повозке в школу - не было тока и трамваи не ходили, а до школы было не меньше часа пешком. Семья дяди Мити - жена и дочка - находились в эвакуации в Фергане. Потом они вернутся. Четырёхкомнатная квартира, в которой они до войны жили окажется свободной, им её отдадут, и мы решим жить вместе.


Глава 4.


Так вот, из этого ничего не получилось по вине моего отвратительного характера.
Тётя Тильда - дяди Митина жена - и моя кузина Нина вернулись из Ферганы.
Бабушка, распродав из мебели всё, что ещё не было продано, кроме самого необходимого - двух диванов,стола со стульями, шкафа и комода, переехала со мной в их квартиру, где нам были выделены две комнаты.
Оказалось, что Нина - моя ровестница - в войну пропустила два класса школы, и учится во втором классе. Моя мерзкая сущность сразу почувствовала превосходство.
Я Нину постоянно обижала, и, по-моему, даже лупила, хотя она сейчас уже этого не помнит, или не хочет помнить. Чтобы не портить отношения с родственниками, бабушка решила разъехаться.

К этому времени из госпиталя вернулся мой родной дядя - Ося, мамин младший брат, сын той самой маминой мачехи. Он предложил поселиться в его квартире. Родители его, то-есть, мой дед по маме и его жена, погибли в гетто. А сестра его младшая Лена - служившая переводчицей при одном из штабов армии - пока ещё была тоже в госпитале. Дядя мой - я его звала, просто, Ося - был героем войны. Майор в двадцать четыре года, первым со своим батальоном пересекший границу Латвии. Кавалер орденов Александра Невского и Отечественной войны I степени, а также медали «За отвагу». Это о чём-то говорило! И красив он был, как Бог! Женщины его боготворили. Да и он - их, что греха таить.

Какое-то время мы прожили в этой огромной барской квартире, которая была превращена в коммуналку, и в которой Осе досталось две комнаты. Но, как оказалось, в этой квартире имели право проживать только лица, проживавшие там до 1940 года. И мы с бабушкой оказались на улице. Какое-то время мы ютились по чужим углам, а потом нас пустила к себе семья одного нашего репрессированного знакомого. Там бабушка прожила до самой своей смерти в ноябре 1951 года, а я до 1960 года, когда во второй раз вышла замуж.

Наконец, о самом дорогом мне на свете человеке, о моей спасительнице - о бабушке.
Бабушка моя, как я уже писала, родилась в Москве. 18 сентября 1883 года. Пишу для своих потомков, которые, может быть, будут читать эти строки. В 18 лет она окончила гимназию и собиралась работать в каком-то учреждении в качестве секретаря. Она знала в совершенстве французский и немецкий языки, и была умна по природе. Но, кроме того, она была очень привлекательна внешне, и ей была предложена карьера в обмен на... (теперь это называется - интим). И она уволилась. Вскоре она встретила моего дедушку. Она мне рассказывала, что, когда впервые его увидела, у неё ёкнуло сердце. Сыграли свадьбу, и через год родился мой дядя Володя.

После бабушкиного рассказа о ёкнувшем сердце, я всегда при встрече с нравящимися мне юношами спрашивала себя: ёкнуло или нет. И ведь ёкнуло же однажды, когда впервые увидела своего будущего второго (и последнего) мужа Георгия. Правда это! Должно ёкнуть!
Бабушка моя была мудра, добра и скромна. У неё были золотые руки. И эти руки нас кормили все трудные годы, начиная с 1940-го года и до самой её смерти. Она зарабатывала рукоделием, ибо прекрасно вышивала и вязала крючком. В те времена ценилась ручная работа. И у неё отбоя не было от заказчиц. Скатерти, салфетки, подушки, сумочки - всё, что можно было вышить или связать крючком. Во время немцев она приспособилась , как теперь бы сказали, к бартеру. Она меняла своё рукоделие на всевозможные бутылки спиртного. А затем меняла спиртное на продукты. Помню, как в углу нашей гостиной стояло не меньше полусотни разных бутылок. Дед говорил ей: «Иза, если бы я раньше понял какая ты - многое было бы по-другому.»

Бабушка моя, я знаю, что твоя душа хранит меня все годы моей жизни. Ты говорила, что я родилась в рубашке. Эту рубашку ты до сих пор держишь в своих руках там, где обитают души праведников. Спасибо тебе за всё, что ты для меня сделала. Умирая ты говорила мне: «Вера, будь человеком!». Тебе судить - стала ли я им.