Пощёчина 30

Бойко Бойков сегодня встал рано. Но ощущение бреда не проходило. Странная делюга - собор Святого Воскресения, на который он каждый день смотрел из окна своей по старым стандартам прикольно дорогой, а по новым - просто вполне приличной хаты, и уже давно не испытывал никакого ни благоговения, ни отвращения – так, интерьер - сегодня казался каким-то странно белым. Как тополиный пух или снег, прошлогодний, который цыгане в Словакии толкают венгерским лохам.

Впрочем, на улице Александра Стамболийского все квартиры недешевые. Дешевых квартир здесь просто нет, вообще. А что хотите – тут у нас римские руины даже в универмагах.

От пропущенного вчера в «Здройнице» хука сильно болела челюсть, но не очень сильно, видно, похмелье еще не прошло, «Мерседес» под окном все-таки стоял, не угнали пока, косо заехав передними колёсами с родными штуттгартстскими дисками на красный кирпич тротуара, такой агрессивный жук, темно-синий, даром, что супердорогое «купе», а если смотреть пристально и долго, то просто форменное уродливое насекомое, инсект, правым передним и левым пол колесом на вполне еще фешенебельном тротуаре криво имитирующий большую китайскую цикаду. Бедный немецкий хозяин, видел бы он, как припарковали его «коня», сколько полегло когда-то за этого «зверя» народу, на каком языке в нём говорят и о чём.

Тоже мне квартира, когда-то отобрали ценой всех сил и жизни одного братишки, а теперь только приезжие, наверное, устало бродят по центру, смотрят на вечерами зажженные одинокие окна за кремовыми занавесками, и думают, что там какие-то богатые уютно тусуются. Иностранцы. Или хозяева жизни. Или вот, мы, козырные пацаны. Во всяком случае, не быдло. И, наверное, некоторые из нас даже образованные.

А какое у меня образование, восемь классов в училище и три года в «первом», в школу живковкая милиция-то не очень-то заходила, хуже армии, из армии можно было в крайнем случае уехать в дисбат, отдыхать, а из «1-го ремесленного училища» - только в покойницкую, с ножом в шее, хуже только детский дом для инвалидов. Но инвалидов он там делал из других, может, и не надо было?, только, правда, один раз Кирилл Загар, албанец этот огромный, поймал его в бытовке. Но это мастер ему стуканул, а так бы и не поймал. Как вышел из больницы, он сел на свой «Чезет», взял физкультурную гантель, подождал, пока Кирилл выйдет из «Зодиака», дойдёт до середины Урговского моста, разогнался за две секунды до ста и дал ему сзади прямо по шестому позвонку – чуть самому руку не оторвало. Как он сам тогда в воду не слетел, чудо. Точно, бог убёрег. Бог смелых любит. Точно.

«…И в один день хотел он принять пищу, по прошествии пред тем четырех днесь, в которые ничего и не вкушал. И когда стал он на вечернюю службу, чтобы после оной вкусить, и стоял на дворе кельи своей, между тем как солнце было высоко, то, начав службу, только в продолжение первой славы совершил оную с осознанием, а после того и пребывал в ней, не зная, где, и оставался в сём положении, пока не взошло опять солнце в следующий день и не согрело лица его. И тогда уже, когда солнце стало сильно и обильно беспокоить его и жечь его лице, возвратилось ко нему благое сознание его, и вот увидел он, что настал уже другой день, и возблагодарил бога, размышляя, сколько благодать его преизливает на слабого и сирого человека.»

Да. А София-то, прям цветёт.

…Красный перец из Будапешта, красный-красный, как первая кровь, везли откуда надо, улицы моют водой, с шампунем. Моют, значит, рано, чего это он так проснулся. Пирожки жёлтые-жёлтые, как солнце детским утром, когда мама где-то рядом, и стоит только протянуть руку, и получишь всё, чего пожелал и нет, боснийский стрелочный лук, зелёный-зелёный, прямо чувствуешь эту силу, силу вечного-вечного роста, и чистоту, баклажаны – армянские евреи так странно их называют – «бадрджаны», звучит, как какой-то исфаганский  старинный рык – синие-синие, дедушка их так и называл – «синенькие», но всё равно, не синее, чем небо у нас в горах, вот этот цвет София ещё не нарисовала. София значит «мудрость». Вот с мудрости и начнём – что-то болит. Мудрость и ум – разные вещи.

А, голова. Точно.

Сейчас он хотел, как-бы-не-сделать-чего-такого, чтобы свое богатство не спугнуть, других не обидеть, а то там, на небе узнают, и закроют ему вольную дверь, и придется опять воровать, а потом и полиция закроет, а если закроет, присядет он, так уж присядет. Надолго, если не навсегда. И все, кто с ним. За одно знакомство.

Накручивать всем этим несчастным несуществующие проценты, которые никто, вообще-то, никогда и не отдаст, тоже не прёт. Но проценты эти все признают, только это всё равно не спасет. И их не спасет, и его. Они – не смогут отдать и «будут отвечать всем своим имуществом и здоровьем»,а он – будущим, тоже здоровьем, бригадой и перед Папой.

Потому, что даже если все отдадут, когда кто-нибудь мочнёт, потом, попадешь куда-нибудь в адское ущелье, и будешь там куковать с распухшим животом и узким, как булавочное ушко горлом, а кто-нибудь из святых излучится, даст тебе чашку рисовой каши, такой, какую у Софийского моста кушают по утрам, чтобы «оттянуло», и ему сегодня не мешало бы, кстати, а она, каша, то есть, превратится в огненный гной и все, абзац, горло спалит. Но это ещё если горы не сомкнутся и не раздавят до этого. А раздавят, так сразу оживёшь, и будут ещё давить, и за Кирилла, и за Бондо Бондова, и за всю кровь. Кровь – она как перец, всё время жжёт.

А как не делать, вот вчера этот черный русский чёрт так ему саданул, спасло их же самбо, ирония?, провел бросок вслепую, хоть и хрустнуло всё в костях. Деньги зарабатывать - это не в зал ходить, тут надо еще и в шахматы, на ход вперед, а лучше на пять, а то махнут, как быка, но всё-таки провёл, а не провел бы - точно бы сейчас лежал, и хорошо, если один. Так что всему надо учится в детстве. А вообще, чё терь всё вспоминать. Как там батюшка говорил – «Немертво то, что в вечности пребудет, со смертью времени и смерть умрет…»

А  все-таки, русские так зря - они ж не дома, и мы не лохи, с немцами воевали не хуже их всех. Вот возьмем, и обидимся, как чеченцы, всей нацией. Европейцы - молодцы, даже если негодяи - «О кей, олл райт, олл зе бест, бай-бай!», аристократы. Т е б сразу завинтили насмерть, из какого-нибудь «Кольта» или «Глока», но перед этим думали бы минут пять, а это много – пять минут.

Время вообще вещь деликатная. Иногда можно за десять минут всю жизнь прожить можно, как тот китаец-дровосек - поднялся в горы за охапкой хвороста, топор прислонил к колонне в какой-то пагоде, а на опушке каменной над пропастью два старика  с пунцовыми щеками, белки сиреневые, как у детей, а бороды белые, по камню стелются, в шахматы играют. Не такие, как у нас, там посередине - река, и надо ее форсировать, и ходят по другому, туда-сюда, круглые такие фишки, и, как все в Азии, без рокировки.

А назад дороги нет, с ними постоял, посмотрел минут десять, играют как-то больно мудрено, всё почти стоит, никакого зрелища, ну никакого, спустился, а у него в деревне уже все умерли от старости, вся родня, и даже внуки, и рукоять топора истлела насовсем, и дома все рассыпались, и он сам тень не отбрасывает. Вот, ясновельможные пани, что такое время. Як в бога кохам.

А она спала, и не просыпалась. Она как до подушки дотронется - все.

Нет, не надо ему было жениться, нет, как-то надо было по-другому, хотя, кто знает, как у того старика из Пловдива - лошадь украли, все в слезах, а он говорит- "как знать". А потом война с турками началась, всех мужчин из села забрали на войну и всех убили, а его сына - нет, потому, как безлошадный, а у них забирали только со своими собственными. А потом ему тот конь еще и кобылицу привел.

Она хоть и с характером, с большим, никогда не признает своих грехов, и всегда с неуважительными комментариями, а, может, его спасла?..Вот он когда вернулся из Боснии, кто ему ракию наливал прямо в рот, кто хлеб живал, ему хорваты тогда все зубы повыбивали молотком, хотели узнать, где общак, русский поэт Пушкин, что ли, Александр, кажется, хорошо писал он, конечно, но не лучше Цюй Юаня, который бросился в реку с горя, и с листа не писал, а Цюй Юань писал, наверное.

Надо бы поесть. Эти обеды, мигрень от них. Сандей-бранч. Бизнес-ланч.
Говорю вам, пацаны, это все английская промышленная революция виновата, она разбила первоначальные наши старые ценности, а технократию поставила во главе. Все с нее началось. Не было бы ее, мне бы вчера этот русский скулу не своротил.

Интересно, сломал я ему руку, или нет, надеюсь, что сломал. Оторвал почти. А что, здесь не Москва, пусть дома там быкуют, быки. Не нравится – жалуйтесь в ООН. Или на Би-Би-Си.

Дал тот русский мне вчера, что надо. Кто ему только удар выставлял? Увижу в следующий раз, скажу беспалому, и его нет, совсем. А не факт, что опять не встречу, не факт. Надо все ж заехать к дяде Жейнову, рассказать. Тогда за меня, если что, жестоко отомстят. Как тем туркам в прошлом веке - не мы их на кол сажали, а они нас. Международная шутка.

Черт, голова разболелась, а она спит.Она если у висков проведет своими прохладными руками - они интересные, её руки. С ней даже страшно спать, в жару – прохладные, а когда холодно - теплые. А осенью какие? Забыл. Не знаю. Осенью она всегда в Венгрии, ищет там медиумов среди цыган. Или венгров. Не знаю, конкретно, кто там ищет кого. Может, наоборот. В общем, индейцев.

Говорит, они умеют в животных превращаться, не разучились еще - кто внутренне, а кто и внешне, у них так народ и говорит – «вон, учитель полетел куда-то о б о з р е в а т ь», показывая на г р и ф а. А что? Фёдор Фёдоров вон говорил, с точки зрения абсолютной истины, ничего сложного в этом нету. Когда понимаешь, что все вокруг – нерождённая пустота.

Только другая. Не та пустота, что сейчас у меня в башке. Где зажигалка, цыганка, что-ли увела вчера в ресторане?  Хотя не обнимались,  вроде. И слава Богу.

«Ибо есть то разрушительно и скабрёзно. И кто согрешит с женой ближнего своего, воздастся. И кто с родственником, тоже. Но токмо до седьмого колена, ибо после седьмого колена, это уже родственники не есмь.»

Формирование, стабилизация, разрушение, опустошение. Все четыре цикла.

Вот София сформировалась когда-то, и Дунай, и все наши бабки, и стабилизировались. А потом - будут разрушаться. А потом пауза будет, я тогда поеду в Париж - из Пловдива, один. Если не убьют. Или с ней, посмотрим. Но лучше - один.

А потом опять будем формироваться. Организованно. Опять, как они любят это называть, эти, в красных фуражках – «в преступную группу». А они – не преступная группа, нет? Не смешите мои пятки, господа. Дерьмо. Когда я с тем ментом боролся, из центрального, сказали же, без ног, а у него тёлка сидела на скамейке, азиатская, смотрела, смотрела, и вот он, капитан этот здоровый, почувствовал, что меня взять не может, никак, посмотрел на неё, посмотрел, крякнул, подумал, и  подсёк. Я так в ковер головой и улетел, воткнулся. Что это, если не душевный бандитизм?

И от моей квартиры, то есть нашей, «общаковой», когда-нибудь камня на камне не останется. Зуб даю. Век воли не видать.

И солнце наше потухнет, как у цыгана - сигарета. А дальше как?

Вот, пожалуйста. Финальное разрушение - будет сначала в семь пожаров, а потом - водой. Так даст, что мало не покажется. А кто не знает, я не виноват. Предупреждал.

А что? Собака вон и то часто два солнца видит и ангела смерти, а мы - только одно. И никаких ангелов – сплошные менты.

…Первое солнце выжжет все деревья и леса. Второе - испарит всю воду. Наверное, с Черного моря начнется. Я так думаю. Из Турции. Там сейчас немцев больше, чем курдов до войны, век свободы не видать.

Третье и четвертое досушит все, реки, озера, Байкал этот русский, наверное тогда и буй этот ельцинский в Праге свалится, шедевр постмодерна, Ле Корбюзье бы лишился дара речи, нафиг онемел, это всё, приехали, настоящий мужской фаллос, а не телебашня. А, может, нет. Утверждать не берусь, но пятое солнце испарит все океаны на восемьдесят тысяч лиг вокруг, а оставшаяся морская вода сожмется до размера в один полет стрелы.

У нас единственный, кто умел хорошо из лука стрелять, был Гойко Митич. Честно. Радно Раднов его лично знал. Они учились в одной школе и даже как-то на дискотеке подрались. Говорил, Гойко тоже начинал с подтягиваний до подбородка попеременным хватом, как все великие, иногда, правда, так забивался, что самостоятельно причесаться не мог - рука до затылка не доставала.

Ну вот, а дальше сожмётся до того, что не покроет человеческий след. То есть меньше женской ноги. Капля такая будет, солёная.

А к тому времени, как взойдет шестое солнце, заполыхают Карпаты. И Гиндукуш. А когда появится седьмое солнце, то всё. Ёкарный стос. Гитлер капут. Очень хорошее сравнение, нам эти солнца точно обойдутся, как Гитлеру – война.

А колдуны всякие будут пытаться это все ускорить, лжеучителя, бросить бы их всех а огонь. Но, во-первых, не по-христиански всё это, а во-вторых, чего ускорять, если все и так придет?
Ускоряющие солнце от солца же и погибнут. Как от меча.

Да, надо бы пойти купить белых купат, пожарить их с зеленым луком, в собственном жиру, а  потом прям сразу макать в пряную аджику, и есть. И без хлеба, а то растолстеешь. И жахнуть с утра сто пятьдесят, чтоб пробрало. Так, не по-детски. С утра выпил – весь день свободен. А свобода есть осознанная необходимость.

Как там дальше? А, вспомнил. Эта масса огня поглотит все ады, а наверх - небеса. Апокалипсис . Нафиг, судный день.

Потом там, на самом верху, на небе, начнут собираться грозовые облака, и обрушится на оставшихся в живых – немногих - огромный ливень, и зальет все на глубину лошадиного ярма, всю планету, а потом еще один - на глубину плуга.

И все растает, как соль в воде. Вот соленой воды мне надо выпить - горло болит. Русский шею повредил. Готовлюсь. Беру стакан, концентрируюсь. И попадаю. Хорошо. Продирает капитально.
Как этот русский мне так попал?! Вроде из «крутых», но худой. А удар поставлен.

Интересно, кто ему удар выставлял. Нам-то – на малолетке.

Правда Райно Райнов говорил, будь ему хоть пятнадцать лет от роду, и не умей он вообще ничего, поставь ему задачу всех русских причесать, и он её выполнит. Трепло. Знаете. Какие русские бывают? Даст раз, и будешь долго падать в черноту. А в черноте - там такие ворота качаются, как в болгарских вестернах при входе в салун, туда-сюда, туда-сюда, но во сне это безопасно, и даже интересно очень, а по-настоящему, как жахнут – нет, например, если кого виском об стол – если только войдёшь в эти ворота, в наш мир уже больше не вернёшься никогда, всё - тебя уже встречают. Кого на облаках, кого сами знаете, где. Но нас на облаках не будут встречать точно. Это как дать корове попить.

Вот он говорил ещё, что его задача - это испортить тело противника так, чтобы душа туда вернуться не смогла, кулаками. А зачем? Кому это что даст? Не навоевались? Ну, поесжайте в Иран, и воюйте, только потише. А то Бог проснётся. Или чёрт.

А, только оттуда? Тогда - забудьте. Там - это там, а здесь - это здесь. Тут тебе не тюрьма и не война. Тут мы навоевались. Теперь - деньги, пока не запретили все пирамиды. Бабло побеждает зло. Дурак ты, Райнов, как бильярдный шар.

И вот так семь раз, а потом - ветер. И вообще всё нафиг сдует. В голяк.

И подумай ты, Райнов, поручиковой своей головой - хоть у тебя в кадетском училище по ночам все мозги старшие курсанты отшибли - если одновременно и точно таким же образом разрушается каждая из биллиона вселенных, как же твое тело, похожее на обессилевшую муху в конце летнего сезона, будет оставаться вечным и неизменным?! Как там в песне поется, «будет трудно впредь добыть то тело, так не спи, глупец, пока есть время!». Пить бросай, Райно, и мне надо бросать тоже.

Вон, мулла в деревенской мечети спит на правом боку, правой ноздрей на безымянный палец свой, тоненький, как карандашик и прозрачный, улёгся, на самый кончик, и дышит только через левую, и всего один вдох за всю ночь, и один выдох.

Не то, что мы - храпим так, хоть святых выноси, и младенческая отрыжка - всю ночь. Какие мы, нафиг, младенцы, в нас в каждом килограмм по сто, а в Бате – все сто пятьдесят. Еле-еле зад свой таскает толстый по улицам столицы. Хорошо, хоть два метра десять, а то вообще была бы полная лють. И ездит на русской «Ниве», пугает городовых.

Но на русских впечатление производит, это точно. Вот он если ещё отрастит себе патлы и заплетёт косичку, будет точно, как «Профессор» из фильмов про Чака Норриса. Но Батя – дамский угодник. Он этого не сделает никогда. Хоть режь. И всегда, всегда после любви храпит. Как они с ним живут, девки эти, ума не приложу. Наверное, деньги. Бабло побеждает зло.

А в гостиной - эта розовая мягкая мебель, как я ее ненавижу. Просто трясет. Лесбиянство какое-то в сфере интерьера, полный лесбос. Такой хтонический. Понятно, что кризис, а всё же - два миллиона долларов как-никак угрохал на этот евроремонт. У него только кирпич итальянский и каждый обведён черным контуром по краям, это финиш.

Два лимона - это много, не партию расписать в покер. Эх, вынуть бы из наплечной кобуры ствол, да засадить Бате меж глаз раз восемь, за всё. Ничего, кто-нибудь когда-нибудь его точно грохнет, и не придётся семь солнц ждать. А ствол… Я б вообще его не носил дуру эту американскую, «магнум» этот, чтоб банкиров не пугать, они и так уже напуганные насмерть. «Жизнию своей».

И не загонять в угол тоже - никогда нельзя загонять противника в угол, загнанный в угол человек способен на такое, что, как говорится, ни в сказке сказать, ни пером описать. Поэтому по-настоящему сопротивляющуюся девушку взять силой нельзя, не верьте никому, если, конечно, не бить. Это мой личный опыт, это она вас может взять, больно, за одно место, если умеет, а потом спросить, который час…

Ладно, поеду в «Здройницу», вмочу ещё, прям с утра по прохладе, поеду, а там, что будет, то будет – Бог не выдаст, свинья не съест.

Не верьте, вот скольких - выдал, и съели их, и свиньи, и другие звери и твари тёмные, или растворила тюрьма. Вот и в газете. Сначала – « В Русия охраната не бере яблЪките на президента» - «Бывшия болигард на Владимир Путин»,потом про партизан, про войну, её мать, а вот про тюрьму нашу. Как раз с утра самое то. 

«…в Боснийской тюрьме многие вынуждены спать в гамаках, натянутых в узких коридорах, так как в камерах мест просто нет, а если бы и были - содержание в них не соответствуют никаким санитарным нормам.» Правда, истинный крест.

«Между охранниками и заключенными там постоянно происходят агрессивные стычки, или настоящие бои, но бунты подавляются самым жестоким образом – кидают в карцер, где на четырёх квадратных метрах в камере на полу на матрацах спят десять заключенных.»
Это да, мы там мочились в бутылки, а испражнялись - в полиэтиленовые пакеты.

«В камерах тех и коридорах подолгу не убирают мусор, и они также часто затопляются сточными водами.» Тоже верно. Может, нарочно? Хотя нет. Райно проверял, дал тому вертухаю по балде, или, как он любит говорить, «по макитре», и ничего, не затоп.

«Заключенные там испытывают острую нужду во всем - от матрацев для сна до полноценной медицинской помощи. В камерах из-за высокой температуры воздуха стоит невыносимая духота. Из-за нечеловеческих условий содержания заключенные умирают или тяжело болеют. Бывалые люди говорят, атмосфера в этом заведении намного хуже и опаснее, чем в самых криминализированных районах Нью-Йорка…» Не знаю, в Нью-Йорке не жил. Хотя вряд ли там опаснее, чем в Боснийской тюрьме. И вряд ли хуже.

«Обычной практикой содержания в «Радморе» являются пытки заключённых в средневековом стиле - с использованием топоров, веревок и палок и изощренные издевательства, вплоть до случаев мужеложства, при этом среди жертв постоянно есть как виновные, так и невиновные. Чаще всего охранники выбирают объекты пыток случайно, наугад.» Это да. Спросите Батю, когда он пьяный, расскажет. Я – нет. Никогда и никому. Никогда.

«Переполненные камеры и возможность принимать душ не чаще двух раз в неделю, а также употребление в пищу некачественных продуктов - все это постоянно приводит к кожным болезням и заражению вшами. Крыс в тюрьме настолько много, что заключенные вынуждены держать свои вещи подвешенными к потолку.» Обхохочешься. Я и сейчас подвешиваю, по привычке. А все хохочут. Мне бы открыть свою лавку копчёных окороков – цены бы мне не было. Какая там Испания. Или Аргентина.

«Заключенные этой тюрьмы строгого режима проводят вне камер всего девять(!) часов в неделю, и они обязаны есть, спать и испражняться в своих камерах никуда не выходя.» Еу это бред. Я имею в виду про «дальняк». Куда же ходить на дальняк, если не на парашу? Она ж не в общем коридоре. Ну журналисты. Дают.

«Более 22 часов в сутки заключенные не видят солнечного света. Отличительной чертой камер этой тюрьмы является их строгая изолированность, а также изолированность заключенных друг от друга, которая не предполагает им ни малейшей возможности общаться. В тюрьме большие проблемы с обеспечением медицинской помощью, как минимум один из каждых пяти обитателей тюрьмы является носителем ВИЧ. Заключенным часто отказывают "в роскоши" использовать анестезию при проведении хирургических операций и на 7500 заключенных приходятся только 1000 сотрудников тюрьмы, которые работают в четыре смены.» Точно. Операции без наркоза, это их конёк. Спросите у меня.

Ладно, поеду. На Бога надейся, а сам - полезай в кузов, груздь, крестились не крестись. Мы перед тем, как в бригаду шли, и кланялись, и в Грецию ездили, на Афон. Может, и помогло, но временно. А глобально -  точно, нет. Я знаю.

А вообще, что жаловаться, грех это, грех. Сейчас ведь мы живем в антиметафизической эпохе, в которой религиозные догмы, образы и заповеди утратили силу, а нам осталась только пустая и хрупкая идея человеческой личности. Но и это хорошо, а скоро вообще ничего не останется, как в Сербии. Вот и остается только обратить всю нашу маргинальность  в происхождении в маргинальгость по выбору.Спасибо вам, старина Че.

Эх, сейчас бы в Париж. Хотя какой там Париж, максимум - Перник. У нас всего миллион человек живет, ну два, с цыганами. Семь районов и квартиры от сорока двух европейскими - приличные. Плюс - русские, плюс - буддийские монахи.

Но буддийских монахов так просто не взять, так просто. Как Тырчо Тырчова - хоть и здоровый, как конь, а всё ж - албанец наполовину, тупой. Прости господи, пусть на меня не обижается дружная албанская нация. У них за всю историю всего один был писатель хороший, и один режиссер. Ну и пара фильмов.

Ну не тупой, ладно, погорячился я - лицо болит, а трудно ему с болгарами. Бате тоже трудно, он «один за всех думает.» Как же. Трудно прокурору Велико Тырново. Шутка. Хотя шутка, это когда обоим смешно, а когда одному из них хочется другому сделать что-нибудь нехорошее, это и не шутка вовсе.

Ничего, нет ничего лучше плохой погоды, как писал наш Райнов. Хорошо писал, я до сих пор, как дождь идет, всегда его вспоминаю.

Тогда мы все ждали Татоню, цыганского барона, у него, по слухам, была всегда на поясе такая огромная золотая цепь, как корабельная - как табору конец настает, он вынимает одно звено, и все на это живут, и так всю жизнь, не работает никто, и хотели его «накрыть». Ждали-ждали, а он так и не пришёл. П потом Батя говорит - он по сравнению с дирекцией кремиковского комбината, что наш с тобой металл за границу продает, ребёнок грудной и ангел. А маленькие воришки всегда отвечают за дела больших воров. И мы поехали на комбинат, и его взяли под себя. И никто даже слова не сказал. Ни один человек, ни одна газета. Вот так.

А монахи – молодцы, красавцы, как ни придешь - мандалы строят, схемы такие, похожи на чертежи, но трехмерные, а свеху Лама висит, портрет, улыбается всем. Стойко Стоеву сказали - и Марианне - что у них дома на стоит на столе, какая ваза, какая мебель, и где. Один монах просто прикрыл глаза и описал всё это, чётко-чётко, ясно-ясно.

Стойко чуть биг-маком не подавился, говорит, не надо больше рассказывать, спасибо большое. И цвет сказали, и всё вообще. И про женщин - говорят, господин, много их у вас этих дам, но никто вас никогда не любил. Марианна в тот момент как раз вышла. Деликатные люди, молодцы.

И правда, кто его любил, «пана» этого, наполовину поляк он, по матери Войтех. А наполовину - турок. И по-болгарски говорит, как будто из Варны только что приехал - проглатывает окончания и без пауз. Когда его долго слушаешь, хочется убежать. Долго так говорит и все - одной фразой. Да и не слушает его никто, если честно. Священник - какой он священник. Хотя иногда всё же дело говорит – Бог, говорит, только в нашем сознании, не вовне, и если его вовне искать, это плохо. В нашем сознании он есть, а так его - нет.

Я, как услышал, сначала хотел сесть в «Мерседес» свой и уехать – в неизвестном направлении, а потом остыл. Думаю, как знать, если на то пошло – всё в сознании нашем. И тюрьмы, и бабы. И деньги тоже, «лаве». Сознание постоянно проявляет нам и это, и то. Кроме сознания-то ничего, почитай, и нет.

Вот тогда и выходит, если представлять все это чётко, в натуре, одно может стать всем, а все, конечно, одним.
И сколько, спрашиваю его,  святой отец, может ангелов уместиться на острие иглы?
А он говорит, а столько, сын мой Бойко, сколько угодно. Или один, или все. И вот чем ты, грешник ты мой, представляешь этот мир, тем он тогда и есть. Священник в миру, святая душа.

Да, время. Пора обедать. Она спит, ну и все равно. Она спит пол дня.

Сейчас на коня своего немецкого, вороного, потом по Витоше слечу на Солунскую налево, потом на Графа Игнатьева, и в «Буковский тын». Там и опущусь до вечера - отходить. Хороший у нас город, всё-таки. Летом в нем жарко, зимой - холодно, и всегда можно получить в бубен. И спасибо, если ещё не нож.

А, может, к китайцам на Старую площадь, позвоню «Студенту», он подъедет – как всегда на метро, сколько раз мы ему машины давали, насовсем, «за ничего», отказывается, боюсь, говорит, господа, к хорошему привыкать, и будем есть утку с имбирем, для «упитки чюйств и мыслей», и говорить о поэзии - пока она в нас не образуется? Ну и немного коньку там, или виски-«виночерпия взлюбил я не сегодня, не вчера…», а потом чай? Там еще у них в холодильнике есть пахлава, с орехами, знаю, официанты прячут, для себя. Вот и конфискую. Именем Боснийской тюрьмы.

И потом не поеду к Бате, приедешь – там евреи эти режутся в трик-трак, его любимые ювелиры, сколько они на нас заработали, знает только небо. Скучно. Говорить с ними можно, а дела иметь - нет, никак нельзя - надуют, причем сам не поймешь, как и где. И когда наконец соберешься с них по-большому спросить, поймешь, что они давно уже сзади тебя стоят, и тобой наслаждаются, как ты – Марьяной из Кракова. Никому нельзя верить, никому нельзя, и Папе, между нами, тоже. Старшим обычно всем всё равно, если кто-то из «солдат» потом живет не той жизнью, которую себе представлял, или вообще «неживой».
Сначала трехкомнатная квартира на Връбице, в центре, потом увезут в деревню Буново на родные погосты, хорошо если еще будет, что везти. А то распылят  в Дунае пепел, «друзья-враги», «плохие-хорошие» и конец. Умер Максим, да и Бог с ним.

Это, правда, не конец, как монахи говорят, а начало – «новой жизни» - у нас ведь два рождения, один раз, как из мамы выходишь, второй раз, как закрыл глаза - но всё же. В Буново-то раньше времени ехать зачем? Вот и ухо в остро, всегда. Мало у нас своих, да и те на погосте.

Черный с белым не берите, да и нет-не говорите, вы поедете на бал?

«..А приставов же царевых тех много почтив, отпустил их граф Дракула, рече: «Поведайте царю вашему, яко сами видесте - сколко могох, столки и послужил есми, такова мя есть сила. И будет ему моя служба годна, и яз ему ещо послужю».

Токмо вот неясно, как. Кардинал из меня, братва, никакой. Поеду обедать. Хоть в «Сластичарницу».

.        .         .