Вещь

     С раннего детства прицепилась ко мне чудноватая привычка. Можно было даже назвать её увлечением, когда б не снизошла она подсознательно и не проявлялась спонтанно, зачастую не к месту. Как только школой и родителями даровалось мне счастье и умение читать, писать и мало-мальски выражать собственные мысли, я принялся одушевлять предметы. В общем-то, ничего особенного, если бы не стала эта манера сродни некой маниакальной страсти. К чему бы я не прикасался, чего бы не наблюдал в поле зрения, этот предмет начинал у меня дышать, имел мнение, биографию, повадки. Всякая деталь повседневного обихода обладала характером, слабостями и подчас вполне человеческими страстями.
     Подобное веяние вступило в пору своей будничности ещё в начальных классах и получило продолжение на весь срок общего образования. Утром, потрепав зубную щётку и посочувствовав за завтраком бутерброду с сыром, я мечтательно покидал дом, водрузив на плечи многоумный ранец. Клетушный лифт, ровно матёрый паромщик, грохоча и сквернословя, перекидывал меня с мягкой домашней пристани на огромный порт нижнего этажа, выпихивая к воротам в суматошную жизнь. Резвым соколиком я скользил в школу. Дорога была многократно исхожена и знакома, и не раз на ходу закрывал я глаза, считая секунды до очередной, мною же означенной, отметки. К тому же, подобная слепота несказанно способствовала удержанию в голове домашних заданий, ибо стоило мне этого не сделать, на пути возникало несметное количество объектов, моментально одушевляемых и требующих анализа.
     Раскидистые и переплетенные меж собой кусты боярышника, молодецки проросшие над невысокой оградкой, воссоздавали дружный отряд пионеров, разношёрстных, ветвистых, настырных, но ограниченных свободой передвижения. Водосточная труба жестяным утробным эхом отзывалась на громыхание по ней палкой, дрожала и малодушно пропускала сквозь своё нутро дурашливое уханье в отверстие. Что уж говорить про решётчатый забор медучилища? Примитивность его узоров и конвойных столбов рождали в моём зелёном разуме целую армию персонажей, чьи настроения и нравы угадывались в симметричных линиях железных прутьев с причудливыми головами-башенками на концах.
     Тем не менее, в дороге меня это не задерживало, в школу я не опаздывал, но пребывал там в рассеянности, покуда дело не касалось урока литературы. Лишь здесь узаконено доводилось мне дать волю измышлению и вовсю распахнуть глаза. Литературные персонажи интересовали меня с точки зрения мелочей, с которыми они были связаны, аксессуаров, наиболее точно отображавших их суть. Преподаватель была недовольна, я неправильно раскрывал тему, не излагал исторического значения. Даже, если я, зажмурившись, пытался обрисовать канву произведения с нужного ракурса, рано или поздно в своём повествовании ухватывался, к примеру, за ничего не значащую чернильницу на столе Кирсанова и снова-таки выводил на первый план единство душ человека и его вещицы. У меня они имели ещё и внешнее сходство, потому то автор приписывает именно этому герою именно этот предмет. И именно поэтому видим мы, что герой наш таков, каков он есть. Наполненный закоснелыми мыслями, мутящими прозрачность.
     Трость Хлестакова, шляпка Карениной, хозяйство Иудушки Головлёва. Бочонок для засолки огурцов и круглый крестьянин рядом - чёрствость в словах, заскорузлость в каждом жесте. Острие лопаты в буграх земли и черенок, занозивший руки истеричного землекопа-аристократа; взмах-другой и коварная ловушка для соперника завершена. Излюбленная брошь в волосах квёлой барышни, хрупкая, плавная, скользящая.
     Гениальные идеи одного торопливого умника неслись по замкнутому кругу, покуда не обрели подходящую форму. Шестым чувством воплотив её, он изобрёл колесо. И после него сей потребный предмет, меняясь в размерах, обрастая декорациями, стал поистине вдохновением и смыслом для многих и многих, однажды воспользовавшихся его уникальной простотой.
     Гражданин, помешанный на персональном оружии, таящий его и под покровом одиночества лелеющий свирепую натуру, вне сомнения, слаб и ущербен. Притворное зеркало – единственный его почитатель. Но, если обладатель хмурого железа не способен остановить игру, рано или поздно жгучесть идей холодной стали бесцеремонно вступает в права.
     Галстуки, запонки, часы и шляпы – экземпляры коллекции щёголя, его самобытная природа. Нумизмат с истлевшими медяками. Камни, марки, автомобили родственны своему собирателю. Отцы и дети, хозяева и холопы, люди и вещи. И кто из них кто, большой вопрос.
     Верный предназначению фонарный столб, испещрённый объявлениями о сотнях забот, близок всем и понятен каждому. Ожидая автобуса, мы против воли изучаем его, загромождая себя шелухой. И в один из дней видим его очищенным и обновлённым. Мы беспомощно водим глазами, испытывая пустоту и заброшенность, а через несколько дней находим себе другую пёструю картинку.
     Трухлявый дуб, громоздко свисающий сучьями над дорогой к автобусной остановке, служил помехой на протяжении долгих лет. Старожилы привыкли склонять головы, неустанно чертыхаясь, и это вошло в традицию. Случайные прохожие отбивали темя и, пребывая в радости, нарекали его исчадьем ада, а, находясь в печали, философски подмечали разницу между грустью и настоящей болью. Дети с разбегу ухватывались за него, словно за перекладину, и, раскачавшись, сигали на несколько метров. Дерево являлось неизбежной частью жизни нашего двора, собственностью любого идущего под ним и всеобщей приметой. Оно представало привычным, одушевленным существом, камнем преткновения восторга, отчаяния и скуки. Но однажды, прогнив до основания, самый отполированный лбами и руками сук обломился, едва не придавив тучного подростка. Дуб, вобрав в трещины коры тысячи оскорблений и угроз, приподнял оставшиеся ветви и прекратил тесный контакт с людьми. Но ещё очень долго взрослые машинально гнули тела и шеи, пробегая знакомой тропой, а дети подпрыгивали на старом месте, силясь дотянуться хоть до какого-то из его отростков.
     Вещи создают человека, а не наоборот. Вещи во всём своём многообразии и индивидуальности. Вызванные к жизни человечьими руками, природой, бессловесные они оборачиваются его фетишем, влияя на сознание и побуждая к различным нравственным метаморфозам.
     В личном ли пользовании вещь или считается таковой, они ягоды одной и той же грядки. Они нужны нам не меньше, чем нужны им мы.
     А изучение их роли казалось мне глубоко недооценённым.
     Учебный процесс потому так и зовётся, чтобы вовлечь субъекта в границы постулатов, направить в разумное русло, дабы смог он пригодится обществу на ниве полезной деятельности. Оно и верно. Наверное. И в то время, когда мы распахиваем сердца, сколько бы лет они уже ни бились, когда и очи устремлены навстречу фантазиям, ожидая понимания, мы упираемся в борта, становящиеся с годами всё закономерней.
     Словно быстроходный автомобиль, растаявший в собственном выхлопе, десять учебных лет оставили в памяти моей череду неоднозначных образов, страстей, направлений и запахов. Да-да. В меньшей степени, чем внутренний мир, но слабые или въедливые ароматы вещей, также своеобразны и очеловечены. А если они отсутствуют, их легко можно придумать.
     Теперь, я стоял на обочине, по обе стороны дороги вплоть до горизонта гладко тянулись незасеянные поля. Мне не к чему было приложить натренированный глаз и фантазию, истрёпанную средним образованием. Дорога, на которой я находился, была лишена элементарной разделительной полосы. По ней сновали усталые люди, не представлявшие для меня ни малейшего интереса. Наутро после выпускного вечера я возвращался домой, ненужный самому себе, точно изношенный сапог.
     И тут, в сквере возле дома я увидел её.
     Она с трудом держалась на ногах, скособочено пошатывалась, ибо одна из трёх точек опоры была надломлена безымянным варваром. Цвет её, некогда белый и узорчатый, потускнел, на боках проступали пятна цинизма. Увенчивалась она не первой свежести диском, подёрнутым ржавчиной и остатками людской жизнедеятельности. Рядом простиралась скамейка, явившись, будто чёрт из табакерки, напыщенной, свежеокрашенной, незаменимой, как и десяток других по-соседству. Её удел и мысли приземлено извивались, вторя формам. А моя новая знакомая фигурно высилась, манкируя отбитое ухо, шатко держала фасон. Я вообразил, как прохожие, омерзительно глядя, швыряют ей свои объедки, и она принимает их безропотно, не демонстрируя эмоций, разве что издаст короткое эхо.
     «Надо же! Вот эталон смирения!» - мелькнули во мне возрождающиеся помыслы.
     Была самая рань, сквер пустовал, и я подошёл к ней ближе, ощущая тряску спящего воображения. Нет. Молчок. Тогда я обогнул её и заглянул в недра. Ничего необычного. Дежурный хлам и никакого отзвука. «Что-то должно быть, - истязал я себя, - Ты горда, но изломами судьбы выставлена здесь с благородной целью. Ты проносишь через себя всё, что другим опостылело, очищаешься и сызнова кидаешься на вахту. Ты создана для этого, как ни печально. В этом твоё призвание, твой нелёгкий долг…»
     Снова нет! Слова надуманы, азарт вымучен. Утопия, однако.
     Всё. Ни одного отклика с её стороны так и не вспорхнуло.
     Она ничего мне так и не поведала. Она была просто керамической урной.


Февраль 2008 г