Фарс

В мистическом, но жизненном театре
я режиссирую простую мизансцену:
Я, с пенистым вином в хрустальном кратре,
собой торгую, не назначив цену.

Передо мной: отцы, невестки, зяти,
девицы, дамы, во главе синклита
мой визави – престижный покупатель,
мой alter ego за спиной – элита!

Мой план был прост: я расточаю гений
идейно-чувственной стихии самородной,
из-дне-в-ночных бессонных бдений
моей души и тела – действо сродно

эксгибиционизму; я предвидел,
как отуманит взор на зыбкой грани плача
смятенный зритель (он же труппа), выйдя
из ступора, вскипит овацией. Я начал

неловко лицедействовать, оправив
всё, что оправилось, и передернув
спиной (юпитер леденил), кровавя
безумные зрачки на объективов сверлах.

Замолкнул, отрешась, покуда ражий
киномеханик-аукционист воскликнул:
«Дубль!»
Я из рубля стремился вырвать слово, гаже
нет ничего, как словом чистить рубль.

Грассируя ломающийся голос,
бичом стегал я слабослышащее ухо,
как будто до сих пор не напоролось
мое слепое эго. Одним духом

я одолел два акта. Взор стеклянный
застыло-сонных лиц и кинообъектива
гипнотизировал, лишь безыменный
свидетель в даль смотрел – не диво.

Он видел, что нас ждет отнюдь не грех,
не жизнь священная, не, пуще, смерть святая,
не голод, не болезнь – нас ожидает смех,
«мечты прекрасные порывы» покрывая.

И смех пополз, потек по сытым лицам:
сперва матроны с писка перешли на визг,
потом стыдливо прыснули девицы,
за ними старики расхохотались вдрызг,

натужась, фаворит аукциона
гримасы хохота воспитанно скрывал,
мой alter ego, пылко окрыленный,
смущенно хмыкнул и с трудом смолчал.

Смех лез, смех жал, смех гулко грохотал
нетленной истины чудовищным эрзацем.
Я безнадежно из последних сил воззвал –
герой-фигляр, но зрители – паяцы

в меня бросали хохота букеты,
и серебро любой смешинки–пустозвона
я плавил в полновесные монеты
и прятал в душу, чтоб в момент поклона

швырнуть в людей, вослед за монологом,
пронаблюдать их жутко-суеверный ужас…
Но время насладиться эпилогом
торжественного фарса – видно, нужен

высокий пафос. Напрягаю глотку,
кричу «да здравствует», как следует, крещендо,
гляжу завистливо в кристальный смысл водки,
и чувствую, что публикой прощен до

нового демарша. Силюсь имя
прибавить к здравице, но захлебнулось горло
накопленным металлом; корчи мимик
кружат бессмысленный узор, лоб

потом лоснится, хребет не держит,
клонюсь всё ниже, члены стынут,
неумолимый бог–прожектор взор погасший режет:
Герой погиб. Фиаско. Толпы схлынут.

А режиссер взволнованный борьбой и
спорами с самим собой,
и образом своим на сцене,
одышкой мучаясь и в сердце чуя сбои,
доволен – фарс есть фарс,
но фарс как фарс бесценен.