Тезей часть одиннадцатая

Глава 11

I

Я свет люблю, но пребываю в тени -
Он беспощаден, ярок, слишком прям,
Перегорают краски сновидений,
Где нет ни подлецов, ни ловчих ям,

Не пережить мне истины ожога,
К тому же удаляется дорога
За горизонт и дальше – в белизну,
Но здесь темно, и время тянет в реку,
И память остаётся человеку,
И я её покинуть не дерзну.

В ней сумрачно, так ниже – безнадежно,
Но краски выгорают мягко, нежно,
И после воцаряется туман,
Я помню свет, и чувствую обман.

II

С высокого берега видно запруду,
И речку, что мирно бежит на восток,
И парус на яхте, и голос оттуда,
И шкоты скрипят, и покоен исток.

Дальнейшее будет и ниже и глуше,
И город у пруда, и копоть и грязь,
И дикие люди, что звери – кликуши,
И дети асфальта, что гибнут, смеясь,

И мы разменяем исток на победы,
Как Марк Крысобой разменял на беседы
Свободу не быть, или то был – Пилат?
Не стоит на старости слушать менад –

То шум тростника, то покой и прохлада,
Ну что тебе, речка, от памяти надо?

III

Таюткино зеркальце, полное трав,
Синюшкин колодец, каменья, морошка,
Брусники с малиной в лукошко набрав,
Представлю на миг  – тяжелеет лукошко,

И сыпятся ониксы и бирюза,
Агаты, кровавики и изумруды,
Но поздно поверить в Синюшкино чудо –
Моя отшумела за лесом гроза,

И ягоды в доме важнее камней,
На лакомство детям и к чаю приправа,
К чему мне любовь и Таюткина слава? –
Я в юности тоже не встретился с ней.

Но всё же – лесные темны зеркала,
Как будто расплавлены колокола.

IY

Рассохлась за зиму телега,
Скрипит и вязнет в колее,
Ура, что нет хотя бы снега,
На эти мили или лье,

На эти пажити и хляби,
На эту грязь, что словно в ряби
Испачкалась и замерла,
Сплошной осоки зеркала,

Триумф величия ухабов,
Булыжники то там, то тут,
Как жаль, что грязи – не батут,
И время сглаживает слабо

Повадку каменных болот,
И я в телеге – эхолот.

Y

И песни не хочется, и лейтмотив
Уныло звучит, неотвязно,
И лгу осторожно, все пальцы скрестив,
Что эта болезнь не заразна –

И сам же себе возражаю – болезнь? –
Судьба – или что-то иное –
Как молния в дерево, буря и песнь,
Как лезвие в грудь ледяное,

Как вера в свои и чужие слова,
Как дети, что чьи-то ошибки,
Как выпавшая из ларца булава,
Иголка, иль голос у рыбки,

Как ноты – то ля, превращённое в лю,
То ветер, мешающий плыть кораблю.

YI

Никто не ждёт Армагеддона,
И прошлый век почти забыт,
Но жизнь, как пятая колонна,
Восстав из-под могильных плит,

Нам возвращает лёд и пламень,
Ни поражений меж полами,
Ни независимости – нет,
Один неумолимый свет.

И мы рассеяны по вехам,
Снося кликушество и эхо,
Не терпеливо – просто так,
Всё, что не мифы – не реально,
При этом память матерьяльна
И бережёт любой пустяк.

YII

Опять, как семеро по лавкам,
Над перевалом облака,
И снегу, что альпийским травкам,
Приснится наша чепуха -

О врачевании глаголов,
Исчезновение оболов,
Возникших пятен торжество,
И сам он – холоден и влажен,
Решит, что для пейзажа важен,
И, сохраняя с ним родство,

Меня ни в грош не ставит медный,
Куда бежать? – как всадник бледный,
Укроюсь облаком и сном,
А ниже – тучи, кверху дном...

YIII

Сегодня снова медленный смычок,
Унылый, надоедливый, протяжный,
Как будто жесть надкрыльную жучок
Приподымает в сутолоке влажной,

И скрежет переходит в мелкий сип,
Как хорошо, что мы ещё не грипп,
И что уже не лёгкие эпохи –
Другие извлекают звук из губ,
Как некогда из гаубицы Крупп,
И плавится искомое на вдохе.

И воздухом я жаден до иглы –
Какой-нибудь Полат Бюль - Бюль Оглы
Разрежет своим тенором пространство,
Уж лучше пусть смычок и вольтерьянство.

IX

Луково тянутся липы –
Цвет облетит шелухой,
Что ж мы слезливы, Ксантиппа,
Где нас покормят ухой? –

Где разговором утешат,
И перевяжут хитон,
Волосы, милая, реже,
Даже походов в притон –

С возрастом крепче напитки,
Я ослабел головой,
Или уехать в Подлипки? –
Вылечат – буду живой.

Плачется липовым цветом,
Выпьем, и хватит об этом...

X

Мне кажется, что я – песчаный червь,
Пустыня переходит в солончаки,
И соль чернеет, и на солнце – чернь,
И вкось ложатся каменные знаки,

Хороший день для жизни, или - для? –
Пошла мой след описывать петля,
Хотя я ничего не повторяю,
Елозит по пластинам суховей,
Сегодня я не червь, но муравей –
Среди песка соломинку теряю.

Воздушный шар? – и, всё-таки – червяк -
Мне в воду без забвения – никак,
Дыхание всегда солоновато,
И кровь бежит откуда-то куда-то...

XI

Ах, ветреница, где твоя капуста,
Куда пропали с крыльев письмена?  -
Ужели ты и есть – шестое чувство,
Испитое, казалось бы, до дна...

Как воздух опадает, задыхаясь,
Тревожится, что сыро и темно,
Ты бьёшься о закрытое окно,
И пропадаешь, с ним соприкасаясь,

А я всё жду расчисленных путей,
Понятного в сумятице и дрожи,
Прокрустом перемериваю ложе,
И сумрак отделяю от страстей,

Но полночь шелохнётся на ветру,
И прошлое, как бабочку сотру.

XII

Пусть мы ловцы – и жемчуга, и ветра,
И мыльных пузырей, и миражей,
И старость надвигается, как ретро,
Среди чеширских плюшевых ушей,

Исчезнуть до улыбки некрасиво,
Смотри – как водопадом бьётся грива
Реки, я полюбил немолчный шум,
Склоняются на каменистом бреге
Возникшие из марева побеги,
Свидетели и поиска, и дум.

Улыбка – что излучина и связка,
Когда проснёмся – завершится сказка,
Замёрзнут и порыв, и водопад,
Как слово, что упало невпопад.

XIII

Так в воздухе стоячая волна
То пропастью мигнёт, то перламутром,
Как будто прозвучало – с добрым утром! –
И – замерло, и не достигло дна,

Лишь облако, налившись допьяна
Засизовело и забронзовело,
Как будто мга над колыбелью пела,
Ненастье пробуждая ото сна.

Так медленно! – качнётся и замрёт,
И душно, и томительно, и сладко –
То пропасть раскрывается, как складка,
То облако склоняется вперёд.

И перламутр на миг возобладал,
Как в небо устремившийся Дедал.


XIY

Виола, виолетта д*амур,
Негромкая, но сладостная дама,
Внимал ли твоей музыке авгур,
По-птичьи ностальгируя упрямо,

Угрюмо отмечая острова,
Что скрылись от насельников и мира,
И сладострастней, чем Эолу лира,
Ты выпеваешь долгие слова,

А вдруг тебя и впрямь преобразят,
И, сохранив прельстительные формы,
Ты голосом наполнишь воздух горный,
И за тобой последует мой взгляд –

Ты будешь – дева, тихая струна,
И ждать меня, и плакать у окна. 

XY

Где льётся мелодия через края,
Бьёт колокол – эхо в соборе,
Ты молвишь – мужи, а услышат – мужья,
И девы заходятся в ссоре,

И делят руно, что за тридевять гор,
И рвут Немезиду на части,
И эхо разносит их страсти,
И Янус на выдумку скор –

Он всем обещает заветный венец,
Малиновым звоном дурманя,
И вот за руном уплывает юнец,
А к деве, что трепетной лани,

Ночами всё чаще приходит сатир,
А музыка дальше спускается в мир.

XYI

Здесь сумрачно почти всегда,
Но чуть подальше есть поляна,
Где пляшет лунная звезда,
А к осени – горит багряно,

Теряют призрачность лучи,
И зной, что марево в пустыне,
Согрел Кастальские ключи,
И тяжко дышится отныне,

Но влагой полон небосвод
И ветер гонит эту влагу
Во глубину сибирских вод,
Как будто не звезда – имаго

Ждёт катастрофы, чтоб созреть,
Иль взять и просто умереть.

XYII

Легко обиде потемнеть,
Потяжелеть в груди,
И дни уменьшатся на треть,
На те, что впереди,

И никуда не убежать,
И никого кругом,
И можно ночь воображать
И одинокий дом,

И обнаружить красоту
В крапиве или пне,
И в сердце возродить мечту
О новом светлом дне... –

Как воскресала жизнь тогда! –
В незрелой юности года...

XYIII

И падать в возрождённое ничто,
Как прежде из него вочеловечась,
Но всё ещё светло и горячо,
И шумно, словно в Новгороде вече,

А не звездам открытая купель,
Орбита сохраняет колыбель
Сияющей, не трогая младенца,
И синим и зелёным сплетена,
Вращается частица и волна,
Выкидывая музыкой коленца –

А как ещё раскачивать челнок,
Играя перекрёстками дорог,
На самом деле в небо возвращаясь,
Как звукоряд меняясь и вращаясь...

XIX

Как можно ревновать тебя к тебе? –
И замечать – как говоришь, как дышишь... -
Как делаешься дальше или ближе,
Я словно бы замешан в ворожбе,

Присутствую при таинстве, закланье –
Смотреть и не загадывать желанье? –
Мне – невозможно, проще не смотреть,
Не думать, никуда не торопиться,
И только отвернувшись, убедиться,
Что сердце угрожает замереть.

И дни бегут, и мы у них внутри,
Ты на меня случайно посмотри,
И я скажу – так долго не живут,
И забываю, как тебя зовут.

XX

Я, забываясь, выхожу из роли,
Как дух познанья из земной юдоли,
Но всё же не впадаю в паралич,
В желаниях теряюсь мимолётных,
Гетеро или гомо – но – зиготных,
И значит – не умертвие, не лич.

Всё остальное тоже поправимо –
Не только купина неопалима,
Но в памяти есть некие места,
Где хорошо без маски и сюжета,
Не надо ждать вопроса и ответа,
Внутри не возникает пустота.

Не вереск нам растёт, но можжевельник,
И я, неунывающий бездельник,
Люблю хвощей болотный аромат –
В удушливое лето здесь прохладно,
И, как на юге гроздью виноградной,
Склон жимолостью, горечью богат.

Там тишина, где сами мы притихли,
Все персонажи кончились – да их ли
Жалеть, они есть – боги и игра,
А вот у можжевельника есть смолка,
И если ствол – то тянется иголка,
И завтра переходит во вчера.

Прими пробел, как ветер на рассвете,
Ты не исчез – всего лишь плыл по Лете,
И пыль сошла и в мир пришёл нагим,
Цвела сирень и отцветала слива,
У берега росли ольха и ива,
И вереск мёд свой предлагал другим.

А мне – чабрец, и мяту, и душицу,
Как поцелуя ждущую девицу,
Заботливую, больше ничего.
Ещё – тростник, и глину, и морошку -
Евражка здесь устраивает лёжку,
Ни зрителей, ни слов, ни самого...

XXI

Свидание окончится дремотой,
Как Бахиана невесомой нотой,
Неслышимой, но самой золотой,
Со стороны блаженство – это слабость,
Как для Тредиаковского – силлабость,
Как мерить мир коломенской верстой.

Я не был в Туле, даже с самоваром,
Самопознанье, движимое паром,
Используется циклами Карно,
Ничто не исчезает во вселенной,
И некуда податься с Мельпоменой,
Когда прискучит старое вино.

Когда меха протрутся до поджилок,
И ветер, задувающий в затылок,
Обгонит, растворится вдалеке,
И выдохнешь, и не вдохнёшь – раздавит,
Где статика – динамика не правит,
Всё замерло, как лодка на реке.

Невидимые сети, плещут рыбы,
Мы дальше путешествовать могли бы,
Объятий не разъять – идём ко дну,
Соединить – и нитка тут же рвётся,
И, как вода на глубине колодца
Днём отражает звёзды и луну.

Так внешнее подвластно дуновеньям,
Иллюзии распознаются пеньем,
Но им и созидаются, живут,
И крепости сдаются генералам,
И засыпает мир под одеялом,
И музыку, как пряжу, разорвут.

Проснёмся – и придётся разделиться,
Не всё равно – испить ли мне, напиться,
Запомнить, отдалиться, позабыть,
Раскаяться – и снова ждать блаженства,
Как столпнику в пустыньке – совершенства,
Как всаднику попробовать любить...
 
XXII

Всё повторяется – не может повториться,
Но повторяется, и наша вечность длится,
И кажется божественным нектар,
И, смешивая хляби или тверди,
Мы говорим о жизни и о смерти,
И о круговороте аватар.

Мы говорим о нас, о русском поле,
Где всё – простор, но не покой и воля,
Где память повторяет путь зерна,
Дороги продолжаются, как реки,
Мы всё ещё живём в двадцатом веке,
И дата завершенья неверна. -

Растянута, как наши вспоминанья,
Ещё одно, последнее свиданье,
И можно будет многое понять –
Несказанного больше, чем сказали,
Пружина – продолжение спирали,
И стоит ли минувшее менять?

Мы встретимся и вновь не разлучиться? –
Но многому не следует случиться,
И если так, то это – новый круг,
И будет не беспамятство, но бездна,
С которой состязаться бесполезно,
Не хватит ни желания, ни рук.

И соль и горечь – признак пораженья,
И хаос – не иллюзия движенья,
Но форма, отрицающая смерть,
Нет выхода, но нет и обещаний,
И в зеркале история прощаний,
И новых отражений круговерть.

Ещё одна страница будет лишней,
Творение, как говорил всевышний -
Не переделать, или в день седьмой
Среди овец начнётся потасовка,
Из конопли сплетается верёвка,
И, точно ветер – мы пришли домой.

XXIII

И дверь не открывается сама,
Так холодно, что кажется – зима,
И не понять – внутри ли мы, снаружи? –
Философу не горе от ума,
Но магма примерещится и тьма,
Как антитеза космосу и стуже.

Для выхода нам надобен двойник –
Когда нет перехода напрямик,
Пусть там возникнет новое сознанье,
И, если мне последствий не узнать –
То нечего на зеркало пенять,
Не так ли расширяется познанье? -

Вне нас. – Чем дальше камень по воде,
Тем больше он везде, а нам – нигде,
То волны заслоняют, то усталость,
Скорее рябь, чем новые круги,
И ночь без звёзд – не разглядеть ни зги,
И главное – чтоб ты не испугалась.

Не всё на свете лестница и дверь,
Кому свои творенья ни доверь –
Всегда найдётся, что переиначить,
И улица чужая после сна,
И комната за дверью не нужна,
И жизнь уже никак не обозначить –

Она не принимает имена,
Как будто в мир за гранью влюблена,
Скучающе отсчитывает сроки,
От этого в подъезде холодней,
И не сочесть ступеней или дней,
А там – жара, и жук на солнцепёке.

Я догадался – там уже не ты,
Мне драгоценны здесь твои черты,
И я иных кругов не выбираю,
Живущему свобода ни к чему,
Коль сам себе не выстроит тюрьму,
Из ада, и чистилища, и рая.

XXIY

Попробуем эпитеты на вес –
Хвалительные ветрены, небрежны,
Сомнительны и панибратски нежны,
Раскованней, чем дальше вместе в лес...

Ругательные – проще и прямей,
Хоть у истоков не козёл, а змей,
Последствие его очарований,
И деловые – строже, чем карат,
Они скучней, конкретней во сто крат,
И состоят из чисел и названий.

Но как мне о тебе заговорить?
Коль пробую иронией дарить –
То обижаешься, то искренне хохочешь,
 И музыку без слов понять не хочешь...

XXY

Лукавый смысл фантасмагорий
В том, что они – верней историй,
Немыслимее и верней,
Среди трактовок и морали
Они из выгоды не лгали,
И потому не жили в ней,

Служили высшему – полёту,
Не мысли, но – услышишь ноту,
И перестанешь ждать удар,
Как Янусу Фата – Моргана,
Так мне идиллия желанна,
Как самый драгоценный дар.

Сбывается любое слово! –
От перебранки муз багрово,
От их согласья – фиолет,
Что выткалось – несовершенно,
Зато легко и вдохновенно,
И помнится сквозь толщу лет.

И лодочка, ладья, шаланда,
Бежит походкою Жорж Занда,
Но в профиль женственна, чудна,
Картофель тёмен едоками,
Гордятся кони седоками,
Горит расцветка полотна.

Правы лишь те, кто верит басням -
Жизнь ожиданиям напрасным
Порой неловко подмигнёт,
И там, где не было алтына,
Случится наша половина,
Возникнет меж высоких нот.

Я поздний гость, и жил напрасно,
Но ожидание прекрасно,
Когда тобой завершено –
Идиллия сродни творенью,
Я верю щучьему веленью
И значит – сбудется оно.

XXYI

Не знаешь, как сказать – не говори,
Но мыльные не трогай пузыри –
Окажется вселенная пуста,
А это неожиданно щедро,
Мы звали собутыльника - Петро,
А он ключарь у домика Христа.

И как теперь вести себя?  – бог весть,
Оказана сомнительная честь –
Я не первосвященник иудея,
Чтоб выпивать с привратником тайком,
Как будто у жены под каблуком,
А не в стране, где правила идея.

А не в стране, где кактусы с иглой,
Сыр со слезой и прочий аналой,
И ходится вокруг и не поётся,
Туманности безвидны, как роса,
И кровь бежит созвездиями Пса,
И, смешиваясь с млечностью, не пьётся.

И полночь влёт, а ни в одном глазу,
Не тление, но углями внизу
Цвет папоротника и чёрный мак,
Следить – ещё не значит – охранять,
Занюхать рукавом, ключи ронять,
И на земле увидеть тайный знак.

Увидеть ветер и услышать звук,
Забыть всё расстояние разлук -
Как не было, но поздно, свет вечерний,
От ключника с водицей ключевой
Пойти домой с тяжёлой головой,
И разглядеть багровое на черни –

Живое, не усохшее в слова,
У лука не сгорела тетива,
И стрелы никуда не улетели,
На пустоте привратник задремал,
И я себя на истине поймал –
Как хорошо, что исчезают цели.

XXYII

Сомнения по поводу клопов,
Сакральный поиск толоконных лбов –
Не видит их моё воображенье,
Неверье в окончательность утрат,
Накопленных проблем конгломерат,
И Броуна лягушечье движенье,

Соратники играют в поддавки,
Расписаны на год броневики,
(но лимузины свадебные чаще),
Где лагерь – там теория густот,
Но лучше бы не нюхать креозот,
А охранять реликтовые чащи,

С дриадами и жизнью под корой,
И вот кому не страшен геморрой –
В движенье пребывающим сатирам,
Им ни к чему гимнастика души,
А тут шурши по чакрам, не шурши –
Но кончишь зерновыми и кефиром.

И чаем с бергамотом, чабрецом,
Без сахара, и будешь молодцом
С обкаткой позвоночника, разминкой,
Железною рубашкою, жирком,
Сгоняемым трудами вечерком –
Заигранной, с провалами, пластинкой.

Всё чаще – отказаться, отказать,
Когда приходит время замерзать,
Сначала суета, затем – сонливость,
Монетка, что пластинка – завралась,
Зависла, замерла, оборвалась... -
Какая-то слепая справедливость.

Не все равны, но физика – ровней,
Не пена от погони у коней –
Разводит полюса и пирамиды,
Один закон возмездия чудит –
То промолчит, то раны бередит,
Не разглядеть ни дна, ни Атлантиды...

XXYIII

Попробуем ещё один виток,
Век короток, и разевать роток -
Плыть под дождём и разучиться плавать,
Как будто бы и это – не потоп,
Но в памяти – тоскующий Эзоп
И лишь одна альтернатива – лава.

Нет выбора, и значит – ни к чему –
Накаркаем холеру и чуму,
И некуда податься тихой сапой,
Не вымостить дорогу кирпичом,
Звезда не погибает под бичом,
Но пользуется зеркалом и шляпой –

Как чёрною и белою дырой,
Не нравится? – не форточку закрой,
А пользуйся, как все, громоотводом,
По камушкам для праведника путь,
А ты – без подстраховки, как-нибудь,
По осени, по памяти, по водам.

Подвода громыхает вдалеке,
Сегодня я гуляю в пиджаке -
И похудел и что-то сыровато,
Склонюсь к былинке – и темно в глазах,
И дело, стало быть, не в голосах –
В висках стучит и в мозг набилась вата.

Спокойнее. – Ещё не перебор,
В окрестностях не слышим невермор,
Пернатые то гадят, то курлычут,
Мне просто не хватило пирога,
Губерния ударилась в бега,
Как некий дух в поход за Беатриче.

Найти себе прекрасный образец? –
Но опыт разбиваемых сердец
Иллюзию возводит к божеству,
Вода смывает скорбь, но что взамен? –
Мы полюбили время перемен,
Как паводок и палую листву.

XXIX

В лесу – то вырубки, то тропы,
Дорог заброшенных бугры,
Ни домика для Пенелопы,
Ни завершения игры –

Не узнаю свои пенаты,
И в памяти одни утраты,
И то, что всё-таки сбылось -
Окончилось, оборвалось,

Кругом не кладбище – былое,
И лес растёт, как дикий сад,
Мы возвращаемся назад,
И там отравленной стрелою,

Умножив боль смертельных ран,
Как речь о Гёте - Эккерман,
Нас догоняет миф о Трое.

XXX

Ты и сейчас необходима,
И что с того? –
Я непохож на пилигрима,
На тень его –
На одинокого бродягу,
Страдальца, мля, -
Не станет лучше, если лягу,
Что снег, в поля.
Я не ребёнок, не младенец,
Не кладенец,
Заворожённый вальсом венец,
Кумир, венец,
Не гуру, что в астральном теле -
Туда – сюда,
Мне поздновато в менестрели,
 Не те года,
Обида кончилась, погасла,
Сошла, сбылась,
У Парки поломалось прясло,
Нить сорвалась,
Узлы, клубки, рывки, возвраты
Сердечных смут,
Криви душой не ради платы -
И в рай возьмут,
За сим -  не встретимся, подруга,
Ты – там, я – здесь,
Какого избегая круга? -
Он вышел весь…

XXXI

Камнем твои идеи, в пруд ли, сухое русло,
Истиной не владею, веретено огрузло –
Пряжа намокла, скётся, медленнее вращенье,
Подвиг золоторотца – бабочка, превращенье,

Тише пила и вера, глуше соборованье,
Заповедь офицера – общее выживанье,
Врач опрокинет клятву, степи, что кришнаиты –
Под божество, под жатву, сгинуть, испить амриты,

Высушить сок учений, каждую из картинок,
В памяти поколений выцветший фотоснимок.
Лучше бы чёрно-белый, там ни гадать, ни верить,
Маятник неумелый стены разбил и двери,

Как  годовые кольца, цепи причин и следствий,
Завтрак народовольца, гений – причина бедствий,
Ищет пути, находит, вот и по ним лавина,
Повестью о народе, камень в руке, не глина.

XXXII

Как сыпется, как падает, растёт,
Как непохож – но всё же – пирамида,
Песок картину мира не спасёт,   
Но траурница пропадёт из вида,

Как заметёт историю любви,
И новую придумаем Верону,
Всё глуше шелестит по небосклону,
И день созрел – как яблоко, сорви -

К чему хранить последние плоды? –
Вдохнуть, и ароматом насладиться,
Как засыпает призрачность сады,
Как высветляет памятные лица...

Ещё песок – воронка, что труба,
У траурницы крылья с голуба.

XXXIII

Останется не с пригоршню –  глоток,
Так опадает бледный кровоток,
Ни силы в нём, ни кровяных телец,
До родника... – не слышно родника,
Спадая, разжимается рука,
И воздух подле смерти - не жилец.

И листья подле осени – слепы,
Ждут ветер поворотами тропы,
И обжигает поздний аромат,
Багрец перебивает желтизну,
Ещё глоток – но весь я не усну,
Над жаждой сна есть призрачный примат

Другого божества, без летаргий,
Роскошества убогих литургий,
Рассчитанного хаоса усилий,
Что птице поворот и взмах крыла,
То человеку осень и игла,
Иллюзия и несколько идиллий.

Меняемся по счёту – раз, два, три... –
То решка выпадает, то – Пари,
И требуха, как блюдо ресторана,
А говорили – пища бедняков,
На все глаза не хватит пятаков,
Но есть и пить в чужой стране – престранно.

Хотя нам пить с лица – не привыкать,
Помянут – и захочется икать,
Иные выбирают аллергию,
На небе вспоминаний – ни звезды,
Ни быстрой и ни медленной езды,
И хочется – ещё одну стихию,

То божество, что будет вместо сна,
Не чернота страшна и белизна,
Но мысль – к чему ведёт свобода воли,
Я вижу разрушение и гнев,
Ещё глоток – и завершится блеф
Чертой окаменения и соли.

XXXIY

Риму

Забудь о зеркалах, о яви, о миражах,
Календах; Гракх – о римском праве, Брут – о ножах,
Ровнее в искренних порывах, темно во рву,
Ищи не храбрых - справедливых – ту татарву,
Что собирается в тумены, орда ордой,
И рвёт страну, вскрывая вены, прямой елдой,

Не верь мотивам потаённым, в высокий слог,
Я вижу берег вспепелённый и волглый лог,
Затем развалины, как в идах, как на дрожжах,
Где Птолемей о пирамидах, там Риму – шах! –

Ещё спокойно вдоль секвенций, на термидор,
Молчат Тиресий и Теренций, к авгурам вздор
О перевоплощеньях павших, о целине,
Всё это происки поддавших, чья жизнь – в вине,

А наша кончилась, разбита, как зеркала,
Мертва дымящаяся вита, вверху – скала,
Немного места на вершине, двуглав орёл,
На волчьем молоке, на глине, в огне обол.

XXXY

За нами бесконечные осколки -
Обсидиан? – Окалина? – Слюда? –
В Тамбове – люди, над Тамбовом – волки,
Всмотритесь в неземные города –

Как тени отлетают с голубого,
Как чёрное захватывает власть,
Как млечное вращается подковой,
И цвесть звездам не радостней, чем пасть,

Как золото разбега беспощадно,
Как далеки туманности огни,
Как безнадежно пропадают дни,
Что вечность целовали вертоградно,

Темно вверху – затмение? – война? –
Обсидиан и чёрная луна.

XXXYI

(чужой возлюбленной)

Клянись на длинных перекатах,
На родниковых облаках,
На переправах, на закатах,
Всплывающих материках,

Водицей в лодочке ладоней,
Прилива силе неземной,
Что будешь верною женой,
И в сердце и в зовущем лоне! –

Доверчив любящий, открыт,
Его отчаянье горит,
Но холодна, черства подруга,
Её не клятва тяготит –
Мешает быть беспечной стыд,
И бьёт икота от испуга.

...

Мертворождённа ваша зыбь,
Не страсть по коже – ржа и сыпь.

XXXYII

Как стройная флотилия по Сене
Бог весть когда дивилась перемене –
Ещё не город встал, но городок,
И, чьи бы ни росли на нём телята –
Грассировать в те годы рановато,
Но ткался государственный уток,

Сейчас нам вся Европа – холмик малый,
Где Дания, что суслик захудалый,
Голландия – почти подводный мир,
Тогда встречались викинги, норманны,
За брагой перекраивались страны,
И атлас состоял из белых дыр.

В одной из них живу и не жалею,
Коль чёрен, то и здесь не побелею,
Но мир отсюда хочется объять,
Увидеть панораму Гранд – Каньона,
И море, где главенствует зелёный,
Монашески оранжевую ять,

И айнов белый остров – но довольно! –
Я отошёл от Франции невольно,
Хотя она стояла вопреки
Тому, что прозевала гроб господен,
Когда поход за веру стал немоден,
И вырос город около реки.

Теперь цивилизация, как слава,
Исчерпав мир, возводит переправу,
И берега не нужно различать –
На правом ли, на левом ли постройки,
Пустые разговоры и попойки,
И общего чистилища печать.

И я там был – и больше не поеду,
Там хорошо учёному соседу,
И пусть его, Европа подождёт,
Спят старых гор воздушные фрегаты,
И мачтами приветствует раскаты
Окаменевший первородный флот.

XXXYIII

Нас Эхо ожидает вдалеке,
Но ближе, как ни манишь – не подходит,
Обжегшись на цветке, на молоке,
Привыкла ли к подобной несвободе? –

Всегда ли эхо хочет повторять,
Всё то, что мы сумели потерять,
И крики, и посулы, и проклятья? –
Чудовищное, в сущности, занятье –

Опаздывать, являть вчерашний лик,
Телесностью одаривая Пана,
Быть совершенством, чудом без изъяна,
И видеть, как возлюбленный поник –

Нарцисс ли он, мимоза – всё одно,
Откликнуться ему не суждено.

XXXIX

А ты её эпитетами в сад! –
А там уже стоят и голосят! –
И пух пыжом и крестиком пыльца,
И брагою отдушка слеганца,

И пестиком с тычинкой огород,
И гонору положен окорот,
И платье – лёгкий ситчик на ветру,
А окуляры спиртиком протру,

И выманю, и вытаишь из льда,
Возьмёт тебя святая череда,
Омоет в бархатистый полумрак,
И сад качает, точно он моряк.

И падаешь в объятия мои,
При чём здесь причитания змеи...

XL

Алхимия

Июнь в закат исходит земляникой,
И папоротник словно бы зацвёл,
Рассыпался агонией великой,
И, породнившись с ночью луноликой,
Залил багрово-алым тихий дол.

Прощание не требует печали,
Но всё же – перелески замолчали
И водомерка пруд пересекла,
В июле сенокосы и подёнки,
Летучих ультразвуков перепонки,
И зачастивших гроз колокола.

Неравновесна благодать – мгновенна,
Едва привык – и сразу перемена,
И зелен лист, и папоротник пуст,
Но был июнь, и он коснулся уст.

XLI

Напейся симпатических чернил,
Послушай древний роковый винил -
Как дразнится музыка языками,
Что выцвело, а что – как дикий ток,
В прожилках пигментации листок,
И линиях судьбы и оригами.

И веточка распустится в узор,
За нами не приедет ревизор,
И тройка не распишется крылами,
Сади на подоконнике что хошь,
Алоэ или палочник хорош,
И к Пасхе обзаводится узлами.

Давно ли мчались шашки наголо? –
На выцветшей поверхности бело,
Всё кажется бесцветным или серым,
Докапываться истины – в облом,
Их много перепуталось в былом,
И смотришь, и пугаешься манерам.

Материя прозрачна и щедра,
Как древнее пророчество с утра –
Не пей из Леты – горькая водица,
Невидимое облако плывёт,
То цапля, то пангасиус клюёт,
И не уха, но хочется напиться.

Расколется прозрачный плексиглас,
И помутнеет – словно бы гримас
Набрался от владельца, постарел,
А ты ещё не портишь борозду,
Хотя какие лошади в саду,
Какой узор из выпущенных стрел.

У музыки свои колокола,
И там, где жизнь историей легла,
Есть выходы в пространство без границ –
Там безнадежно юные Битлы,
Там полдень, как гудение юлы,
Там почерк твой, как линия ресниц.


XLII

Все линии в картину сведены,
Уже неважно, сколько глубины
И красок не добавил карандаш,
Папирус ли скоблили, пергамин –
От Афродит дошли до Акулин,
И на переднем плане – раскардаш.

Удобно ли бежать без задних ног? –
Но если ты кальмар иль осьминог –
Поди пойми, куда тебя несёт,
На панораме схвачен краткий миг,
И тех, кто устремился напрямик,
Ни бег, ни перспектива не спасёт.

Мы многократно изображены –
Немного хлорки, щёлочи и хны –
И лаврами увенчанный герой
Сомкнёт неосквернённые уста,
И зрелище воздетого перста
Успеет надоесть, как геморрой.

Сомнительно и то, что новый вид
Преобразит нас больше пирамид,
С их золотым сечением, прямой,
Не карандаш, но кисть вступает в ход,
И посуху елозит и скребёт,
Презрение утрируя кормой.

Любительство! – не более чем грусть,
Чем память, что рисует наизусть
Кораблики, избушки, городки,
То снежную, то пламенную страсть,
Которая, как водится, не в масть,
И женщину, что не были близки,

Но ретушью намёки хороши! –
Как будто порезвились малыши,
И всё ненастоящее прошло,
Картина ограничена с боков,
Там кони не выносят седоков,
И спрятана от пыли под стекло.

XLIII

Сведи существованье воедино,
Как влагу для дыхания ундина,
Русалочка морскую немоту,
Наследственные сказки – кот учёный,
Кунсткамера – фигуры и знамёна,
Еврей – американскую мечту.

Как угли в тигле – ртуть смешай с медянкой,
Но в полнолунье поведись обманкой –
И выучишь, что на сердце – свинец,
А киноварь – руда по нашим венам,
Мы снова поклоняемся Селенам,
И ждём метеоритовый венец.

Но каждого качает в одиночку,
На спящую рассчитывая почку,
От посоха побеги и столба,
Родник в пустыне и костёр на скалах,
Запутались в ущельях и Дарьялах,
Где задохнулись почва и судьба.

Литература ветрена и мглиста,
То кружево, цыганское монисто,
То скудные побеги и пески,
Поэзия? – фантазия рапсода,
Русалочья раздвоенная кода,
И василиск, исполненный тоски.

Одна музыка кружит бесконечно,
Вверху необязательна и млечна,
Внизу и гибельна и зла, и тяжела,
И полнится то скрежетом и треском,
То шорохом, подобно арабескам,
То шёпотом, как пепел и зола.

Оставь её! – вне времени и места,
Пусть наша жизнь достанется ей вместо
Мелодии, пусть будет инструмент,
Как только мы выходим за пределы,
Она звучит, как белое на белом,
Как голос,  или - аккомпанемент.

XLIY

И дом отменно неживой,
И сумрак раной ножевой,
Не то чернильным ликом каракатиц,
Сорвался с неба  скарабей,
Но след бесплотней и слабей –
Как долго мы не говорили, братец,

Увы – не в мумиях раскол,
Гортанный выветрен глагол,
У сфинкса взгляд попахивает дурно,
Скушны обиды давних лет,
А всё не исчезает след,
Как выбоина в камне от котурна,

Как наша пристальна беда,
Рекой оттуда и сюда,
И рядом разливается болотом,
Тебя уносит Аквилон,
Но кто в Элладе – Аполлон? –
Былое эхо отвечает – кто-то,

И ты молчи, не отвечай,
То тени дерева качай,
То пустоту раскрашивай, как рану,
В саду сторожка - стол и печь,
Придёшь – и некуда прилечь,
Ты говори – я возражать не стану –

О том, что спор разросся вширь,
Кругом пустыня и пустырь,
И в небесах, и ниже, без загадок,
И сфинксы каменно молчат,
Вдыхая – выдыхая чад,
Так что же называется – порядок? –

Должно быть – сумма, каталог,
Зачин, развязка, эпилог -
Сплошная всеобъемлющая сфера,
Она не выход и не вход,
Как дом, где больше не живёт
Ни вечность, ни познание, ни вера.