Телеграмма. Всего три слова

Телеграмма.
Всего три слова:
«Поздравляю…
             Прости…
                Прощай…»

«Радуйся. Мне плохо» -
Приписано невзначай.

Она до сих пор помнит  зал главпочтамта, с его низким гулом, состоящим из перебежек озабоченных граждан, старательно выискивающих окошко, к которому очередь поменьше, позвякивающей мелочи о тарелочки для денег, деловитых голосов  кассиров. Она до сих пор помнит удивление в глазах молоденькой  шатенки, которой она протянула бланк  своей телеграммы,  её деловитое сопение и такой вдруг обрадованный выкрик:"Номер дома! Номер дома Вы не указали!". Она равнодушно взглянула на шатенку, и голосом, который показался ей самой таким чужим, произнесла: "Первый...".
Хотела добавить, что там и так почтальоны всех знают, но остатки сил её уже покидали…

Он хмыкнул, пробежал глазами по строчкам телеграммы, потом ещё раз хмыкнул и уверенным жестом сложил из кусочка блеклой бумага  самолётик.
Ах, как радостно ветер тогда подхватил его, понёс сначала над сугробом, потом поднял повыше, потом бросил снова прямо на снег, потом…
Он первые секунды ещё смотрел на этот клочок боли, что обрёл крылья, а потом деловито захлопнул за собой дверь, оставляя самолётик  забавам ветра.

Она тогда, в первый раз, даже  и не поняла, что  это вдруг ткнулось своим плотным треугольником  ей в грудь, только внезапно всё вокруг слегка покачнулось, и она даже инстинктивно взялась за стену.
- Что такое с тобой, дорогая? – доброжелательно спросила её  спешившая куда-то с документами коллега.
- Нормально. Каблук что-то… - привычно улыбнувшись, как это принято в их организации,  ответила она, пытаясь осознать, что же это всё-таки было и почему так стало больно сердцу.

Потом… потом были другие… глаза… предательства… плотный нос бумажного самолётика, запущенного когда-то равнодушной рукой…
И, через какое-то время, снова… глаза… предательство… самолётик, чьи удары с каждым разом были всё больнее и мучительнее…

- Это твои проблемы, а не N с его замечательными произведениями… - мужской голос был строг и одновременно мелодичен.
" Конечно,  мои, -  обречённо подумала она, пустым взглядом окинув черновики своих стихов.- У него мировая известность, книги, фильмы, а кто я со своим мнением, своими проблемами".

Языки огня, разведённого на балконе в ведре, радостно побежали по бумаге, слизывая строчки про сон акварельного неба, зеркальную гладь, и такие красивые лучи одной далёкой звезды. Огонь был голоден, и Она подносила ему очередные  листки, надеясь, что расплясавшиеся языки  голодного пламени уничтожат наконец всё бумажное, что было в её жизни, а самое главное –  тот самолётик.
"В объятьях  пламени  прощального  заката…"  - машинально сложилось у Неё в голове, но уверенное – "Прочь!" - уже много раз надолго отгоняющее Музу от себя  и в этот раз сделало своё дело.

Вдруг Она вспомнила, что на могиле N лежит камень, прозванный «голгофой», с могилы  Гоголя и ей даже показалось это забавным. И, глядя на уже остывающие чёрные контуры сгоревшей бумаги, Она, усмехнувшись краешком губ, обронила: "Хоть тут мы похожи...".
Она распрямилась над ведром с ещё дымящимся пеплом, бросив последний взгляд на то, что когда-то было строчками, её ажурными строчками, и увидела как самолётик из серовато-голубоватой  почтовой бумаги уверенно и неотвратимо несётся прямо на неё…