И если розы петь...

И если розы петь,
то те – из февраля,
которым пастырь был,
среди хрустящих золотым песком, борозд…
с закрученностью хрусталя,
прозрачных и искристых тихо,
струй –
исторгнутых, обрыва вне,
из тонких пластиковых шлангов:
зелёных, розовых и голубых,
и белых –
с цифрами волшебными на них…

Происходили неземные
в теплице той явления
я помню:
однажды –
ангела склонённого над розой,
напоминающей багровый головной убор,
казнённого толпою кардинала –
с любовью в тёмно-карих
с красным янтарём
на дне зрачков, глазах,
глядящего на площадь
всю в кострах, сжигавших
святые книги.

Однажды я вошёл проверить влажность
и теплоту подачи сил воздушных,
в храм выживания роз, ростом
с первоклассников-мальчишек
и у раструба жизненного хода
товарища увидел, что расстрелян
был двадцать лет назад
за чьё-то преступленье:
он чай варил на розе без огня,
точнее – на огне, красивой розы –
мне улыбнулся с корточек не вставши –
улыбкой – над спиною полосатой…

Однажды, помесь волкодава с кем-то –
огромный, жёлтый пёс
по прозвищу: Семён,
когда его в метель я пригласил
в вагончик  свой –
с кроватью и столом
и алыми спиралями вокруг
асбестовой трубы,
дающими тепло –
вдруг:
посмотрел в глаза, как человек…

и – не вошёл…

В теплице той был рай земной –
по мановению двенадцатой чужой зимы,
ковром Хоттабыча, меня швырнувшей в край родной
из селикозовой чугунной тьмы –
в сон розовый, сквозной,
блаженный
с весенней
ранней,
до апреля задолго, прелью,
Господней дланью данный,
у самых милых сердцу гор, собраньем
роз с латвийскими шипами,
не ищущими плоти для вонзанья…