Былое

Нельзя сказать, молод он был или стар – он просто был, и этого вполне достаточно. Каждый день, ровно в 16.40, дверь его комнаты неспешно открывалась, и начинался путь по длинному коридору, который преодолевался медленной, безразличной походкой. Стоптанные домашние туфли ловили на себе взгляд глубоких и красивых серых глаз, выражавших то же самое,  что полоска свежих новостей в газете пятидесятилетней давности. Длинные, рельефные морщины, иссекшие продолговатое лицо, придавали бы ему весьма опечаленный облик, но взгляд превращал всё в застывшую маску, не лишенную утонченной красоты.
Люди, встречавшиеся ему по дороге, собственно, и не были людьми. Со временем они превратились в мглистые силуэты, трудноразличимый гул от которых тщетно пытался нарушить его покой. На все обращения соседей вроде «Здравствуйте!», «Как Ваши дела?», «Как Ваше здоровье?» он реагировал поворотом головы и пристальным рассматриванием нежданного собеседника, сохраняя бесстрастное выражение лица. Дождавшись того момента, когда встреченный призрак начинал нервничать, он отворачивался и шел дальше, мимо обветшалых стен, оклеенных желтыми обоями. В доме его называли сумасшедшим, но на этом все и заканчивалось – тихий душевнобольной затворник не вносил сумятицы в сумбурный покой других.
 Он не был мизантропом и не обладал тем высокомерием, которым его поспешно награждали встречные. Просто человеческая реальность для него изрядно поистерлась,  став похожей  на выжженную солнцем страницу давно прочитанной и забытой на веранде книги – одной из того великого множества экземпляров, составлявших пыльное изобилие его маленькой комнаты. Книги остались единственной отрадой для него. Книги и увеличительное стекло, через которое он погружался в мир, созданный тысячами страниц и сотнями авторов. Иногда ему надоедало следить за черной строчкой, и он мог часами любоваться солнечными бликами, игравшими глянцем в стекольной чистоте…
Вот и теперь, в этот прохладный, но солнечный весенний день, он шел на веранду, чтобы сесть на белую табуретку с облупившейся краской, положить перед собой на стол книгу, облокотиться на деревянный поручень и, вооружившись лупой, погрузиться в свое сюрреалистичное Кривозеркалье. Но… как будто что-то неслышно надломилось. Отведя взор от трещин стола и трепещущих на ветру страниц, он увидел деревья и солнце, почувствовал ветер. Стало зябко, и укрыться от пронзительного холода помогла старая, прохудившаяся шинель, помнившая многое, о чем напрочь забыли обладатели новеньких пальто. Воспоминания… Они иногда приходят и ими хочется укутаться, как старой шинелью, дабы сохранить тонкую связь, ощутить былое биение сердца. В шелесте палой листвы слышать тревожный полуночный шепот, в каплях дождя видеть блеск и глубину блистающих глаз, в порыве ветра ощущать все недолговечность и мимолетность счастья – когда с чистейшей радостью соединяется скорбный плач о неумолимых минутах…
Он провел ладонью по бумажным страницам, ощутив под пальцами едва заметную выпуклость буквенных оттисков. Закрыв книгу, положил увеличительное стекло в карман шинели и побрел назад.

Его похоронили утром, перед рассветом – дабы солнце не успело привычным жестом коснуться морщинистого красивого лица, ставшего посмертной маской. Старая шинель укрыла остывшее тело, а недочитанная книга стала изголовьем новой, грубо сколоченной кровати. Обширная библиотека оказалась на близлежащей свалке – такова была месть тех, что перестали существовать для него, еще будучи живыми. Стрелки комнатных часов остановились в 16.58.